WWI

      На Западном фронте в конце осени сложилась удивительная ситуация. Стремясь обойти друг друга, Франция и Англия с одной стороны и Германия с другой беспрестанно, и не уступая ни на шаг неприятелю, рыли окопы. Двойная рана, вырубленная возле границы фронта тянулась с востока от границы с Швейцарией на запад и север почти через всю страну, пока войска союзников и противников не уперлись в Северное побережье. Результатом этого бега к морю стало семьсот километров окопов, оплетенных колючей проволокой. Прорвать линию обороны не удавалось ни той, ни другой стороне. Наступила зима, утихли громкие сражения, началась вялая окопная война.       За несколько дней до католического Рождества Артур получил посылку, там были теплые вещи, лекарства, нежные письма от Феличиано и елочные гирлянды. Артур грустно и светло улыбнулся:       «Осталось только в окоп рождественскую елку поставить».       Опершись на винтовку, Англия взглянул в темные небеса. В это время из туч запорхали легкие снежинки, словно звезды падали с небес в ладони.       «А почему бы и нет?» — вдруг решил Арчи.       Англия вылез из окопа с оружием в руках и топором за поясом. Он без проблем добрался до темного ельника, а обратно вернулся с пушистой елочкой. Через некоторое время из-за поворота траншеи показался хмурый Франциск, закутанный плотно в шинель.       — Что это?.. — он пару секунд удивлено смотрел, как Артур оборачивает ёлочку бусами из стеклянных разноцветных шариков, — О, прелестно!       Франциск оказался рядом в мгновение ока, подхватил другой конец гирлянды и помог наряжать ёлку. А когда дело было кончено, со словами: «Я сейчас!» вдруг нырнул в блиндаж, а вскоре снова возник перед волшебным деревцем со свечами в руках. Они скрутили из фольги высокие подставки для свечек, защищающие огоньки от влаги и ветра, установили возле ёлки, и всю оставшуюся ночь сидели в обнимку и молча любовались на эту умиротворенную красоту. Артур иногда доставал из-под шинели фляжку с виски, отпивал по глотку, передавал Франциску.       — Мне кажется, что эта рождественская ель самая прекрасная, которую я когда либо видел в жизни, куда лучше, чем мы ставим в Версале, — Франция положил голову на плечо англичанина, — Правда, Артюр?       Вместо ответа Англия только улыбнулся и трогательно поцеловал любимого в губы.

***

      На следующий день наступал канун Рождества, и уже во всех окопах стояли украшенные ели. Солдатам тоже присылали в посылках рождественские открытки, гирлянды и ленты. В дело шло всё, что было под рукой — вырезали снежинки из газет и боевых листов, завязывали еловые ветки бантами из бечевки и бинтов.       Точно такая же картина была и в немецких окопах — ёлочки, ленты и гирлянды. Людвиг сидел перед одной из свечей и грел на огоньке руки. В разные периоды своей жизни его отношение к Рождеству кардинально менялось.       Когда был маленьким, Людди, как все дети, очень ждал праздника и подарков. А больше всего ждал, чтобы брат вернулся с войны. Гилберт волшебным образцом и правда всегда возвращался. Он очень старался встретить с младшим хотя бы сочельник. Но все же так выходило не всегда.       Чаще приходилось встречать Рождество у кузена в Вене. К тому же, когда любимый брат был дома, праздничные дни летели, как часы. Незаметно, наступал январь, и счастье от встречи сменялось грустью в новой разлуке — Гилберт, обняв Людвига на прощание, завел обыкновение на целый месяц укатывать на зимние петербургские балы.       Маленький Людвиг, снова оставшись под надзором Австрии, часто глядел в окно на пушистые снежинки, слегка обижался на Гилберта, и очень злился на таинственного Россию, посмевшего украсть у Людвига внимание любимого брата так надолго. В воображении мальчугана сказочный Брагинский, которого он в живую еще ни разу не видел, представлялся прекрасным и строгим ледяным королем в мантии из вьюг, абсолютно белой кожей, белоснежными волосами и глазами-ледышками. А Гилберт, весь замерзший и посиневший, словно Кай из сказки, смотрел на того обожающим взглядом и собирал для него из драгоценных льдинок слово: «Ewigkeit».       