***
Среди липкой, пропитанной смертью, мглы в черный воздух взвилась ракетница. Людвиг, полагая, что гарнизон крепости погиб, послал сигнал пехотинцам занять мертвый Осовец. «Там никого нет, все русские мертвы, нужно только переступить их трупы, которыми завалены все траншеи на подступах и в самой крепости, — думал Людвиг продвигаясь в составе быстрого марша вдоль железнодорожного полотна к главному редуту, — Гил знает, как защититься от хлора. Он жив! Я уверен!» Он озирался по сторонам, листья на деревьях и кустах съёжились и опали, трава пожелтела, на брошенных русскими пулеметах была зеленоватая вуаль, вокруг царила мертвая тишина, словно в склепе. И тут среди этой тишины, раздался выстрел. «Это невозможно!» — шокированный Людвиг поверить не мог, но и правда, это стреляла именно крепостная батарея. Огонь усиливался. В застывшем до звона в ушах воздухе, в туманной дымке густо-зеленого хлора появились тени. Мертвецы поднимались из окопов, как будто прямо из-под земли. Они, шатаясь, бежали вперед, харкая кровью. Призрачная бригада надвигалась на немцев, они словно вернулись с того света. Впереди строя с винтовкой в руках шел воин. Только по знакомым горящим нереалистичным фосфорическим светом глазам Шульц понял, что это сам Россия. Людвиг выстрелил. Но русский не упал. Германия, распахнул в ужасе голубые глаза, он же прекрасно видел, что попал! Выстрелил еще раз. Брагинский пошатнулся, остановился на мгновение, взглянул лютым горящим взглядом на Германию, но все равно продвигался в атаку. Бешено озлобленные на отравителей русские бойцы шли следом за ним. Их не останавливал плотный ружейный и пулеметный огонь. Мгновение превратилось в вечность, время текло в вязкой смоле, немцы в ужасе смотрели на мертвых. Зрелище было ужасающим! Окровавленные, замотанные в рваные и грязные тряпки, будто в саван, сквозь который были видны страшные химические ожоги и чёрные от пыли и копоти лица, с алыми от хлора глазами, они хрипели: «Ураааа!» утробными голосами, сплевывая кровь и куски легких. Темно-алые струи пропитывали форму, а русские, грозные, как звери, безразличные к смерти, все приближались, неумолимо приближались… «Сама смерть над ними не властна! Живые трупы восстали из преисподней, что бы отмстить мне!» Свирепые мертвецы — Людвигу в страхе показалось, что их сотни или даже тысячи! — рвались на него. Кололи его солдат, с хрустом пробивая их груди штыками, стремясь хотя бы одного немца но отправить в могилу, били прикладами и рубили саперными лопатами, резали ножами. Немецкие ряды посыпались, роты, не приняв боя, сбились в кучу, одновременно развернулись и в панике кинулись в бегство, истерически вопя неразбериху, срывая маски и очки с лиц, с полнейшим ужасом в глазах. Они не разбирали дороги, наваливались друг на друга, напарывались на собственные заграждения, путались в острой паутине колючки, раздирая форму и плоть. Округа наполнилась воплями паники и криками умирающих. Сотни остались висеть мертвыми на шипах колючей проволоки. Русские продолжали двигаться с протяжным, потусторонним: «Урааааа! Догоняй сволочей! За все ответят!» лишь перебиваемым жутким кровавым кашлем. Людвиг обернулся и встретился с Россией лицом к лицу. Он смотрел, как прекрасное лицо русского на глазах разъедает яд прямо от нижней челюсти до самой скулы, оголенные кости черепа скалятся в нечеловеческой злости, а фиолетовые сверкающие очи полны жажды растерзать немца, вцепиться в его глотку окровавленными зубами. «Боишься, тварь? Правильно, бойся меня!» — послышался тихий угрожающий голос. Людвиг отступил на шаг, глядя на Россию полными отчаяния глазами, неуклюже попятился назад, словно увязнув в невидимой жиже, передергивая непослушными, трясущимися руками затвор винтовки, затем и вовсе бросил оружие на землю, развернулся и побежал.***
