***
Вернувшись в Рим, Феличиано Варгас узнал о сараевском убийстве. Но никаких особых чувств и тревог происшедшее в его сердце не всколыхнуло. Зато его обрадовал внезапный незапланированный отъезд Людвига в Зальцбург, а особенно то, что мужа он с собой не приглашал. Италия, проводив супруга за порог и не желая упускать внезапный подарок судьбы, удивительно для себя самого всего за половину часа собирался в поездку. Дух солнечного итальянца снова манили туманы английского острова. Он беспечно покидал Апеннины, считая мимолетно, что австро-сербские страсти раздуваются только в газетах, и скоро все забудется. Интуиция впервые подвела его. В то время многое в жизни Феличиано происходило впервые. Например, то, что скорбное утро, когда австрийцы обстреляли беззащитный, не готовый к битве европейский город, Варгас встретил на ложе любви, но впервые в жизни, не на супружеском. «…Как же медленно подходит поезд!» Итальянец еще за полчаса до прибытия уже полностью собранный стоял в тамбуре, будто это сможет приблизить окончание поездки, и в окне прямо сейчас же покажется долгожданный перрон. Сердце билось в такт с тяжелыми колесами, в взбудораженном предвкушении. «Еще немного осталось! Совсем чуть-чуть! Но, боже, как же долго!» В этот раз Италия не позабыл заранее предупредить Артура о своем приезде. Он сошел с поезда и озарял своей лучезарной улыбкой хмурый и унылый пейзаж Лондона, заполненный извечным смогом. Артур встречал его под часами. Он заметил легкую и тонкую фигуру Феличиано сразу, а тот все никак не мог разглядеть его среди толпы на вокзале. Пока он ждал, успел выкурить несколько папирос и все думал, думал. «Кто для меня Феличиано? Бесконечно дорогой собеседник? Второе «я», высшее, наднебесное? Но кто он мне на самом деле? Правда ли он существует, или я просто придумал его?» Феличиано искал его. Вот он обернулся, остановился в нерешительности и вдруг вспыхнул от радости, ускорил шаг, почти побежал. У Италии было всего пару дней на свободу, и он не хотел терять ни минуты обладания тем, ради чего приехал — ярко-зеленым блеском глаз англичанина и кротким светом его улыбки. Под счастливым и тревожным взглядом Варгаса Англия будто ожил, он шагнул к нему на встречу и Феличиано порывисто обхватил его руками. Весь день они снова провели в лесах, уже не охотились, а мерно катались на лошадях, любуясь пейзажами или брели пешком по тропинкам, взявши под уздцы ездовых. Артур не ощущал под собой земли, будто шел по облакам, близость и очарование итальянца возносило его на седьмые небеса. Они много разговаривали об искусстве и литературе. Вечером продолжили беседы с чаем в беседке. Артур рассматривал вихри мотыльков, порхающие вокруг стекла лампы. — Они словно маленькие ангелочки с легкими прозрачными крылышками, — мелодия голоса Италии коснулась трепетно краешка сердца. Англия вдруг осознал, что это первая фраза за долгие минуты, словно в промежутке между словами была целая жизнь, спокойная и счастливая. Артур осознал, что с Феличиано не только интересно разговаривать, но и приятно просто молчать. Свет дня окончательно померк, парк укрыла вуаль легкого тумана, пора было расходиться по покоям. А они все медлили, не желая расставаться. За один день они стали друг другу ближе, чем за столетия. С Феличиано было уютно. В отличии от тех же союзников. Варгас ничего не требовал, ни пытался плести интриги и соблазнять, как Франция, не глядел на англичанина настороженно и недоверчиво выжидающе, будто, как сама Фемида, взвешивая каждое его слово на весах правды и лжи и ожидая каждую секунду подвоха, как глядел на него Россия. С двумя этими сильными державами, преследующими только свои интересы, Артур все время был в напряжении. Он и сам с немалым удовольствием принимал участие в этих политических играх. Но и ему тоже нужен был отдых, как глоток воздуха. Об этом раздумывал Артур, провожая итальянца до дверей гостевых комнат. Они остановились перед створками в нерешительности. Англия заглянул в его карие очи, глубокие и чистые, что в них можно найти собственное отражение, как в зеркале. И прочитал во взгляде Феличиано то, что уже через секунду тот утвердил бархатным и прерывистым шепотом. — Останься сегодня со мной, Артур. Ночь пролетела, как единый миг. Артур был обходителен и учтив. Невероятно долго выцеловывал тонкие запястья Италии, а затем и каждый сантиметр его тела, брал его очень нежно, беспокоясь только лишь о наслаждении любовника, и кажется, никак не о собственном