Однажды в детстве в зимнюю пору Людвиг так поверил в эту сказку, что оделся как можно теплее, взял санки, мешочек с рождественским печеньем, спички, и на самом деле отправился пешком в загадочную страну снегов и вечных льдов выручать братика. Повезло, что Эдельштайн вовремя спохватился, догнал его через две венские улицы и вернул во дворец.       Родериха иногда тоже не было дома. Но зато всегда была рядом заботливая и милая Венгрия, которая тогда была всего лишь подчиненной частью империи. Не смотря на это, маленький дисциплинированный Людвиг никогда не высказывал ни словом, ни взглядом недовольства, но все же очень скучал в Вене.       Людвиг стал чуть старше и уже не верил в сказки. А сказка, совершенно игнорируя прагматизм подросшего немца, все продолжалась. Она светилась в глазах Гилберта, когда тот смотрел на своего ледяного русского короля. Настоящий Брагинский оказался не таким уж суровым и холодным, как зловещая Снежная Королева. Хотя, Людвиг не мог не признать, он все-таки был таким же, как и она, светло-снежным и лучезарно прекрасным.       Гилберт, наконец-то определив, что младших дорос до высшего света, стал брать его с собой на российские балы. В Петербурге давали пышные приемы, но они были такие же как и в других европейских столицах. Больше нравилось Людвигу в Москве. Вторая столица была менее чопорна, и более проста, изящество там удивительно сочеталось с веселой народной дикостью. Тут тоже были роскошные балы во дворцах, но самое интересное происходило — на улице! Тут и катки, и катание с высоких горок на санях, а на вечерах московских помещиков выступали дрессированные медведи и плясали цыганки в пестрых юбках.       Затем грянули наполеоновские войны. И все подростковые годы Людвигу пришлось опять проводить рождественские дни в скучной, особенно по сравнению с Москвой, Вене. В то время чудо святого праздника совсем не ощущалось, а больше накапливалось раздражение на Гилберта, вечно отсутствующего и не разрешающего Людвигу вступить в бой вместе с братом и его союзниками против французов.       Младший немец стал относиться к Рождеству весьма скептически. В отличии от детства, когда найденый под елкой марципановый замок, словно как из сказки про «Щелкунчика», приносил бурные восторги, теперь подарки уже не радовали. Не могли заполнить пустоту и одиночество, поселившиеся в душе, словно разделяющие его с братом.       Особенно тоскливо становилось, когда Гил не был на войне и встречал Рождество дома. Людвиг видел на лице брата притворную приторную радость, оживленный специально старательно его голос, а в алых глазах читал печаль и скуку. Людвиг теперь отчетливо понимал, что братец Кай в неволе не в стране снегов — здесь, в Берлине. Он знал, что Гилберт дисциплинированно исполнял долг перед младшим, но сам душой и сердцем уже был в Петербурге, с любимым. Германия чувствовал себя одновременно и виноватым за эту прусскую тоску, но и не мог отпустить брата. А Гилберт с каждым годом уезжал на русские просторы все раньше и раньше, третьего января, тридцать первого декабря, двадцать шестого…       Однажды Пруссия и вовсе заявил на кануне католического Рождества: «Людвиг, я завтра отвезу тебя в Вену а сам уеду в Петербург, нужно налаживать международные отношения после войны. Родерих и Лизхен давно тебя приглашают, да и не один будешь».       Для Германии словно мир рухнул, прежде брат его никогда не оставлял Австрии, если сам был дома. Людвиг кристально ясно понимал, что никакое не «международное сотрудничество» нужно налаживать Пруссии, а скорее нужно ему эгоистично устраивать собственную личную жизнь. Если не сказать грубее и жизненнее — страсть вела Гилберта как можно скорее оказаться в объятиях Брагинского. Людвиг противился, уговаривал Гила встретить Рождество вместе, а потом катиться ко всем чертям, то есть к России. Но Гилберт был непоколебим.       