Гилберт почувствовал на языке едва-едва уловимый, но уже жгучий вкус хлора. Глаза заслезились. «Началось!» Он сорвал с головы фуражку, намочил прямо из кружки остатками воды и прижал ко рту. Байльшмидт приник к стене, стараясь дышать ровнее и медленнее, закрыл глаза и стал ждать. Не меняя положения, почти не дыша, он провел так несколько часов, думая только о том, что сейчас, должно быть, творится снаружи, в других частях крепости, на передовой, если даже за плотные каменные стены его темницы немного, но проникал удушливый жгучий газ. Сознание прусака помутнилось. Ему казалось, что он давно умер, и стоит сейчас где-то в чистилище в начищенных сапогах и в парадной форме, с любимой саблей в ножнах на боку, той, которую он обломал в свирепом бое с французами еще два десятка лет назад. А вот и они, французы, и Байльшмидт будто бы теперь в самом пылу сражения. Где-то рядом свистит русская шашка, рубит врагов Брагинский с яростным блеском в глазах. Один за одним встают из могил прусские воины, убитые войсками Бонфуа, смотрят на Гилберта туманным взглядом, смотрят благодарно, с уважением… Глубоким вечером германская артиллерия окончательно затихла. И практически сразу послышались быстрые шаги по коридору. Пруссию, наконец-то, оставили галлюцинации. «Бой окончен, за мной, и другими пленными, стало быть, пришли немецкие войска». Удивительно, но он вдруг только сейчас подумал не о Брагинском, а о себе и своей участи, что было бы с ним в этой западне, если вдруг все русские погибли, а свои не станут его искать. И какого же было удивление Пруссии, когда к решетке подошел Россия, весь в крови с ног до головы, с повязкой на руке, видно ранен, с мутными опухшими и покрасневшими глазами, но живой, живой! — Ваня! Священные небеса! Ты жив! — голос Гилберта завибрировал от радостных слез. Всей душой захотелись обнять русского, прижать к груди, вымаливать хотя бы единственный из миллиона шанс на его прощение. Но Гил сдержался, услышав ледяной тон голоса России. — Выжившие после химической атаки смогли отбить наступление. Все последствия немецкого прорыва были ликвидированы, — говорил Брагинский, не поднимая глаз, когда открывал замки гилбертовой камеры. — Даже смертельный яд не дал результатов, на которые твой братец рассчитывал. Но Осовец все же придется отставить. Пошли, быстрее! Гилберт на воле сощурился, боясь света. Ему подумалось, что он был в темнице не чуть более недели, а целых несколько лет. Затем глаза привыкли, и прусак тут же пожалел, что не ослеп. В химической мутно-зеленой глади болот отражались такие же, казалось, смертельно отравленные облака и небо. Они с Россией были здесь единственные живые, а вокруг простирался сплошной ковер из трупов, русских воинов, немецких солдат. Их кровь смешивалась в одну черно-бордовую реку на отравленной земле. В груди жгло, глаза слезились, но не от последствий газа. Даже прожженому и прострелянному на многочисленных войнах прусаку было страшно на это смотреть. Страшно и больно, будто это он раскрыл вентили и сотворил это зверство, недостойное благородного солдата, подлое. Тоже самое чувствовал Брагинский, также отказываясь воспринимать и осмысливать увиденное. И России пришлось гораздо хуже. Гилберт видел его полный боли мокрый взгляд скорбных глаз. Байльшмидт, посмотрел вниз, увидел на земле веревку, черную от мазута, и только сейчас догадался, почему они с Брагинским остались наедине: видать выжившие россияне уже отошли, а командир остался, чтобы разрушить крепость, которую смог отбить от страшной атаки, но не сможет теперь удержать. Ваня вздохнул, замотал головой, смахивая горючие слезы с худых щек, и дрожащими руками запалил фитиль. Огонек побежал до боезапасов крепости.***
