Путешествие на Восток

      — И мы пойдём за этими тварями?       — За Пастухами, — поправил его Ном.       Костиан протирал швы винным духом. Они уже почти перестали гноиться, и скоро можно было убирать нитки — на эльфах всё заживало быстрее. Но шрамы, конечно, останутся, и лицо больше не будет ровным, как прежде — израненную сторону изрядно скосило вверх и вбок.       Хорошо, что Ном носил волосы стрижеными, словно в трауре — хотя, конечно, носил он их так всю жизнь, да и Беорингом не был. И по кому бы ему траур носить?.. Так вот, хорошо, что Ном стригся, потому что иначе был бы у него на голове сплошной гнойно-кровавый войлок. А так ничего, даже красиво, хоть и коротко.       Он усмехнулся.       Сам вот Костиан Беорингом был, и скорбеть ему было по кому — но свои княжеские косы он берёг, несмотря ни на что. Слишком уж большим трудом они ему дались.       Пастухи...       Они шли неторопливо, но быстро — мерные, ровные широкие шаги гигантов зараз покрывали больше, чем бег обычного человека или даже волка. Напевали на ходу — не словами, музыкой: воем ветра или волынки, звоном медной трубы, низким рокотом водопада. Удивительные существа.       Видеть их — проваливаться назад, в прошлое, где мама сидит за прялкой, с лучины падают в бадью мелкие искры, шипят и гаснут, а мама поёт:       Ещё не выкован был топор,       И юны были вершины гор.       Дремало злато в глухой руде,       И зла не знали ещё нигде,       И безмятежными были дни...       Костан любил песни про Пастухов. Отвлекался от своей работы, переставал ковырять стамеской дерево, весь превращался в слух ради очередной сказки о том, как очередной предок встретил Пастуха, оказал ему услугу и потом получил услугу взамен, или наоборот — обидел деревья и был наказан. Костиан больше любил другие песни, о войне или колдовстве.       И теперь что? Костиан стал колдуном, а Костан мирно спал под курганом, насыпанным руками его древесных друзей. И кто из них бы выиграл, а кто проиграл?       Нома спрашивать не хотелось.       Опять ответит что-нибудь наподобие: «Почему ты считаешь, что кто-то непременно проигрывает?».       Идти с пастухами — словно идти во времени. Из детства — в молодость и расцвет.       В долине, куда они спустились, Беоринги хоронили своих мёртвых с тех пор, как поселились в Дортонионе. Поэтому Костиан, постигший тайны смерти, счёл её некогда подходящим местом для своего княжеского дома. В ту пору он был опьянён — знанием, которое было у него одного, могуществом, которым распоряжался он один. Любовью, которая пришла в его жизнь вместе с Данар. В ту пору он был молод и силён, и впереди у него было только больше знаний и больше могущества.       Он был готов сражаться и завоёвывать, и новое имя казалось ему отличным дополнением к новому дому.       Ко Бессмертный.       Разве не гордо это звучало?       Разве не подходящее имя для хозяина двухэтажного дворца, украшенного резьбой и росписью?       Тут он понял, куда они идут, и ему стало страшно. Долина курганов? Пустяки: он поднимал её обитателей себе на службу слишком часто, чтобы бояться их или уважать. Но дом... это был ещё один шаг во времени. Шаг, который так не хотелось делать.       Шаг навстречу ночи, чадящим факелам, волчьему вою и бледному лику Вражьего Прихвостня.       «Боишься ли ты смерти, Бессмертный? Спустись ко мне по доброй воле, уйди со мной, научи меня своему искусству — и клянусь, я не трону твою семью».       Данар молила не верить, требовала стоять до последнего и умереть в бою, как подобает Беорингу.       Но Костиан боялся. Боялся смерти, боялся увидеть их смерть — не узнать издалека, как о старшем сыне, не догадаться, как о брате и его семье. Странный страх для самозваного владыки-некроманта, но уж какой был. И этот страх согнал его вниз, бросил в ноги Прихвостню.       — Я клялся, — рассмеялся тот, и звука страшнее не было на свете. — Я не трону их. Идём, Некромант. Оставим воинам их грязную работу: нас ждут беседы о высоком.       — Наверх мы подняться не смогли, там лестница узенькая совсем, — извиняющимся тоном сказал Пастушонок. — И имён мы их не знали. Они не друзья нам, эти люди. Не как Костан Дровосек.       Дворец остался стоять. Его не сожгли, только запятнали смолой весёлые росписи и вырезали поперёк цветов и птиц нечистые знаки вражьего языка.       А перед крыльцом, всё таким же резным и высоким, оплетённым невесть откуда выросшим плющом — могилы. Не такие высокие, как у брата, но зелёные и ровные, старательно насыпанные, увенчанные крупными камнями. Семеро человек было на первом этаже, когда Костиан спустился к Прихвостню — и семь могил было во дворе.       Он не слушал, о чём говорили пастухи, Ном и Волчонок.       Он раздвинул зелёную завесу и зашёл в свой дом. Поднялся по лестнице — и правда узковатой для пастухов — на второй этаж. Последовал за пятнами грязи и крови в горницу с тремя окнами в частом переплёте — его гордость, три настоящих окна, стеклянных, как у эльфов!..       Всё здесь было разорено, и Данар лежала на полу ничком. Он читал следы, как раскрытую книгу: её тело сбросили с дивана, чтобы схватить богато изукрашенные подушки. Она была уже мертва. Лодыжки жены связывал узорчатый ремешок, а шея была распахана каменным ножом. Старый обычай времён Похода: каждая женщина носит с собой такой ремешок и такой нож. Связать ноги, чтобы и в смерти сохранить достоинство. Перехватить горло, чтобы не достаться Врагу живой.       Он подхватил её — тяжёлую, страшно тяжёлую, не как в жизни — взвалил обратно на деревянный диван, облокотил на резную спинку.       Голова жены запрокинулась, открывая рану на шее.       И Костиан завыл — тихо, по-бабьи:       — Жена-голубка, моя орлица... совсем высоко теперь летаешь, в предвечной выси валарьих вёсен... златая горлица сердца князя, не зная горя, воркуешь вольно, забыв нас, бросив в юдоли смертной, страдать, скитаться средь зимней вьюги... Ном, Ном, что мне делать теперь?!       Он был рядом, их бог. Конечно, был рядом.       — Моя наставница, Элеммирэ... — сказал Ном и сглотнул, словно и самого задело этим горем. — Однажды я спросил её, почему она носит косы вот так, заколов наверх. Она сказала — так носят те, кто потерял супруга. Нет, послушай, это важно! «Когда-то давно, — сказала она, — ещё до Похода, наши предки закалывали косы наверх перед работой. Чтобы не мешались, не пачкались, не лезли под руку. Так и мы, вдовы. Потому что ни одна разлука, как ни одна работа — не вечна». Слышишь?       — Не вечна! — он хрипло рассмеялся. — А что, если я и впрямь бессмертен, Ном? Если я сумел одолеть проклятье и не помру до скончания века?!       — Значит, всего-то и надо, что подождать скончания века, мой добрый Ко.       Взгляд бога уплыл куда-то далеко, за окна, за горизонт, за грань мира, словно он знал, о чём говорил.       — Всего-то и надо, что подождать, мой добрый Ко. Долго ли умеючи...