Младший немец отлично запомнил то Рождество. В тот год он ехал в Вену в самом мрачном расположении духа, он считал, и при том вполне справедливо, что брат его просто сбагрил.       Людвиг половину праздника провел на танкетке в углу. Не пил шампанского, не танцевал с барышнями, не разговаривал с молодыми офицерами о военном деле. Старался быть незаметным. Но окончательно слиться с пейзажем ему все же не получилось. Прямо перед ним вдруг раскрылись райские золотые врата и из них вышел ангел с глазами теплыми, лучистыми и глубокими, с волосами цветам пламенеющей осени, но звонкий голос его был полон зноем первой весны:       — Эншульдигун зи битте, гер! Кеннен зи битте мир хелфен, ихь ферште унд шпрехен нихт гут дойч, абе…       Ангел изъяснялся на ломаном немецком совершенно отвратительно, но Людвиг, заслушавшись в восторге мелодичностью голоса с явным итальянским акцентом, немыслимым образом, вдруг понял его просьбу. Понял ни разумом, но самим сердцем. Феличиано, как оказалось зовут итальянца, обронил где-то документы. Людвиг, словно под гипнозом, отправился за ним на поиски. Они опрашивали присутствующих на балу, заглядывали под стол и даже в вазоны с букетами живых цветов. Наконец, визитница нашлась на столике возле ведерок с шампанским. Радостный итальянец предложил тут же отметить, тепло благодарил нового немецкого друга на своем льющемся певучем языке. Сам Людвиг из потока журчащей ручейком речи смог только понять: «Грацие!»       То самое Рождество, которое Людвиг готовился встречать с жуткой обидой на весь мир, вдруг обратилось одним из самых светлых воспоминаний в его жизни. Если не самым. Провожал он праздник уже с тоской и надеждой на новую встречу с небесным существом. Пусть ждать придется год, или даже всю вечность.       В следующем году Людвиг уже, к большому удивлению Гилберта, настойчиво отправлял его побыстрее в Северную Пальмиру, а сам просился встречать святой праздник в Вене. За месяц до следующего Рождества Людвиг вдруг поймал себя на мысли, что вернулся в детство — так же считал дни до праздника, хоть адвент-календарь покупай, только теперь не из-за подарков.       Каково же было его изумление и счастье, когда он не успел еще и войти в праздничный зал, как к нему подбежал сияющий солнечной улыбкой Феличиано и тут же взял за руку.       — Людвихь! Майн либер фройнд!       — Феличиано, фро зи цу зеен!       — Фермист михь? Денкен михь?       Людвиг растерялся не зная как ответить. Ведь Феличиано уже ответил за него то, что младший немец чувствовал, чем жил весь этот год.       — Инен дойч ист зер гут! — только и смог смущенно проговорить он.       — Данке! Абе…       Феличиано смотрел на него такими влюбленными глазами, полными священного огня и страсти, что подтверждение само собой так естественно сорвалось с губ.       — Йа.       И Италия засветился мириадами ярчайших огней, он сказал тогда:       — Я всегда о вас думал, всегда хотел видеть вас. Весь прошедший год после нашего знакомства был для меня радостью, праздником. Разбуди меня ночью, спроси, чего мне хочется… я бы сразу сказал — видеть вас.       В то Рождество они все время были рядом. Еще год пролетел в радостном ожидании новой встречи. Как назло, Пруссия под следующее Рождество, рассорившись по какому-то пустяковому поводу с Россией, задумал, наконец-то, отмечать праздники с братом в Берлине. Людвиг насилу его уверил срочно ехать мириться с Брагинским. А сам тут же, благодаря всех святых, что брат с недовольной и гордой миной все же уехал в Петербург, помчался в Вену, где его уже ждал Феличиано.       Именно в те счастливые зимние дни между ним и Италией случился и первый поцелуй, и первая близость… с того, третьего Рождества, они с Феличиано, кажется, уже и не расставались.       