WWI

      Небо было так близко, что синева затягивала в свой плен, такая яркая, что было больно глазам. А под небесным простором ветер неспешно перебирал теплой прозрачной рукою высокие ржаные колосья. Колышущаяся стена была выше самой головы, да из чистого золота!       Россия прикоснулся трепетно к колоскам, наслаждаясь их шелестящей мелодичностью. Дружно поспела рожь, добрый будет урожай. Кто-то взял Ивана за руку, легко и ласково погладил его ладонь. Ваня обернулся и сразу же утонул в бездонных омутах глаз Ники. Беларусь улыбнулся и шагнул за пелену золота полей, уводя за собой брата. Там, за стеной золотого царства было таинственно, сказочно. Каждое зернышко в тени этих кущ казалось, изнутри светится богатым отливом.       Ники отпустил ладонь Ивана и вдруг легко хлопнул его по плечу:       — Ты — водишь!       Иван на секунду замер, застигнутый врасплох, но как только юркая фигурка беларуса утонула во ржи — погнался следом. Он бежал через шелест золотых волн, и вскоре нагнал младшего.       — Теперь ты догоняешь!       Но рука его пролетела мимо белого рукава рубахи брата. Ловкий Беларусь увернулся со смехом: «А вот и нет! Не коснулся!» и снова нырнул в ворох колосков. И Ваня следом.       Наконец, он нагнал Ники на самом краю поля, схватил в охапку. Рожь медленно колыхнулась, отпуская их из золотого плена. Россия и Беларусь упали на полог травы, на границе поля и луга, неба и земли.       Полевое разнотравье, такое мирное и нежно-душистое, с ароматом юной луговой растительности. Иван полной грудью вдохнул этот исцеляющий запах и взглянул вверх — небес не было видно, только зрелые, налитые солнцем колосья переплетал позолоченный толи светлым рассветом, толи ранним закатом туман. И цветы, кругом цветы, дурманящий нежностью аромат, звонкие колокольчики, трепетные вьюнки, солнышки-ромашки. Целые охапки цветов будто бы падали на них прямо с неба. Россия блаженно закрыл глаза, приобнимая за плечо любимого брата, и промолвил едва слышно, почти не размыкая губ:       — Я люблю подсолнухи, ты знаешь… а еще тюльпаны и маки. Мне хотелось бы выйти в поле и собирать их в букеты.       Он открыл глаза и взглянул в спокойный, словно тронутый божественной благодатью, лик того, кого сжимал в опьяняющих объятиях, уже крепко, с явным усилием остановить и удержать.       — Они так похожи на глаза твои…       Россия очнулся от неги и дрёмы и явственно понял, что он совсем не на летнем лугу, и что глядит на него сейчас вовсе не синеокий Беларусь. Алые очи напротив были до краев, до крови, исполнены боли и отчаянной надежды.

***

      Второе существо после Николая Арловского, которого в слетевшем на дно пропасти безумия мире особенно тревожила судьба России, был Гилберт Байльшмидт. И Гилберту приходилось многократно тяжелее, нежели, чем даже верному Беларуси.       Если Арловского томила неопределенность, но вместе с тем воодушевляла надежда, что с Россией все в порядке, то Гил был свидетелем истинного незавидного положения русского в немецком плену. Он видел, как Иван угасал день ото дня в неволе, как на теле его ежедневно появлялись все новые и новые травмы. Тюремщики Людвига, которым супротив распоряжению Байльшмидта, было доверено работать с особо ценным пленником, следовали приказанию Германии бесстрастно и педантично — любыми способами старались сломить врага, выбить из него подписание мирного соглашения на необходимых Германской империи условиях. В ход шли и психологическое давление дезинформацией о капитуляции Черненко и Арловского, а когда и это не помогло — настоящие пытки с побоями и истязаниями.       Байльшмидт готов был разделить с русским эти мучения. И он делил. Наблюдая за очередным жестоким допросом из темной ниши проема, скрытый плотными тенями так, что даже пуговицы и кокарда не отсвечивали, Гил сжимал в кармане кителя острый, как бритва нож, раня в кровь свою плоть и от этого находя хоть какое-то бредовое удовлетворение в страшной солидарности.       Вернувшись в свое расположение, перехватывая бинтами израненную ладонь, он с нечеловеческим упорством уговаривал себя:       «Рано! Рано! Не готов еще!»       А затем напивался трофейным французским вином до неспособной уже ни на муки, ни на раздумья ваты в голове.       