***
Армия Франциска вдвое уступала по численности грозному военному монстру, направляющемуся в его страну, и в разы по вооружению. И все же французы начали наступление в Эльзасе и Лотарингии — тех самых спорных провинциях. Исконно немецкая земля досталась в боях французам, но Пруссия сорок лет назад блестяще провел боевые операции и вернул свои провинции домой. Байльшмидт гордо носил на ленте крест за победу в франко-прусской войне, чем до белого каления и искр из глаз бесил Франциска. Бонфуа все эти сорок лет мечтал о реванше, готовый и сам развязать войну за эти территории. Наконец, случай представился. В городах шли тяжелые бои. Но жители приветствовали французскую армию и всеми возможными способами помогали Франциску: докладывали о перегруппировках немцев, устраивали диверсии, обеспечивали воинов провиантом, убежищами и лучшими огневыми позициями на крышах своих домов. Такая народная помощь была по причине того, что в этих провинциях население все еще было по большей части французским. Людвиг это понимал, но все равно не ожидал от немецкой земли такого предательства. «Братец пожалел их, не стал выселять из домов. Идиот! Нужно было сразу же вывести их всех в ближайший лес и перестрелять!», — злобно скалясь думал Германия, спрятавшийся за грудой кирпичей от разрушенной гранатой стены здания в городке Мюлузе, бинтуя плечо одной рукой и зубами. Со всех сторон доносились выстрелы, мелькали красные штаны и шапки. Людвигу пришлось позорно отступить. В ставке немецкого командования, которую пришлось перенести на несколько километров, Германия получил и безрадостные вести от Пруссии. «Русские нанесли нам поражение под Гумбинненом. Несу тяжелые потери. Отхожу за Вислу», — гласило короткое сообщение. «За Вислу?! Это же потеря всей Восточной Пруссии!» Это стало последней каплей. Людвиг со злостью разорвал телеграмму, в бешенстве он готов был рвать и метать все, что попадется под горячую руку. Попался генерал, на которого Германия, пряча под гневом панику, разразился огненной грозой с нецензурной бранью, обещая сорвать погоны и вздернуть на виселице, если штабу не удастся в ближайшее время исправить ситуацию с французами. Затем вызвал адъютанта: — Молния в Пруссию! Но адъютант, трясясь всеми поджилками, решился перебить: — Виноват! Но с ними связи нет вторые сутки, русские разбили штаб восточного фронта. Это последняя телеграмма, которую пруссаки отправили. Людвиг на это, казалось, вообще не обратил внимания: — Тогда отправьте посыльных. Срочно передайте командующему Байльшмидту, что ежели он оставит хоть пядь земли Германской империи русским, то пойдет под трибунал, как предатель Родины и военный преступник!***
Освобожденный от немцев Мюлуз ликовал. Горожане устроили Франциску торжественный прием. Военных, сияющих гордыми улыбками, забрасывали ворохом цветов. К Франции подбегали люди, мужчины, женщины, старики и дети, и заключали его в объятия. На их глазах были слезы. Бонфуа и сам не мог сдержать счастливых капель, падающих из глаз. Вечером для французских солдат и офицеров один из ресторанов закатил большой праздник. Вина лились рекой, все поздравляли друг друга, смеялись, поднимали тосты: «За Францию!» Вдруг у входа возникло еще большее оживление. Франциск вытянул шею, пытаясь рассмотреть причину переполоха, затем привстал и увидел знакомый болотно-зеленый мундир. — Свой, свой! Я русский! — говорил по-французски Брагинский, пробираясь через толпу, но, когда народ осознал, что это действительно российский воин, союзник и спаситель, на него также обрушилась целая волна народного обожания, с объятиями и поцелуями. — Русси! — небесные очи Франции счастливо и игриво замерцали маленькими огонечками, когда Россия все-таки смог вырваться из плена французского чествования. Франц приосанился и состроил очаровательнейшее выражение лица. — Какой подарок! Я думал, что ты рвешь об штык синие мундиры в Балтике. — Пруссаки отступают по всем направлениям. Пока и без меня разберутся, — сказал Иван, падая на диванчик перед столом, чуть подвинув Бонфуа, и не дожидаясь приглашения, наливая себе вина в его опустевший бокал. — Я