***
В это же время в расколовшемся на глазах Тройственном союзе было также напряженно. Феличиано вышел из Рейхстага, и в зале сразу потемнело, будто солнце зашло. Людвиг каждой частичкой души ощутил свое одиночество. «Италия… — все сознание превратились в одно кровоточащее слово, — Италия… Италия…» Людвиг смотрел на дверь и не верил, что Варгас ушел навсегда. Сейчас створки должны вновь распахнуться. Точно должны! И вернется Феличиано, ворвется, как всегда, радостно и лучисто, принося с собой лето, душистый аромат нероли, едва слышное щебетание птиц. Это он, глупый и черствый Людвиг, видно, был пьян и не так все понял, не разгадал этот сюжет очередной драматической итальянской постановки, устроенной для него лично, и Гилберт тоже все напутал со своей разведкой, и все это только дурной и страшный сон. Ноги стали ватными, а сердце гулко забилось, едва не разбивая ребра. Оглушительная мертвая тишина подтвердила: нет ни единого шанса, весь кошмар произошел наяву. Помещение пробил кровавый луч, затем еще один и еще. Они падали откуда-то сверху, прошивая лезвиями пространство, все больше и больше, пока весь мир перед глазами немца не заволокла пурпурная пелена. Та самая, сквозь которую Людвиг глядел в Вальпургиеву ночь. Сквозь этот сумрак сознания он наблюдал свое всепоглощающее Одиночество. Оно было белого цвета, холодное, словно лед. Людвиг видел теперь это наяву собственными глазами. А боль, она черная. Два этих цвета вились рядом друг с другом, закручивались в уродливое колесо. Черное солнце медленно качнуло лопастями и начало свое движение. Оно вертелось на фоне ярко-красного огня гнева. Пламя разгоралось сильнее, этот адовая смесь из чувств закипала. Германия застыл посреди зала, напряженно, не смея вдохнуть. Любое движение, слово, любой звук могли сейчас быть катализатором разрушительного взрыва с жертвами. Дверь открылась, и ее скрип стал тем самым ножом, что перерезал какой-то не тот провод от бомбы в душе младшего немца. Демон сорвался с цепей. Пруссия смотрел как минуты три безумный брат крушит все, что попадается ему под руку, расшвыривает книги со стола, ломает стул об столешницу, бьет хрустальные чернильницы, машет с ненавистью кулаками в смертельный схватке с кем-то невидимым, косит помутневшим взглядом на брата. Людвиг озверело оскалился и бросился в сторону Пруссии, как бешеная псина, с единственной целью — сейчас же в ярости перегрызть глотку любому. Гилберт увернулся от удара, в одно молниеносное движение оказался за спиной Германии, применяя захват, стукнул мощным и четким ударом по болевым точкам, заставляя Людвига согнуться пополам и опуститься на пол. Пруссия достал пистолет и пальнул в воздух. Пуля застряла в потолке. Запах пороха и звук выстрела оглушили и отрезвили Людвига. — Закончил, чумной? — строго и холодно поинтересовался Гилберт. — А теперь сообщи, что случилось. — Италия вышел из союза, — свирепо рявкнул Людвиг, все еще не отдышавшись и продолжая сжимать кулаки. — Не удивлен. Значит, я оказался прав. Да, Гилберт прозрачными намеками пытался донести до брата подозрения о неверности итальянца. Потом и говорил об этом в открытую. А Людвиг не верил. Как, впрочем, и сам Гилберт отрицал связь Брагинского с Бонфуа, пока собственными глазами не увидел прямое ее свидетельство. Гил коротко выдохнул, он надеялся, что брат окажется разумнее его самого. А в итоге получил признание, что в абсолютно непохожих друг на друга братьях действительно есть что-то общее: под пеленой влюбленности оба особенно старательно не замечали очевиднейших вещей. — Обещал быть в нейтралитете, — задыхаясь говорил Людвиг, — Я не верю в это. — Врет, — бесцеремонно и жестоко согласился Гилберт. — Придется открывать еще один фронт. Людвиг поднял на брата полные злобы и презрения глаза, обвиняя его, единственного свидетеля своего сумасшествия, во всем на свете. Германия засмеялся в истерике, он не мог остановиться, даже когда Пруссия медленно подошел к нему вплотную, явно чтобы прекратить это помрачение пощечиной. Сам бы Людвиг именно так бы и сделал. А пруссак внезапно порывисто обнял его, как ребенка, поглаживая по волосам, уложив голову брата себе на плечо, и уткнулся носом в блондинистую макушку. В растрепанных светлых прядках немца потерялось тихое прусское: «Держись». Это единственное слово, эта поддержка и теплое соучастие волшебным образом стали младшему огромной опорой. С помощью стальной силы воли это