Людвиг всеми силами старался ограничить «свидания» брата с невольником. Он прекрасно понимал, что Гилберт столь жесткие методы допроса именно русского не поддерживает. Более — за последнее время состоялось два сложных разговора между восточным и западным немцами, в которых Гилберт хоть и не указал прямо на Россию, но вспоминал в общем контексте подписанные международным сообществом и законодательно утвержденные права военнопленных, то есть косвенно намекал на более мягкие условия содержания в плену для конкретно Брагинского. Особенно для него. Поэтому Германия беспрестанно отправлял брата на задания, да старательно подальше от Берлина.       Помимо бойни с бритами, лягушками и славянами, Гилберт успевал вместе с Розой Люксембург заниматься распространением писем агитационного содержания. Время уже поджимало. Мир и немедленное окончание военных действий — в этом был один из главных постулатов коммунистов. Эти письма были подписаны именем Спартака — предводителя восставших рабов в древнем мире.       В один из этих сумрачных дней в руки Гилберта нечаянно попалось не агитписьмо, а сообщение конфиденциального содержания.       «…Золотой мой! — писала Роза, — Ты знаешь, как полностью я принадлежу тебе. Как душа моя чахнет без тебя. Мне не нужно дворцов. Имперский быт претит мне. Своя квартирка, своя мебель, и может быть маленький ребенок… золотой мой, иногда мне правда кажется, что ты сделан изо льда…»       На пруссака это письмо соратницы, явно пришедшее ему по ошибке, а на самом деле адресованное для ее возлюбленного, произвело колоссальное впечатление. Впервые за долгие-долгие века крупные капли налились и застыли в его алых глазах, отчего они стали похожи на одинокую, покинутую всеми в заснеженном саду зимнюю вишню. Влага не истекла дорожками по его лицу только из-за громадного усилия воли. Пруссия готов был подписаться кровью под каждой буквой изящного почерка Розы, будто бы он написал это послание сам.       — Возможно, мне удастся его уговорить.       Это стало последним контраргументом, после которого Людвиг в очередном нелегком разговоре разрешил Гилберту самому проводить допросы. Другого выхода уже и не представлялось. Казалось, что русский готов был тысячу раз умереть в муках, чем единожды сдаться.       Пруссия, получив это разрешение, пошел в казематы безотлагательно. Он долго и нудно брел по узкому и длинному коридору, извивавшемуся по катакомбам главной военной тюрьмы Берлина, как пищеварительный канал этого страшного здания, и добрался наконец до низенькой окованной дверцы.       В камере стоял сумрак. Вечерело. Один единственный слабый луч солнца еще пробирался сквозь прутья из железной арматуры, но гас, даже не касаясь стен. Гилберт зажег керосинку. Тени зашевелились на полу, словно змеиные клубки. Огненные точки зажглись от пламени фитиля лампы на сгибах металлических предметов, решетках, дверных петлях и оковах на руках пленника.       Он сидел на холодном каменном полу, полураздетый — зеленый полевой китель был истерзан в клочья, оголяя белый фарфор груди с полосами-трещинами свежих ран и чуть подзаживших рубцов.       — Не сдаешься. Это даже похвально.       При звуке голоса Брагинский поднял голову, цепи зазвенели по лохмотьям его формы. Гилберт заметил, что лицо России не просто стало белым, как снег, но уже приобрело землистый оттенок на ввалившихся щеках, а губы посинели. Бальшмидт продолжил беседу:       — Наше наступление продолжается. В Прибалтике пали базы твоего флота. Следующей нашей победой будет взятие Риги.       Эти потери произвели на Брагинского самое тягостное впечатление. Он снова перестал подавать признаки жизни, застыв на полу, как статуя. Гилберт растерянно простоял над русским еще несколько минут. И затем резко погасил лампу, вышел вон. Кажется, он нащупал самое больное место, но проводить «целительное кровопускание» все еще было не время.       Теперь каждый день на протяжении недели Гилберт приходил к пленнику и сообщал о все новых павших без руководства Брагинского русских городах. Россия в своей упрямой от веков традиции страдал, но не сдавался. Сдаться готов был каждое утро именно Гилберт. И словно сам себя каждый раз беря за горло, хрипел мысленно: «Рано! Рано! Не готов!»       — Варшава, Вильно… — в один из вечеров меряя медленными шагами камеру русского и заложив руки за спину, ровно перечислял прусак города, в которые вошла немецкая армия. Он остановился и вгляделся в пленника. Брагинского в этот момент затрясло, вся кровь прилила к сердцу.       Это время навсегда останется в памяти России. Великая трагедия русской армии. Ни патронов, ни снарядов. Усталость физическая и моральная, ежедневные тяжелые переходы и кровавые бои. То робкая надежда, то беспросветное отчаяние. Пруссия не лгал, города сдавались. Россия знал, что услышит через миг.       — Гродно, Брест. Наши прорвали фронт. Теперь армия угрожает Минску и Полоцку, — все тем же спокойным тоном продолжал пересказывать скорбные для Ивана новости Байльшмидт. — Брагинский, сам видишь, ситуация для вас складывается катастрофическая.       Иван шевельнул бледными губами, ужас леденел кровь, но он все же смог прошептать:       — Мой брат…       — Пока жив. Не переживай, скоро встретитесь. Арловскому за свои города ответить нечем. Он расстрелял все снаряды.       Гилберт не сказал Ивану, что видел в ту последнюю атаку. Корпус российской империи нес тяжелые потери. Воины обращались в бегство. Пруссия видел спины отступающих врагов и вдруг заметил, что один из них бежал со всей мочи прямо на него. Не веря своим глазам, Гил смотрел, как Арловский, единственный на всем ратном поле, стремительно следовал вперед, срывая голос кричал: «В атаку!» Под его ногами пули вспахивали песок, вокруг него вился клубами дым. Русские воины, пораженные отвагой командира, развернулись и двинулись за ним. Но сам Беларусь вдруг рухнул на землю. Дальше началась битва, пруссак потерял из вида беларуса и больше его не видел. Не лжет ли он сейчас России? Правда ли его брат выжил?       От этой обнадеживающей фразы облик России тихо замерцал внутренним светом. Он даже нашел силы для едва заметной улыбки. И вопроса:       — За сообщение благодарствую, но зачем ты мне это говоришь? Предыдущие палачи пытались выбить мир. А ты что же не бьешь меня и не пытаешь? Хочешь изменить правила игры и примешься клянчить мою капитуляцию?       — Если все-таки решился, то за этим прошением — к Людвигу. Он, пожалуй, умрет от счастья, и вы сразу выиграете войну.       — Что тогда? Каковы ваши условия? — с весьма горькой усмешкой процедил русский.       «Начал торговаться! Зер гут!»       — Курляндия, Лифляндия, Эстляндия…       — И.?       — И Украина, — нехотя добавил Гилберт.       Лицо Ивана помрачнело, а глаза наоборот засверкали. Следущие фразы он произнес голосом, полным прожигающего до костей яда:       — Вот как! А брата-то моего какими судьбами в ваш плен, да еще и по моей «доброй воле»?       — Географически мне выгоднее требовать под мою юрисдикцию Арловского, — вкрадчиво ответил Гилберт. — Но я и тут иду тебе на встречу. Мне ли ни знать, насколько вы с беларусом привязаны друг к другу.       — Серьезно? Беспокоишься о наших чувствах? Или же голод, не тетка? Я знаю, что у вас зерно давно на исходе! И все твои речи направлены только к одному: надо подло отворовать себе и своему братцу хлебородный край, да покрупнее!       И именно в этот момент что-то звонко щелкнуло в голове Пруссии, как пружина в стволе винтовки. Он понял — пора!       — Ваня! — вскрикнул вдруг восточный немец. — Нам нужно усыпить бдительность Германии! Я все тебе верну! Клянусь! И Прибалтику и Украину! Клянусь! Трижды клянусь! Как только мы с тобой заключим мир, как только самодержавие рухнет, и власть перейдет к рабочим и крестьянам…       — Помнится, я уже отказывал тебе в этом предложении…       Россия заметил, что все время пока они разговаривали в руках Гилберта был коричневый саквояж, только тогда, когда Байльшмидт с вызовом швырнул его на пол. Замок от удара открылся, в кожаном нутре показались купюры.       — Нет! — и голосом, и жестом приказал Гилберт, — Не смей высказывать мне теперь свои филигранные колкости, как в Осовце! Это уже не плата, и тем более не подкуп! Это — безвозмездный транш, дар на помощь русскому революционному движению! Два миллиона марок! Ты сам прекраснее меня понимаешь, что император погубит тебя! В Петербурге сильная подпольная коммунистическая ячейка, я знаю, мои агенты работают с ними! Одно твое слово — и сегодня же Ульянов сядет в поезд. Решайся!       Брагинский блуждал взглядом то по лицу рявкающего Гилберта, то по сумке, набитой целым состоянием. Война выжимала из России последние силы. Сотни тысяч погибших, огромные затраты, наплыв беженцев. Душа Ивана изметалась между желанием воевать до победного конца и желанием поскорее закончить войну. Прошло несколько минут, пока Россия медленно осел рядом с саквояжем и удрученно вздохнул.       — Ты, Гилберт, вроде бы и хорошо и давно меня знаешь. И должен понимать, что я никогда не поведусь на твои игры и какую-то твою или даже собственную выгоду. Запугивать тоже бесполезно. Я руководствуюсь исключительно благом моего народа, не своим. И если для моего народа мне нужно будет принять смерть — все равно из чьих рук мне поднесут эту горькую чашу — я все приму смиренно. Вы зря сделали ставку на меня. Я — лишь боевая единица нашего великого народа. Я погибну, ради него. Умру, чтобы они жили. Война будет продолжаться до победного конца. Славяне! Гремучая сила даже в одном этом слове! Мои братья омоют вашей кровью мою смерть и вырвут у вас победу для процветания нашего общего народа, нашей Империи!       