***
Дорога до Зальцбурга прошла в чаду, мигрени и мрачном оцепенении. Гилберт кутался в шинель, несмотря на жару его всю поездку бил озноб. Закурил впервые в жизни. И в горьком дыму дравшем горло и за окном поезда было только разочарование. Горько и серо. Перед штабом было несколько пунктов контроля. И на каждом были какие-то нелепые заминки. У Байльшмидта тщательно проверяли документы, отправляли посыльных на следующую линию проверки, уточняя какие-то списки, ждали ответа, наконец, обыскивали пруссака, словно шпиона. Все это показалось Байльшмидту не просто армейской дисциплиной. «Будто специально тянут время!» Он удостоверился в догадке, когда подошел к дверям совета. — Простите, гер Байльшмидт, совещание за закрытыми дверями. Велено никого не пускать. — Что это значит? Чей приказ? — вспылил Гилберт, — я главнокомандующий императорских войск! Адъютант подозвал помощника, шепнул ему на ухо: «Доложите». Тот скрылся за дверью, через несколько секунд вернулся. — Уведомляют, что в курсе вашего прибытия, но пока решаются политические вопросы. О военном совете вам доложат после. Взбешенный пруссак готов был ворваться в зал, выбив ногой дверь с петель. Если бы возле нее не стояли несколько вооруженных солдат с каменными лицами, выражавшими четкий приказ: «Именно Байльшмидта любой ценой не допускать!» Поэтому Пруссии не осталось ничего, кроме как рухнуть на изящный диван в приемной и запросить сразу две чашки кофе с коньяком.***
В это время по другую сторону нескольких бронированных дверей тоже пылали жаркие дебаты. — Всплеска патриотизма покушение в стране не вызвало, и я настаиваю остановиться на нотах к сербскому правительству, — твердо говорил Эдельштайн. Но сам Людвиг был непреклонен и настроен воевать, и видел в убийстве австрийского наследника прекрасный повод, которого давно ждал. Германия требовал от союзника вместо нот составить ультиматум. — За серба заступится Россия! Я отказываюсь! — парировал в крайнем отчаянии Родерих последним и главным аргументом. — Не посмеет! Не готов браться за оружие! — А если все-таки осмелится, это тем более нам на руку, — взгляд Людвига был волевой, властный. — Превентивная война против России — самоубийство из-за страха смерти! — Самоубийство — это тянуть время, упускать успех от внезапности. Любое промедление позволит Брагинскому подготовиться, если он уже не начал мобилизацию. Это даст ему инициативу напасть первым! — этот взгляд голубых глаз должен быть сломить даже самых сильных. Дискуссии над девственно чистым листом бумаги будущего решительного требования продолжались и продолжались. Через несколько часов под напором и давлением невероятной силы воли Германии Австрия составил текст ультиматума для Сербии. И дрожащей в волнении рукою поставил свою подпись, будто подписывал собственный смертный приговор.***
Родерих со своей тяжелой ношей, заключенной в ризы простой кожаной папки, вышел за двери, чтобы подготовиться к поездке в Белград. Людвига ожидал еще один разговор, едва ли менее сложный и горячий. Через пять минут в зал буквально влетел пылающий гневом Пруссия. — Закончили свои политические интрижки? — ядовито выпалил пруссак. — Да. Ознакомься, — хладнокровию Людвига с которым он передал брату копию документа, позавидовал бы любой. — Ты с ума сошел! Этот ультиматум невозможно исполнить! — Пруссия готов был изорвать документ и швырнуть брату в его горделивое лицо. — Мы составили документ именно с таким условием, — голубые чистые глаза грозно потемнели, в них застыл холодный металл. — Это война! Придержи свои безумные амбиции! — Не ты ли учил меня, что самым важным и достойный качеством в жизни является желание властвовать. — вид Германии и его голос были беспрекословными. — Я веду вас навстречу великолепным временам, — воскликнул он и добавил: —Господь бог не возился бы так с пруссаками, если бы не уготовано им в будущем великое предназначение. Так что поезжай сейчас же в Гамбург и проконтролируй, чтобы все войска были в полной боевой готовности. — Ты смело торгуешься! — взгляд Пруссии стал