позволило Людвигу быстро собраться и вернуться к делам особой важности, которые они не успели обсудить из-за вероломной выходки Варгаса. — Донесли, что русский и француз начали мобилизацию. Действуем по плану, — скомандовал Германия. — Я уже отправил две телеграммы с ультиматумами о полном прекращении мобилизации. На ответ дал двенадцать часов, — голос пруссака звучал хриплым эхом, как из-под воды или из-за каменной стены темницы. — И что говорят? — Пытались снова привлечь нас к благоразумию и вернуть ситуацию в правовое поле. Таким предложениям не отказывают. Поэтому я не стал отвечать. — Хорошо, этого вполне достаточно. Тогда я в ночь поеду в Петербург, оттуда в Париж. — Людвиг, мы можем сэкономить время. Позволь мне лично сообщить ему, — голос белого, как мел, Гилберта был напористым с приказной нотой, но упал еще на октаву, превратился в хрип. А в глазах наоборот бурлила лава эмоций, схваченных в железный кулак контроля. Людвигу не пришлось по нраву это прошение. Он хотел, чтобы брат тут же, еще до его возвращения начал наступление. Пруссия не успеет вернуться из Петербурга раньше, чем Людвиг прибудет из Парижа. А если быть предельно честным, то младший признавался самому себе, что попросту боится лично отдавать приказ к такому масштабному походу без поддержи опытного и умеющего воевать брата. Перед внутренним взором Германии снова появился образ Феличиано. «Как жаль, что теперь я понимаю тебя, брат. Я бы тоже сделал все, чтобы лично передать Италии объявление войны. Если бы я допустил, что это сделает кто-либо другой, я бы посчитал это собственной самой низкой трусостью. Я ненавидел бы себя всю оставшуюся жизнь». Людвиг подошел к столу, отыскал на нем перьевую ручку, обмакнул в лужицу чернил, расплескавшуюся на столешнице, перемешенную с хрустальной крошкой. — Хорошо. Получи документы в секретке, вот код от ячейки и мое разрешение.***
В пустынном кабинете сумрак утопал в высоких потолках. Было раннее утро, рассвет едва-едва освещал пустынный зал и большой герб Российской Империи на одной из стен. Двуглавый орел обозревал свои владения ревнивым и воинственным взглядом, даже во полутьме его ажурные перья блестели позолотой. Перед гербом стоял всего лишь один единственный стол, гладкий и полированный до зеркального блеска. За ним сидел Иван Брагинский, в идеально отутюженном мундире, так, что о края рукава и высокого воротника можно было порезаться, с голубой императорской лентой через плечо, орденской планкой на груди. Воинский устав предполагает выглядеть одинаково и на балу, и на похоронах. В зале было по-зимнему холодно, несмотря на самый разгар лета. По нижнему краю панорамных окон расцветали морозные узоры. Иван, статный осанистый и бледный, застывший в своей отважной решительности, был похож на мраморную скульптуру. Россия неотрывно смотрел на двери кабинета, во взгляде его плескались арктические льды. — Его превосходительство, гер Байльшмидт, — доложил, наконец, адъютант. — Просите, — отрывисто и остро отозвался Брагинский. В проем появился Гилберт, он был не в парадной форме — в простом полевом синем мундире без наград и лишних украшений. Во всем его облике, манере держаться и походке чувствовался надрыв. Брагинский величественно вышел из-за стола, будто это он собирался вручать пруссаку страшные бумаги. Они шли по зеркально начищенному паркету одинаково печатающим и смелым шагом, словно дуэлянты к барьеру. И застыли в паре метров друг от друга. — Я пришел, чтобы узнать, готов ли ты дать благоприятный ответ на требования Германской империи от 31 июля сего года, — вкрадчиво сообщил Гилберт. — Объявленная всеобщая мобилизация не может быть отменена. — Иван стоял к нему в пол-оборота, говорил уверено и грозно. — Но я готов продолжать переговоры. — Он, наконец-то обернулся и горделиво холодно посмотрел на собеседника. Байльшмидту показалось, что на лице Вани промелькнула тень дьявольской полу-улыбки. Они смотрели друг другу в глаза в беззвучном поединке, выжидая, кто сдастся первым. Наэлектризованный воздух надломано трещал и дрожал. — Готов ли ты отменить мобилизацию? — строго спросил второй раз Пруссия. — Нет, — ответ резкий, как звон оружия. — Я повторяю вопрос снова, — на последнем слове голос Гилберта дрогнул, выдавая всего его с головой. — Наш ответ… Россия, видимо, тоже держался из последних сил, его всего вдруг окружили тени сомнений. — Подожди! — крикнул Гил, задыхаясь. — Подожди! Прочитай