WWI

      Если в западной Европе на головы солдат, окопавшихся в мерзлой земле, падали только редкие ледяные блестки, то лагерь россиян вблизи Восточной Пруссии уже весь утопал в снегах. Привыкшему к суровости зимы Ивану такой пейзаж странным не казался. Сугробы и метели, конечно, мешают бою, но активных военных действий сейчас не случалось — солдаты обоих армий лишь изредка обменивались одиночными залпами из окопов, чтобы враг не дремал, да самим чтобы не расслабляться.       Но Рождественское перемирие с радостью встретили и протестанты-пруссаки и православные славяне, и даже сибирские буддисты и кавказкие мусульмане, воевавшие в составе Российской империи. Солдаты обоих армий также встречались на границе окопов, разговаривали, пили вместе водку со шнапсом, обменивали махорку на копченый вюрст. Не прошло и полугодия с момента начала боевых действий, а от войны уже устали все.       В эти чудесные дни перемирия Брагинский долго гулял по заснеженному лесу, наслаждаясь драгоценным серебряным убранством снега, тишиной и покоем.       «Словно терем старика Мороза!» — в восхищении любовался Ваня.       И набрел вдруг на маленькое озерцо. Идея вспыхнула в голове моментально! Иван вернулся в лагерь, взял коня и помчался в ближайшую деревеньку, там нашел кузнеца, выдал ему в счет оплаты изделия колбасы и заграничного табака. И вот он уже стоял у кромки озерца на салазках и улыбался юной и счастливой улыбкой. Он оттолкнулся и легко полетел по замерзшей глади, наслаждаясь полетом, искрящимся под солнцем льдом и легким морозцем.       Россия вдруг резко затормозил в управляемом заносе срезав со своего лесного катка легкую волну снежной крошки. Ему почудилось чужое присутствие. Он без труда определил направление чьего-то движения.       «Волки что ли? Или немцы? — взволнованно подумал Иван, пожалев, что не взял с собой хотя бы револьвера. — Ничего, на волка и с салазками пойду, хорошо заточены. А немец… так у нас перемирие…»       Тут на горку выбрался тот, кого Россия увидеть никак не ожидал, и не чаял. Но там стоял именно Пруссия, в длинной шинели и зимней шапке, прямо напротив Брагинского. Вокруг пруссака кружился маленький вихрь золотистых под солнцем снежинок, и сам он казался всего-то сказочным видением. Но вот пруссак поднял руку в приветствии и громко позвал: «Русслянд!», а затем поднял и другую, показывая, что пришел без оружия. Знакомая горькая радость от встречи заставила бешено заколотиться сердце России.       Гилберт спустился с косогора, загребая сапогами снег, почти утопая в нем по колено, и подошел к кромке застывшей воды. Он удивился, что Брагинский, одет только в мундир, слишком уж легко даже для для него, такого устойчивого к холоду. И только когда тот оттаял от оцепенения, Гилберт понял почему — Ваня не бежал, а плавно и красиво летел к нему на коньках.       — Пройсен… — прошептал Ваня, не веря своим глазам, а потом крикнул громко: — Пройсен!Я думал, что ты…       — Еще чего! Старого пруссака не убить ни одной из твоих пушек, не мечтай от меня отделаться. На мне не было ни царапины, — пушил хвост немец. А Ваня заметил на его лбу кончик грубо зашитого шрама, который, верно, тянулся и дальше до макушки. Он осторожно дотронулся, провел рукой вдоль отметины.       — Я не отдавал того приказа… это была ошибка, — Россия смотрел со стыдливой грустью, на его ресницах намерз ледяными иголочками пар от дыхания.       Гилберт мотнул головой, скидывая его руку.       — Сейчас перемирие, и я хотя бы один день в году не хочу говорить о войне.       — Ну хорошо, тогда как тебе погода? — очаровательно улыбнулся Ваня.       — Отвратительная. Я не люблю зиму.       — От чего же?       — Завидую. Генерал Мороз возлюбил тебя больше остальных и с тобой единственным поделился всей своей властью. Даже отмороженных скандинавов так не одарил. У меня в Кенигсберге слякотно и промозгло, ни то, ни се, как будто вечная хмурая осень. А у тебя всегда зимой так красиво, особенно под Москвой.       — Да, а помнишь, как весело бывало на московских катках? Я так соскучился, что не удержался. Пойдем, составишь компанию!       — У меня же нет коньков!       — Не беда! На одном покатаемся!       Россия сделал последний красивый вираж, оставив на льду серебристый росчерк, и подъехал к берегу, сел в сугроб и снял с сапога полозья. Гил пожал плечами, тоже скинул шинель, и вскоре встал на лезвие. Фигурное катание вышло странным, Россия и Пруссия отталкивались ото льда свободной ногой, и летели по глади на одном коньке. Но их вскрики и смех разносились, кажется на весь лес.       — Вань, подожди! — то ли злился, то ли смеялся пруссак, — Я итак еле-еле на льду стою! Меня твои коньки убьют быстрее, чем твоя артиллерия!       И Брагинский держал его за руку и ловил в самые последние моменты, когда Байльшмидту уже казалось, что он сейчас в полете пробьет лбом ледяное озерцо. Но через некоторое время даже Гилберт попривык и уже уверенно рассекал по морозной глади.       Россия, владевший фигурами куда лучше Гила, даже умудрялся совершать изящные пируэты и небольшие прыжки под восторженные вдохи пруссака. Все маленькое озеро оказалось украшено узорами волнистых линий, спиралей и зигзагов. Пару раз и тот и другой все же упали на лед. Но боли не замечали. Красоты и восторга было куда больше.       Они отряхивали форму друг друга от снежной крошки, снова гнались на перегонки, кружились взявшись за руки, Иван примечал, какие теплые у Пруссии ладони, жар чувствовался даже сквозь кожаные перчатки. Этого уже было достаточно для такого внезапного выпавшего на голову, как порхающий сейчас огромными хлопьями над озером рождественский снежок, счастья среди беспросветного горя войны.       Короткий день быстро сменился закатными лучами. Иван и Гилберт, наконец, подъехали к берегу и расселись на ваниной шинели. Свою пруссак, уже постукивая зубами от холода, быстро натянул и плотно застегнул. Они сняли коньки, но все сидели на шинели в сугробе рядом друг с другом, глядя на рыжее солнце, пробитое насквозь пиками голых деревьев. Обоих словно камнем по голове приложило. Рождество заканчивалось, а с ним и перемирие. Пруссии стало так плохо, что захотелось волком выть.       — Я сделал все, что мог, чтобы недопустить эскалации. Но ты и сам видишь, как все закрутилось, — пруссак, не переставая, смотрел на Россию.       — Горько, что так вышло. Мне чувствуется, что эта война дольше, чем просто надолго, — потерянно отозвался Ваня.       — Если только нам самим не взять всё в свои руки. Войну можно закончить прямо завтра.       — Каким же образом?       — Наши люди погибают, ради чего они погибают? А кому это нужно? Мировому капиталу! А нам с тобой это совершенно ненужно. Все закончить можно только сменой власти в наших странах. Императоры никогда не закончат войну, на кону их честь и амбиции. Рабочая партия — вот кто может и от всей души желает мира и дружбы, — Гилберт отчаянно и с огромной надеждой смотрел на любимого.       — Тыы-ы? Коммунист? — Ваня засмеялся. — Брось шутки шутить, ты из нас из всех всегда был самым ярым имперцем и миллитаристом! Я никогда в это не поверю!       Россия вгляделся в его глаза. В очах Гила не было ни намека на иронию или притворство. Там горело пламя, которое Брагинский видел и в глазах собственных революционеров, когда их вели на вокзал, чтобы отправить в Сибирь на каторгу под конвоем полиции.       — А у нас нет другого выхода! Ваня! Мы никогда! Слышишь меня! Никогда не будем больше с тобой счастливы, мы никогда больше не будем вместе! Кто-то из нас точно погибнет в этой имперской мясорубке! Нужно объединиться, поменять строй, поразить внутренного врага — капиталистов и пляшущее под их дудку самодержавие! Даже сквозь смерть, но я готов принести эту жертву!       — И поэтому надо замазаться с ног до головы кровью собственного народа в братоубийственной бойне? — ядовито и разочарованно ответил Россия и убрал руку, которой минуту назад сжимал пальцы пруссака. — Нет, Гилберт. Я на это не пойду. Должен быть другой выход.       — Ви зо штольц унд хэр вирфт убер ланд унд мер вайтхин дер дойче аар фламенден блик… — нараспев проговорил Гилберт после долгого взгляда в сумрачный заснеженный лес. — При звуках немецкого гимна все, начиная от поваренка, заканчивая профессором национального института, встают и поют. А я недавно только понял, в чем смысл этих строк. Жажда повсеместной власти превыше всего. И жажда именно силой — в этом смысл имперства. Народ всегда отходит на другие роли, и даже не на вторые или третьи. Но силой никого не удержать, всегда найдутся те, кто с самопальным обрезом и гарнатой кинутся грудью на гаубицы во имя свободы. И ведь победят же! Победят и останутся правы!       