удовлетворении. Главное, Феличиано вдруг почувствовал себя по-настоящему ценным, важным и любимым. Наутро они проснулись в объятиях друг друга, и это показалось таким правильным, будто уже столетие они были вместе. Днем играли в гольф. Артур не мог бы вспомнить, чтобы обучение правильным стойкам и ударам хоть раз в жизни доставляло ему столько удовольствия. Он обнимал Феличиано, направляя его клюшку по правильной траектории, и в момент удара сильно прижимал к себе фигурку итальянца, примечая как неистово и волнительно бьется жилка на его шее от прикосновений бережных рук. Мяч, наконец, влетел в лунку, и Варгас весь загорелся восторгом, вскидывая клюшку над головой и кружась в изящных поворотах: — Си! Ты видел, Арчи? Получилось! Я обожаю гольф! — От этой маленькой победы радости итальянца не было предела. Артур смотрел на него, и полностью разделял эту простое и такое правильное счастье. Кто бы видел его сейчас — не узнал бы. От вечно скучающего, уставшего от подковерной возни английского брюзги и осталось ни следа: была цветущая зеленоглазая страна, верящая в добро и истину, согревающая в груди трепет наивной и искренней юной любви. Феличиано, увлеченный метанием клюшкой шариков и Артур, увлеченный более самим итальянцем, играли пока не пошел дождь. Затем вернулись в резиденцию, растопили камин и мирно рассматривали коллекции марок, старинных монет и открыток. Ночь снова была наполнена мягким огнем. Феличиано уснул на груди Англии, даже во сне ласково поглаживая его тело. Артур же долго прогонял сон, он готов был всю ночь смотреть на мирно спящего Варгаса, его миловидное лицо украшала тихая улыбка, видно снилось Феличиано что-то светлое и доброе. Утро наступило внезапно настоящей грозой с громом и молниями. Феличиано и Артур проснулись от оглушительного хлопка и треска. В проеме распахнутой двери стоял Франциск. Эмоции на его лице менялись на глазах, азартная ярость сменилась растерянностью. Он хлопал длинными ресницами, явно глазам свои не веря. Франциск пребывал в шоке. Артур смотрел то на Францию, то на, прижавшего к груди одеяло Феличиано, на лице обоих, потерявших дар речи держав, вспыхнул яркий румянец, сам Англия почувствовал, что вся кровь отлила от его лица, свернулась где-то под сердцем. Он чудом взял себя в руки и попросил: — Пожалуйста, подожди меня в кабинете. Франциск тоже отмер, он процедил сквозь с силой сжатые зубы: — Две минуты тебе. Ровно! А затем вышел громко затворив дверь, не жалея ни полотна, ни побелки на потолке. Да еще и для достоверности в подтверждении своего крайнего неудовольствия, стукнул кулаком по двери с другой стороны. Италия, с малиновыми от стыда щеками, все еще крепко сжимал в кулаках одеяло, потупив взгляд. Артур красочно представил вдруг сейчас его чувства, ему стало невыносимо жаль итальянца, попавшего нежданно негаданно под прицел выяснения отношений с Францией. Англия, игнорируя требования обьясниться с Франциском немедля, робко и ласково прильнул к Феличиано, заключил в нежные объятия и трепетно оставил влажный след на пересохших от волнения губах Варгаса, обещающий: «Я все улажу и скоро вернусь». Как только Артур вышел из покоев, Варгас рухнул в перины и подушки, закрыл лицо руками, беззвучно рыдая. Артур, запахнувшись в халат, зашел в кабинет, как на расстрел. Франциск, ждавший его у самых дверей, подскочил к Англии, словно дикий и разъяренный лесной кот. — Англия! Твою королеву! Твое поведение не выдерживает никакую критику! Ты что себе позволяешь?! — сходу набросился на него француз. — Франц, прекрати истерику! Обсудим все спокойно и трезво, я попрошу принести чая. — Чай?! — перебил Франциск, — Чай?! Ты совсем обезумел?! Но он вдруг перестал кричать на союзника и протянул со стоном: — О, ты же ничего не знаешь! — Что не знаю, Франциск? — Ты ничего не знаешь! Я и Россия отправили тебе надвоих полсотни наверно телеграмм. Ты не на одну не ответил! Теперь понятно почему! — Что случилось, Франция? — жестко спросил еще раз Керкланд, предчувствуя беду. — Это хорошо еще Брагинский всего этого не знает, он думает, что ты где-то застрял на пути к войскам и отправил меня тебя выручать. Он, знаешь ли, пока еще хорошего о тебе мнения, в отличии от меня! — Я не понимаю предмета твоего возмущения. Если ты из-за Италии… — К дьяволу! И его, и тебя! — метал молнии Франция, — Не прикидывайся идиотом! Ты уговорил переправить меня весь флот в Средиземное море! И обещал защищать мои северные берега! И где ты теперь? Австрияк объявил войну Мишичу, он напал сегодня на столицу Сербии! Немцы со дня на день швырнут мне в лицо ультиматум, а лазурное побережье оказалось совершенно беззащитным перед немецкими линкорами! Из-за тебя! — кричал и скалился Франциск так громко, будто бы это он, Артур, обстрелял Белград. — Франциск… — А ты вместо того, чтобы готовиться к войне греешь в постели муженька нашего главного врага! Теперь я вижу все как есть! Не пора ли вычеркнуть слово «честь» из английского словаря?! — Франц! Но Франция, кинув на стол пачку телеграмм и документов, вышел из зала, оттолкнув Англию плечом от дверей.***