Едва отойдя от провальной атаки, и снова собравшись с духом, уже через несколько часов Людвиг услышал грохот взрывов, словно этот звук пробил сразу и время, и пространство. Он смотрел, как русские форты складываются один за другим, как карточные домики. Германец встрепенулся, споро отправился в ближайшую роту. — Соберите отряд. Найдите моего брата! Живым или мертвым! Германия лично возглавил бойцов и отправился на поисковую операцию. Он шел сквозь настоящую осень, в одночасье рухнувшую в разгар лета на землю. Под сапогами хрустела опавшая листа, почернело полевое разнотравье, там, где прошел шлейф газа, все было выжжено. Вдруг Шульц услышал чьи-то переговоры и жестом приказал своим солдатам затаиться среди кустарника.***
Россия и Пруссия продвигались сквозь лес, стремясь нагнать отступившие русские войска. Гилберт шел на шаг впереди, Брагинский с винтовкой — следом. — В ближайших деревнях потравило крестьян и скотину. Их-то за что, Гилберт? Мирные жители разве воюют против вас? — раздался за спиной голос русского. Байльшмидт сделал еще пару молчаливых неуверенных шагов, а затем все-таки нашел смелость развернуться и взглянуть России прямо в глаза. Алые капли задрожали в его очах, как кровь, сквозь плотно сжатые зубы он вымолвил: — А разве тут возможен вообще хоть какой-то ответ, уж тем более правильный? Я полностью согласен с тобой, это — безумие, беспощадная и бессмысленная жестокость. — Людвиг хуже зверя, — тяжко кивнув, Брагинский разбередил свежую рану Пруссии. Гилберт промолчал, он и сам не мог найти Людвигу оправдания. Честь, отвага, доблесть — все, что он веками с таким упорством взращивал в своих воинах теперь в один миг было перечеркнуто позорной атакой брата. Не дождавшись реакции, русский продолжил. — Как бы там ни было, я выиграл наше пари. Осовец не пал. — Это так. Байльшмидт прошел еще немного, затем резко остановился, вскинул подбородок, будто в единый миг решившись на судьбоносный шаг. — Вань… Отпусти меня. — Вот как значит? — печально усмехнулся Россия. — Вы, значит, и впрямь два сапога пара. Решил струсить и уйти от уговора, что дороже денег? — Ты ничего не выиграешь моим пленением. Людвиг не отступится, будет воевать дальше со всей свирепостью. Он прекрасно знал, что я в крепости, и все равно отдал приказ нас всех перетравить, как клопов. Пруссия судорожно сглотнул, прикрыв глаза и рот в кашле. И продолжил уже хрипящим шепотом. — Я, честно, думал, что он не сможет. Надеюсь, что такое решение хотя бы далось ему не легко. Хлор, иприт, фосген — это оружие сдерживания, запрещенное всеми возможными конвенциями. Оно нужно было мне для запугивания лягушки, но я не планировал его применять. Людвиг ослеплен войной, он дошел до черты, за которой теряется все человеческое, остается только ненависть ко всем, кто не свой. И он пересек эту черту. — И что ты думаешь делать? — недоверчиво скосил взгляд на прусака Брагинский. — Это все не вписывается уже давно ни с какие рамки. Нужно остановить войну, пока не стало слишком поздно. А ведь уже стало слишком!.. Он взял Россию за руку, погладил его ладонь. — Я сделаю для этого все! Уеду в Берлин, уйду в подполье… нет, лучше в Цюрих. Людвиг вскоре поверит, что я мертв, и не будет меня искать. Сама судьба преподносит этот шанс! Иван тоже застыл на месте. Достал из вещмешка махорку и закрутил папиросу, подкурил. Затем скрутил еще одну и передал Гилу. — Я верю тебе… — сказал Россия, вдруг вспоминая, как вызвал Беларусь на долгий и серьезный разговор, когда тот рассказал ему, как отпустил Австрию и Венгрию. «А теперь и сам я хорош. Но каким-то шестым чувством я знаю, что ты, Гил, сможешь, что ты прав». В это миг раздалось резкое, словно лай собаки: — Хальт! Хенде хох! Немцы выпрыгнули из кустов, как черти из табакерки, нацелили оружие на Брагинского и Байльшмидта. Гилберт, заметил брата, среагировал мгновенно: резко дернул на себя Ивана за портупею, сорвал с его плеча винтовку и наставил дуло в спину Брагинского. — Здравствуй, братик! — сказал он мерзко скалясь на победную и радостную улыбку Германии. — Не ожидал? Как видишь, Великий Пруссия живее всех живых. Да и смотри, кого я отловил! Прусак подтолкнул Брагинского в спину дулом в сторону Людвига, приговаривая «комм» и «шнеле». Растерянному Брагинскому осталось только медленно поднять руки вверх.