Брагинский молчал, и Байльшмидту показалось, что с этим утверждением русский согласен. Не мог быть несогласным. И пруссак, приободренный этим, продолжил:       — Никого не удержать даже деньгами — деньги не бесконечны. Это еще хуже, чем властвовать мечом. Когда деньги закончатся, ты поймешь, что вокруг тебя были не друзья, а всего лишь расчетливые содержанцы, которые и над твоим иссохшим трупом будут возносить гневно руки и все требовать: «Дай!».       Россия покачал головой, недоверчиво. Затем наклонился и жестким голосом спросил:       — Но ведь ты всегда хотел властвовать, Пруссия. С чего вдруг вся эта революционная философия во имя мира во всем мире и равенства?       — А я и не изменился в этом решении, но догадался, что власть можно надолго и прочно удержать только дружбой, взаимопомощью. И любовью.       Теперь уже Иван, застыв, как ледяная скульптура, долго молчал, уставившись холодным обращенным внутрь души взглядом на блистающее на закате озеро, похожее на алое зеркало или огненные врата в преисподнюю.       — Ты любишь меня, Пройсен? — хрипло спросил Брагинский, слишком глубоко вдохнув морозный воздух, так, что легкие пронзило ледяными иголками.       — Люблю. До сих пор, ни смотря ни на что. Ни на минуту не переставал. И я устал разрываться между военным долгом, желанием снова быть с тобой и страхом увидеть тебя пленником в каземате, или опознать среди убитых после ближайшего сражения.       Брагинский мог уговаривать себя сколько угодно, что ни время и не место. Что надо держать дистанцию, общаться с Байльшмидтом максимально нейтрально, быть холоднее, не затрагивать в разговорах ничего личного, никакого общего прошлого, не позволять ему и себе никаких безумных мечтаний и вольных дум. Вполне выполнимая задача. И вот он перед пруссаком, и чувствовал как под жаром его руки, сжавшей в отчаяние его ладонь, стремительно терял самообладание. И слова сами собой слетали с обветренных губ:       — Пройсен, ты худший из всех на свете бед, ты самый грозный противник из всех, кого можно представить. И еще у тебя щеки от мороза покраснели… — Ваня протянул руку к его лицу, провел по скуле. — Но ихь либе дихь аух зо зер, Гил. Бис йетс. Унд филяйхт нох фюр иммер.       Россия продвинулся ближе, потом наклонился совсем близко и прижался к губам Пруссии своими. Холод отступал под занимающимся меж их телами пожаре. Глаза России были такими же льдистыми, но теперь еще и игристо-лучистыми и искрящимися, как драгоценные камни. Не разрывая медленного и глубокого поцелуя, Гилберт распахнул свою шинель, пересел на колени к Брагинскому и прикрыл его хотя бы до плеч шерстяными бортами.       — Ты чего?.. замерзнешь же, это я морозоустойчив… — говорил прерывисто и ласково Россия.       — Пока ты рядом не замерзну, а если ты пожалеешь на меня тепла… то ничего… я итак согласен… на все согласен ради тебя, и на холод, и на революцию, и на смерть… — говорил Гилберт, чуть отстранившись и выравнивая дыхание, мороз пропал окончательно, растаял в быстро бьющей в сердце горячей крови.       Россия вздрогнул, как от удара молнией, быстро поменял положение, опустив пруссака спиной на свою расстеленную шинель, запутался в застежках его воротника, случайно оторвав первую, снова поцеловал его мягко и ласково. Целовались они теперь долго, не как раньше, торопясь перейти сразу к основному делу. Теперь Байльшмидт наоборот упивался каждым движением губ и языка, стараясь продлить сладость и блаженство момента. Все тело ослабло в мучительно знакомом томлении, внутри почти болезненно переливалась жажда ласки и тепла, и каждая волна заставляла сердце на секунды останавливаться. Гилберт замирал, прислушиваясь чутко к ощущениям тела, стараясь насладиться ими до последней капли. Дышалось с трудом от невозможности происходящего и от восторга снова быть во власти рук России, видеть его нежный и загадочный взгляд так близко, чувствовать себя любимым им. Только было бы у них больше времени, Байльшмидт не раздумывая, отдался бы любимому прямо здесь, в снегу, на шинели.       Но солнце беспощадно скрылось за горизонтом. Ваня еще раз с нежностью трепетно и медленно провел рукой по груди Пруссии до пояса и обратно. Гилберт рвано выдохнул, зная, что им уже давно нужно быть на своих позициях.       — Вань, обещай хотя бы подумать над моими словами. И при случаи… вслушайся внимательно в гимн собственной империи, — сказал на прощание Гилберт, моля бога, чтобы прощание это не было ни на вечно, ни на долго, надеясь, что все сказанные им сегодня слова зажгут пламя и в сердце любимого.