сначала это, — Гилберт протянул папку с документами. — Там два варианта, один на случай, если ты выполнишь наши условия, другой если откажешься. Россия удивлено и быстро посмотрел на пруссака и взял документы, одного взгляда на бумаги хватило, чтобы понять: что бы он не ответил, ему все равно объявлялась война. Иван с силой захлопнул папку, небрежно кинул на стол и вплотную подошел к Пруссии. Гилберт был готов, кажется, ко всему, и к пощечине, и к тому, что Брагинский сейчас извлечет револьвер и отправит его к давно почившему старому Фрицу. Но к такому готов не был. Иван заключил его в крепкие объятия, зарылся руками в белоснежные волосы и прошептал на ухо: — Спасибо, Гилберт, ты сохранил мне хотя бы честь. Гилберт знал, что Россия ответил бы, не ведая об этой подлости, — он в любом случае не прекратил бы мобилизацию, не бросил в беде брата серба. Но Байльшмидт не мог поступить иначе, не мог не предупредить. И теперь, утопая в последней ласке любимых рук, до конца осознал, что это было правильно. Он заслужил этот последний миг счастья. На бесконечно долгое мгновение они замерли в объятиях, стремясь лишь к одному — быть как можно ближе друг к другу. Иван чуть сильнее сомкнул руки на спине Байльшмидта, он ощущал под ладонями его лопатки, плечи, учащенное сбивчивое дыхание, каждый быстрый стук сердца, и понимал, что даже сейчас Гилберт оказался в тысячи раз ближе, дороже ему, чем все вместе взятые союзники и нечаянные любовники. Байльшмидт, не смея дышать, с силой сжал плечи Брагинского чтобы не дать себе и ему инстинктивно отстраниться от нарастающего недостатка кислорода в горьком, сокрушающем, до слез, до боли нежном чувстве, которое было гораздо сильнее, чем жизнь или смерть. Он не мог бы сейчас сказать, что это любовь. Гилберт его больше, чем любил. И все крепче и крепче держался за него, зная, что когда они разомкнут руки все будет кончено. «Какой же я идиот, что оставил тебя» — предельно ясно говорил грустный и нежный взгляд темно-фиолетовых глаз. «Какой я идиот, что тебя отпустил» — отвечали ему вишневые, полные горя очи. Гилберт почувствовал, как холодные губы коснулись его виска, он закрыл глаза, задыхаясь, еще крепче сжал плечи любимого, прижался скулой к его лицу. — Храни тебя Господь, — успел отозваться Пруссия, прежде чем Иван отпустил его из объятий, и они уже официально стали врагами.***
О столь ранней роковой встрече с Пруссией Брагинский Олега и Николая не уведомил. Время, данное на ответ, еще не вышло. Но Иван решил, что оставшихся несколько часов все равно ничего не изменят, и позволил пруссаку явиться прямо с поезда. Когда Гилберт столь необыкновенно объявлял Ивану войну, Украина и Беларусь еще спали. Ваня не стал их будить, с сожалением понимая, что хотя бы братьям оставит лишний час спокойного сна. Больше такой блажи у них долго не будет. О войне он сообщил семье за завтраком. Олег с суровым лицом произнес пророческие слова: — Нам всем, всему миру, придется пройти через величайшие испытания. Сеча будет страшная. Иван мрачно молчал. Беларусь на этих словах украинца тихо заплакал. Вечером на площади перед Зимним дворцом и прилегающих улицах собрался весь стольный град. В руках у людей были флаги и плакаты: «Да здравствует Россия!». Тысячи жителей ждали обращение Николая II. Открылись высокие стеклянные створки, на балкон второго этажа вышел император и несколько офицеров. Россия и его братья остановились у стеклянных дверей, чуть скрытые в тени ниши барельефов. Император подошел к кованой балюстраде. Брагинский наблюдал, как по толпе будто бы пронеслась электрическая искра и громовое: «Ура!» огласило воздух. Подданный народ единой волной осел, склонился перед государем до земли на коленях. Император хотел что-то сказать, поднял руку и передние ряды затихли. Но несмолкающее: «Ура!» над дворцовой площадью не позволило ему говорить. Люди были охвачены небывалым патриотическим подъемом. Они бурно выражали солидарность сербам и приветствовали решение воевать. Россияне жаждали немецкой крови также рьяно, как и Германия хотел нахлебаться до одури славянской. Взгляд Вани замигал глубокой трепетной печалью, тронутый людской несокрушимой верой в мощь Отечества. Он смотрел на площадь, стремясь с каждым встретиться взглядом, закрыть их всех собственной грудью от страшной беды. «Никто из них не знает, через что нам придется пройти в горниле войны, которой вполне можно было бы избежать».