украл у войны пару деньков, чтобы поздравить тебя с победами. Иван надеялся, что свидание с французом развеет горестные мысли, что вились беспрестанно в его голове уже несколько дней. Он видел, как массированный артобстрел русской армии в щепки разбил штаб Пруссии. Как это вышло — никто не мог точно доложить. Приказ Брагинского был четкий: «По штабу не палить, генералов брать живьем для последующего обмена на русских военнопленных!» Возможно, ошиблись наводчики, возможно, недопоняли друг друга командиры. Иван снял с должности одного из ответственных за операцию командующих и теперь изводился: «Жив ли Гилберт? Вряд ли. В том огне скорее всего погибло все командование. Нужно дознаться после, где захоронили». Брагинский сам на себя злился. «Выясню, и что с того? Буду как безутешная вдовушка таскать ему на могилку охапки васильков с подсолнушками? Вздор!» Но навязчивые раздумья никак его не оставляли. Пруссак то преследовал Россию в ночных кошмарах, бледный и мертвый, завернутый только лишь в полотно белого савана. Призрак стоял у казарменной кровати Брагинского, держал его за руку ледяной ладонью и умолял обескровленными губами оставить ему хотя бы Кенигсберг. Иногда Иван и во сне, и наяву грезил Пруссией живым. В воспоминаниях Россия раз за разом возвращался в те блаженные дни. Он видел себя в предгорье, на альпийских лугах, смотрящим в огромные распахнутые над головой небеса, и почти воочию чувствовал, что шею неудобно покалывает пряжкой от ботфорт. Но он не двигался, лежал головой на коленях Пруссии, который читал ему «Фауста» Гете. Голос Гилберта лился загадочно и с придыханием, теплый ветер трепал его белую челку. А Иван не следил за сюжетом — итак уже знал его почти наизусть — потому следил только лишь за бледной рукой, сжимающей темно-зеленый корешок, за быстрым полетом по строчкам самых прекрасных глаз на свете, оттенка спелой калины, томных, полных тайн, за его губами открывающими словами и фразами мистический талант старого гения, упивался бархатом низкого тембра голоса возлюбленного, и желая уже закончить с классикой и найти губам и рукам Байльшмидта применение столь же приятное, но несколько другого рода… Затем память переносила его в торжественные залы дворца, Гилберт стоял за его спиной и закрывал глаза Вани руками, под его руководством Брагинский, улыбаясь, заходил в комнату, ничего не видя. «Еще шаг, либе, и еще один, — доносился улыбающийся и воодушевленный голос Гилберта. — Открывай!» и Брагинский вдруг оказался в волнах золотистого света, который непрестанно истончался из великолепных стен, искусно отделанных солнечными янтарями. Ваня в восторге не мог сказать и слова, а Гил радостно смеялся над его шокированным оцепенением в этой роскошной красоте... Еще Брагинский видел их двоих на ристалище, шпаги скрещивались, клинки блистали на ярком весеннем солнце под цветущими яблонями. Никто не желал уступать в тренировочной битве. Они договорились, что выигравший сегодня бой будет и ночью ведущим в постели. Пруссак с пламенем в глазах в тот день одержал победу над Россией. И на поле боя, где он был свирепым сокрушающим противником, и на шелках любви, где он был, без сомнения, самым нежным и ласковым во всем мире… Об этом думал Иван и на французском праздновании, даже когда затуманенный вином Франциск принялся под столом через брюки гладить его естество. Даже когда, он в компании Франца шел до комнат гостиницы, расположенной этажом выше, даже, когда Франция опрокинул его на кровать, требовательно и глубоко целуя и расстегивая верхние пуговицы воротника. Брагинский приехал со своих позиций только ради того, чтобы забыться в чувственных и благословенных объятиях Франциска. И всем сердцем чувствовал, что ни телом, ни душой больше не желает этой близости. — Кажется, мой товарищ, как и я сам, мертвецки пьяны, и порадовать тебя ничем не сможем, — придумал оправдание своей холодности Россия. — Ну же, Русси, я сейчас быстренько верну вам боевой дух… — возбужденный Франциск вовсе не замечал ничего подозрительного. Ваня обнял его у груди и на выдохе произнес: — Не надо, Франц. Давай просто отдохнем сегодня.