Одного взгляда на бумаги хватило Артуру, чтобы стало ясно, как белый день: все очень плохо. Хуже того — что в его спальне оставалось самое очаровательнейшее создание во Вселенной. Отданное другому, принадлежащее врагу. Артур вернулся в покои, присел на краешек ложа, болезненный и отчаянный взгляд ядовито-зеленых глаз метался. Он больше всего в жизни хотел бы избежать участи быть вестником разлуки, особенно теперь, после этих двух дней, наполненных до самого края счастьем и любовью, но именно ему суждено было произнести эти слова. — Австрия и Венгрия объявили Сербии войну. Бои идут прямо сейчас, — Артур погладил шелковые каштановые волосы, прижал Италию к себе с силой, понимая, что теперь они распрощаются надолго, возможно, навсегда. Феличиано поднял к нему лицо. Глаза его наполнились прозрачной влагой, как хрустальной чистейшей росою поутру в блаженстве лета полнятся чашечки самых прекрасных цветов. — Господь с тобой, Артур, — тихо и отказываясь верить в услышанное сказал Италия, — Что ты такое говоришь? — Нам придется проститься, — произнес эту самую страшную фразу Англия и уронил бессильно голову на грудь. — Ты больше не любишь меня? — робко и почти смиренно спросил итальянец. Англия зажмурил глаза, не ожидая, что его фразу растолкуют именно в этом ключе. На самом-то деле самом важном ключе для Англии. Он ответил искренне и безнадежно, одной репликой признаваясь сразу и во всем, что так долго скрывал под покровами и искусственного показного равнодушия, потом прохладного интереса и, наконец, честности, прежде всего с самим собой. — Как я могу не любить тебя, после двух лет, в течении которых я непрерывно о тебе думал. Италия не испугался, не отстранился, он выпорхнул из объятий только для того чтобы обхватить горячими ладонями лицо Артура, чтобы заглянуть ему прямо в глаза. — Если все это правда, то… До вступления в войну коалиций остался один вздох, остались не дни — часы! И мы будем врагами! Артур! Пожалуйста, сделай что-нибудь! — взмолился Италия. — Забудь меня, Феличиано, прошу забудь, забудь! Так будет лучше! Не вступай в эту бессмысленную войну ни на чьей стороне, выбери нейтралитет, умоляю тебя! Но Варгас не отступился, все также обнимал англичанина, прижимал крепче к самому сердцу и шептал бесстрашно и быстро, целуя Керкленда в лицо, грудь и плечи, поцелуи его перемешивались со слезами, оставляя влагу на коже Англии: — Как тебя забыть? Скажи мне как? — причитал с непереносимой болью в голосе Феличиано, — Если все дороги ведут меня к твоим дверям! И эта отчаянная смелость итальянца вдруг и Англии вернула надежду. — Феличиано, ты должен выбрать! — произнес он, схватив его холодеющие ладони. — Выбор мной уже давно сделан, — внезапно отрывисто и твердо заявил Италия, придав любимому еще больше уверенности и веры в нелепой надежде, что все еще будет. Все еще будет.***
Людвиг, получив сведения от Австрии о начале боевых действий, которые вполне его удовлетворили, отправился в Берлин, чтобы оттуда вскоре ехать в Париж с давно составленным им и братом ультиматумом Франциску. В рейхстаге его встретил Пруссия. — Почему ты не в Гамбурге? Гилберт! Я же приказал! — нервно вспыхнул Людвиг, увидев брата. Его раздражало до вспышек неконтролируемого гнева, каждое малейшее, даже обоснованное, отступление от четко установленных планов. — Тебе стоило бы поучиться еще и вежливости, а не только командованию, — не обращая никакого внимания на резкие выпады, спокойно сказал Байльшмидт, давно имеющий иммунитет к бестактности и врагов, да и частенько союзников, — Пришла телеграмма из Лондона. Я хотел обсудить ее с тобой. Людвиг вырвал бумагу из рук пруссака. «Всемилостивый глава великого Тройственного союза зпт я всей душой стремлюсь сохранить мирное небо над своей страной и клянусь соблюсти нейтралитет тчк Я не буду мешать вам воевать с Россией тчк При условии зпт что вы не тронете Францию» — Англия до унижения пытается