Несмотря на явный отказ, внезапно облик Пруссии зажегся, на губах заплясал демонический оскал, а в глазах озорные чертята в предвкушении победы в этом споре над строптивым имперцем.       — Брагинский! Твои речи! Я полон восторга! Ты сам еще не понял, но именно это нам и нужно! Ты сейчас доказал мне невольно, что в душе твоей коллективизация важнее индивидуального потребительства! — говорил он быстро, бархатно и заговорщески, — Черт побери! Только представь! Две объединенные красные армии, наши армии! И мы повернем их на запад! Уничтожим богатеев, как класс! В мире наступит новый порядок, социалистический! Совет народа будет править! И мы с тобой!       — Ты не понимаешь, Гилберт. Это другое.       — Нет, Ванечка, это то же самое, сказанное нами с тобой разными словами, но все одно — то, к чему я уже с начала этой бессмысленной всемирной бойни всеми силами и так сильно стремлюсь! Помоги же мне! Ты же видишь, что я прав!       — Гилберт, я уж получше твоего вижу, что твориться на моей земле, чувствую каждую мысль каждого своего человека. Если и будет у меня коммунистический лидер, то он не будет проплаченным вами. Категорично нет!       — Ты даже представить себе не сможешь, какими стараниями мне достались эти деньги! Чтобы вот так вот просто отказать! — сокрушенно, с огромной надеждой и алым безумием в глазах вымолвил тихо Пруссия, все еще веря, что сможет уговорить русского. — Ты… ты обещал любить меня… йетс унд фюр иммер…       — Я начинаю раздумывать над поспешностью и опрометчивостью этих слов, — Брагинский прохладно улыбнулся уголком разбитой губы и сплюнул на пол кровь.       Гилберт на миг закрыл глаза, осознав, что снова ни речи, ни деньги, ничего не изменило ситуацию. Это привело его в настоящее бешеное отчаяние.       — Идиот! Ненавижу! Хоть бы тебя крысы в подвале сожрали!       Байльшмидт кричал надрывно, уже не боясь, что кто-то может подслушать их переговоры. Пружина в его голове полностью молниеносно завернулась, грозясь в остром полете изничтожить все на своем пути. Он, как коршун, подлетел к пленнику, отволок его за воротник из центра камеры к стене. Не рассчитал силы — Иван слишком резко и сильно ударился о бетон и голова его тут же упала на грудь, как обессиленный и лишенный жизни предмет.       Прусак смотрел на него без единой эмоции на лице, лишь глаза пылали в полутьме. Минуту спустя он скользнул к нему на пол, сжал тело русского в объятиях.       — Русла-анд… Рус… ла-а-анд… — тихо звал он Брагинского с придыханием, как будто обращаясь к своему божеству голосом, полным целого океана тоски, едва не рыдая от смеси злобы и нежности, стащив с него порванный китель, целуя его плечи, стискивая русского в объятиях с нечеловеческой силой. Руки Пруссии блуждали по животу и бедрам пленника. На его теле не осталось места, где бы не касался Пруссия. Голос Гилберта задрожал и перешел на стон боли, — Ихь ли-ибе ди-и-ихь!       Все это время Байльшмидта затапливало изнутри пламенем и жаром, жгучее желание сейчас же овладеть русским силой против его воли и желания, расплавленным тяжелым свинцом растекалось по венам с мысленным воплем: «Тойфель! Ихь вилль дихь зо зер...» И вонзалось в сердце тысячей ножей: «Нет! Я не могу так! Я люблю, люблю тебя, сволочь!»       Готовый потерять все, Байльшмидт сжал в своих руках Россию сильнее, ему казалось, что его руки окаменели, что они с Брагинским сейчас, в эти ужасные, полные страсти и позора секунды проросли друг в друга, сплавились в неделимый слиток. Слезы потекли из зажмуренных с силой глаз, против могучей прусской выдержанности и хваленой силы его воли.       И он отпустил его. Приподнялся, встал перед своим пленником на колени и отколол от своего кителя большую золотую звезду с черным крестом в центре и со злостью прошипел:       — Упрямый гордец! Ты это заслужил! За все твои заслуги!       С этими словами, он одним рывком под звук треснувшей по швам ткани, окончательно обнажил Брагинского от формы и единым сильным ударом приколол орден к его груди. Из-под шипа награды, прорвавшего кожу, потекли две тонкие алые струйки.       — Считай это прощальным подарком, и я надеюсь и желаю, что больше в жизни ничего о тебе не будет напоминать!