хищным и почти багряным. — Мы намеревались воевать с Францией! Людвиг! За Сербию вступится Брагинский! Мы не хотели войны с Россией, ты забыл, что завещал нам железный канцлер?! — Это наш шанс! Он не готов к войне. — Это бесчестно! И Россия… — «Наш прямой геополитический союзник», — докончил излюбленную в былые века фразу Пруссии. — Может вступишь тогда в их милый кружок? Англия вон присоединился, наверняка, с надеждой увести у Ивана Франциска. Ты тоже можешь попытаться извернуться, только с другой стороны. А что, гениальный план разрушения Антанты изнутри! — Людвиг зло рассмеялся. — Вот только скорее вы сами с Артуром пойдете к алтарю, как друзья по несчастью, чем дождетесь, пока Россия и Франция друг с другом накувыркаются. Эмоции на лице Пруссии едва ли можно было прочитать. Он прикрыл глаза и задержал дыхание. — Идиоты. Вы собрались развернуть войну на два фронта, и это минимум на два. Сейчас в мире твориться черте что. Подтянутся остальные и далеко не факт, что они выступят на нашей стороне. Мне нужно поговорить с Австрией. — Поговори, но подумай над моим планом. Боевые действия твоей великой армии продлятся всего тридцать девять дней. На сороковой обед у нас будет в Париже, где ты рассчитаешься с разлучником за все грехи. А ужин — в Санкт-Петербурге, где дерзновенный Брагинский падет перед тобой на колени, чтобы откровенными ласками вымолить обратно твое расположение.***
Пруссия споро побежал на поиски Австрии, забегал без стука и предупреждения во все двери, спрашивал встречных офицеров, но так Эдельштайна в здании штаба и не застал — увидел только выйдя на улицу, что Родерих уже сел в автомобиль, чтобы отправиться, наверняка, прямиком в Сербию. Шофер уже завел мотор и тронулся. Гилберт бросился наперерез машине, едва не угодив под колеса. Водитель еле успел вдавить военным сапогом в тормоз до упора. Шины свистнули, пруссак упал грудью на капот, но тут же отпрянул, резко и громко открыл заднюю дверь и сел рядом с не удивленным выходками родственника австрийцем. — Вышел вон! — скомандовал Гилберт шоферу. Водитель, не понимая что происходит, мешкал, смотрел через зеркало заднего вида на Австрию, ожидая его распоряжений. Пруссия выхватил пистолет из кобуры и наставил дуло на затылок лейтенанта: — Шнеле! Шофер поднял обе руки вверх и покинул салон. Оставшись наедине с Австрией, пруссак быстро и сбивчиво заговорил: — Родерих! Это обычное покушение, убили наследника — не велика беда, королей убивают, великих князей убивают и ничего! Забудьте и назначьте другого кронпринца. Террористы пойманы и осуждены. Нельзя использовать это как повод к эскалации! Австрия не стал тратить время на споры и обсуждения. Все было решено еще на мостовой в Сараево. — Это условие Людвига, как ведущей империи нашего союза. Я не могу отказать, иначе мы с Лизхен останемся в одиночестве на неспокойных Балканах, — не говорил, а почти шептал бледный, как смерть, австриец — горло пересохло — он с огромным трудом смог докончить предложение. — Так что, боюсь, твоего мнения, Пруссия, мы не будем спрашивать. Взгляд Родериха не выражал ничего. Злость и наряжение стрекотавшие разрядами молний в воздухе от фигуры по природе громкого, занимающего собой все пространство Пруссии одним махом были исчерпаны. Они сменились на более худшее чувство, которое одновременно разделяли оба государства — горькое бессилие.***
Германия остался в на территории Австро-Венгрии следить за обстановкой на Балканах. Он в боевом запале ожидал возвращения Родериха из Сербии. Конечно же не было никакого сомнения, каков ответ от Вука привезет родственник. Людвиг уже потирал ладони и мысленно перечерчивал на картах новые границы своей великолепной империи. Гилберт тем же днем вернулся в Гамбург — город, расположенный в зоне быстрой отправки при надобности к Имперскому флоту, базирующемуся в Померании и Балтике, и ровно посередине меж границ Франции и Российский Империи, двух государств, которым будут скоро вручены ультиматумы, такие же невыполнимые, что скорее всего уже вручил Сербии Австрия. По приказу