отгородиться от союзных обязательств. Все будет еще проще, чем я думал! — Людвиг сиял ярче, чем небеса, расшитые в эту ночь звездами над великим Берлином. — Ахаха! Я обязательно подумаю над этим сообщением, чтобы как можно унизительнее низвергнуть трусливого англикашку поглубже в бездны виновности Керкленда перед его союзниками! Гилберт, который все это бесценное время германского ликования провел присев на столешницу и опустив голову, испортил весь тщеславнейший Людвигов праздник: — Англия не труслив, и далеко не дурак, как бы тебе не хотелось думать про него именно так, — задумчиво отозвался Гилберт. — Вообще это все на него не похоже. Как будто задумал что-то невероятное и для нас особо опасное… Пруссак, получив за брата эту странную и позорную телеграмму, сам успел всю голову сломать, что по-настоящему имел ввиду Керкланд. Ответ, который не мог бы себе представить даже очень опытный в жизни и политике Гилберт, пришел сам собой. В зал вошел Феличиано. Гилберту его походка и манера держаться сразу же показалась странной: «Тащится вечность, будто подбитый и нашкодивший пес». Еще больше неприятно впечатлила явными нехорошими подозрениями пруссака его фраза: — Извини, Гилберт, можем ли мы с Людвигом поговорить наедине? Байльшмидт без слов гордо вскинулся со своего места у стола, смерил убийственным взглядом итальянца и перевел уже тревожный и поддерживающий на брата. А затем круто развернулся и вышел вон.***
Только-только брат успел выйти из совещательного зала, как Германия тепло обнял супруга, в его сердце, где-то далеко не на фронтах, скорее на переферии, на оболочке, закопошилось гадкое чувство виноватости. Ведь он обещал! Правда же?.. Вся эта собственная провинность превратилась в мгновение ока в обвинение итальянца: — Италия! Где ты был? У Романо, так ведь, да? — решил Людвиг, отчитывая любимого безжалостно. — Людвиг, я… — Феличиано запнулся. В эту секунду решалась вся его судьба на ближайшие годы, а то и века. Он пытливо смотрел в лицо мужа, стремясь все-таки найти в нем любовь и обожание, увидеть в нем родную душу, чувства, что связывали их долгие годы. Италия сомневался, даже сейчас. Он шел смело сюда с окончательным своим решением, он все равно в глубине души желал, чтобы нашлось бы хотя бы одно слово, единственно верный аргумент, или хотя бы только лишь особенный взгляд знакомых голубых глаз, такой взгляд, чтобы как прежде и думать забыл бы Феличиано обо все на свете, кроме любимого. Так было раньше. А теперь холодные голубые очи глядели сумрачно и жестоко. Италия не увидел в них абсолютно ничего. Только воинственность и ненависть. Феличиано встряхнул рыжей челкой, придавая сам себе решительности этим невинно-естественным жестом, но не смог перебороть скованность в словах: — Я выхожу из Тройственного союза. Прости меня. Он ожидал реакции, сколь угодно горячей, и был готов к обвинениям, оскорблениям и даже рукоприкладству. Но только не к почти равнодушному простейшему вопросу: — Варум? Италия был готов и к нему. — Венеция, это моя земля, она нужна мне, понимаешь! — Венеция? — Людвиг вдруг быстро обошел по кругу мужа, голос его стал кровожаден и беспощаден, вынося, в принципе, верный вердикт: — Нееет. Тебе не Венеция нужна, тебе нужно подставлять зад Керкленду. Разведка Пруссии о твоих визитах в Лондон давненько уже донесла. Феличиано молчал, не находя оправданий. Людвиг со злобой продолжил: — Ну что ж, хорошо, если бы не война, ты бы продолжал врать и держать меня за дурака. Бог тебе судья. Надеюсь, что мы больше никогда не свидимся, ближе, чем на то расстояние, с которого не чувствуется запах тошнотворных английских сигар, которыми ты пропах до самых кишок. Германия подошел к Италии на расстояние руки, тяжело вздохнул. Феличиано стоял прямо перед ним, не прося пощады, осознающий всей душою свою вину, ничего не смеющий с собой поделать, но готовый к заслуженному наказанию. Но Людвиг вдруг отстранился, опустил руку в кожаной черной перчатке, что тянулась на автомате к шее любимого, до сих пор же любимого! Он сложил ладони за спиной и спросил коротко: — Ты собираешься оказывать военную поддержку Антанте? — Пока что нейтралитет. Но я не могу ничего обещать, сам понимаешь, — тихо и грустно ответил Варгас. Людвиг медлил несколько непозволительно долгих и дорогих для гордости и требований военного времени минут. — Да уж, клятвы и обещания — твоя слабая сторона, — стремительная вспышка боли озарила, как молния ясные и холодные голубые глаза. — Больше не задерживаю.