Вену уже с тех пор навещали редко. Теперь уютнее было отмечать не на шумных балах, а вдвоем, в Берлине или Риме. Феличиано, где бы он не находился, везде приносил за собою праздничное настроение и ощущение сбывающейся мечты. Итальянец помогал Людвигу всегда точно и идеально выбрать подарки для родственников и союзников, избавляя немца от этих тяжких раздумий, уговаривал не работать так усердно хотя бы пару праздничных дней, готовил удивительно вкусное угощение для них двоих, и дарил волшебство поцелуя ровно в двенадцать часов под ветками остролиста… Поверье гласило, что те, кто целуются в Рождественскую ночь под остролистом будут вечно счастливы в любви, никогда не расстанутся…       «Феличиано…»       Имя возлюбленного снова забилось яркой болью по всему сердцу немца, мерзнувшего в окопе на французской границе. Воспоминания о былом счастье, горечь от собственных ошибок полыхнули в душе Людвига пожаром. Не сумев в эту ночь сдержать пламени, он вдруг вскочил на край окопа, раскинул руки и прошептал отчаянно и с детской верой в чудеса свое рождественское желание:       — Унзере фатер!Позволь нам хоть раз в жизни, любой ценой, не знаю как, но еще быть счастливыми! Верни мне Феличиано, я люблю его всей душою и сердцем, и прощаю за все… — и добавил со всей искренностью: — Пусть хотя бы после войны, каким-либо чудесным случаем и Россия с Пруссией были бы снова вместе. Они же все равно любят друг друга от начала времен, словно небом друг другу дарованы!»       В этот самый миг Людвиг услышал напев, доносившийся с позиций неприятеля. Англичане и французы пели рождественские гимны. В ответ запели и немецкие солдаты.       Людвиг во внезапном порыве закричал сложив ладони рупором возле рта:       — Хеппи Крисмас,бриты и лягушкожеры!       От окопов союзников донеслись смешливые голоса:       — И вам того же, фрицы! Не объешьтесь колбасой!       Людвиг улыбнулся, отхлебнул из бутылки шнапса и… двинулся, подняв руки, к траншеям противника. Вслед за ним пошли еще несколько немецких солдат.       Артур и Франциск, не веря своим глазам, увидели, как Людвиг и его немцы достали из шинелей бутылки с алкоголем и кричали на всю округу: «Счастливого Рождества!»       В сумраке под ледяным ветром на окоп взобрался Артур, а следом и Франциск. Они шли навстречу немцам под завывания вьюги. А вместо оружия несли подарки: вино, сыр, папиросы. Приблизившись, Людвиг протянул врагам руку. И Англия с Францией, помедлив, но все-таки ее пожали.       Так началось знаменитое Рождественское перемирие. Солдаты обеих сторон стихийно покидали позиции, чтобы поздравить неприятелей с праздником, обнимались, обменивались подарками, например, провиантом, табаком, головными уборами, жали друг другу руки и выпивали из одной фляги, рискуя быть расстрелянными собственными начальниками. Но это был настоящий порыв людей, которые исполняли долг перед императорами и правителями, перед их геополитическими интересами, но которые сами всей душой желали мира и дружбы наций.       Артиллерия надолго замолчала. А между воюющими странами на нейтральной территории снова вспыхнула битва — футбольный матч. Всё по-настоящему! Мяч нашелся внезапно у англичан. Ворота собрали все вместе, и немцы, и французы, и англичане из спиленных в соседней роще березок, и обтянули их маскировочной сеткой.       Проводили вместе и печальные обряды. Плечом к плечу отпевали павших воинов, тоже лежащих теперь, не зависимо от геополитики, рядом в могилах.       Генералы, конечно же, были против такого рождественского братания. Они приказывали открывать огонь. Но солдаты всех без исключения противоборствующих сторон пошли на хитрость — стреляли в договоренное с противником время и в известном месте, так, чтобы никого не задеть и не убить в эти святые дни солидарности и… естественной человечности, жажды дружбы, мира и любви к ближнему.