главы немецкого альянса, Гилберт отправил распоряжения по всем штабам о введении режима полной боевой готовности. В глухой ночи Пруссия покинул здание главного управления войсками и отправился в казармы. Город спал, на безукоризненно чистых и спокойных улицах приветливо горели фонари. Но мрак уже сжимал свои смертоносные объятия. Возможно, это была последняя мирная ночь для многих городов и стран. В сердце было глухо и пусто, но и эта пустота имела наглость переворачиваться от боли. Голова гудела. Пруссия остановился, почувствовал на себе чей-то тяжелый взгляд. Он поднял голову и увидел, что стоит перед монументом Бисмарку. Гранитный канцлер, опираясь на меч, сурово смотрел на пруссака со своего величественного постамента. «Шесть империй, шесть, великий канцлер! Все связались в тугой змеиный узел. Империи не уступают. Никто не уступит, — мысленно обратился Пруссия к Бисмарку, будто прося у статуи поддержки или совета. Больше, кажется, на всей земле не нашлось бы никого, кто сказать бы мог, что судьба уготовила им всем. — О, майн гот! Как бы я хотел, чтобы ты сейчас был со мной!» Среди тусклого неба мелькали вспышки ярких зарниц. Гилберту казалось, что в них горит его бесценная страна в одном огне с тем, любить которого Пруссии суждено до последнего вздоха. Не уберечь, ни себя, ни его. Не спасти. Не зная, куда деться от вновь накатившей волны чувств и что делать, Пруссия присел на бордюр монумента, очередной раз возвращаясь к мыслям, что терзали его весь долгий и тяжелый день. «Быть может все и к лучшему, ведь пути господа неисповедимы. Но я верю, что все мои пути ведут к нему, к любимому. И я быть может после скажу, что именно с этого дня начиналась моя дорога к настоящему счастью». У Гилберта, как повелось с давних пор, всегда имелся резервный план. Воинственные настроения среди рабочих набирали обороты и симпатии населения. Он мог встать во главе левой социалистической партии, мог бы возглавить революцию. Мог бы поддержать и русский переворот. В России тоже нарастали, не без участия немецких товарищей, пламенные идеи низвержение императорской короны. Времени, конечно, мало и ситуация еще не дозрела. Но когда Пруссии это мешало? Людвиг, естественно, без боя власть не отдаст, как и российские империалисты — грядут гражданские войны. «Но мы будем по крайней мере по одну сторону баррикад. И… именно это может поспособствовать нашему с Ваней сближению. От него тут же отвернутся союзники. Мы станем изгоями, окажемся в изоляции от всего мира… — в ярко вспыхнувших алым огнем глазах Гилберта заплясали черти, — Но в изоляции совместной. Одни. Против всего мира. Но… вместе». И все же в этом уравнении пока что было слишком много неизвестных. План имел шансы на успех только если русские революционеры тоже пойдут до конца. В противном случае империалистическая Антанта просто задавит на корню революцию немецкую. Это может означать только одно — интервенцию. Да, война перейдет с арены мира внутрь Германской империи. Но это вовсе не отменит, только отсрочит глобальный конфликт. И задушит прогрессивные идеи немецких марксистов. «Смогут ли русские рабочие поднять восстание? На чью сторону в итоге встанет Ваня? Подхватит ли он из моих рук знамя цвета пламени или будет до конца всеми силами бороться за самодержавие? Как мне объяснить ему в этом случае, почему я поступил с ним так жестоко? Кто победит в его и моей гражданской войне? Я не могу так рисковать!» Угрюмый рейхсканцлер с осуждением смотрел на Гилберта, безмолвно спрашивая: «Как дошло до всего этого, мой бестолковый Пруссия?» «Ах, если бы мне только знать, великий канцлер, если бы мне только знать», — отвечал Гилберт со слезами в потускневших глазах. Выбор Пруссии был очевиден. У него не осталось моральных сил, чтобы сбежать от помрачения, наваждения, от любви. В голове раскатами грома звучали последние слова Людвига о плане недолгой и победоносной войны. Тьма вскипятила кровь итоговым ответом: «Хочу его, мой фюрер, хочу его любой ценой!» И добавил прискорбно: «Абе хир верден унзере гребер зайн»