Путешествие на Восток

      В камне герб Балана выглядел совсем иначе, чем в витражной эмали, для которой был когда-то придуман. Строже, грубее. Человечнее. Инголдо провёл рукой по надгробию, улыбнулся:       — Вот и встретились снова, nadilar. А я уж думал, никогда к вам не вернусь...       Курган молчал, и молчали его соседи. Чары Пастырей сделали их снова зелёными — только местами виднелись чёрные пятна травы-проволоки, словно ожоги или проплешины. Тянулись к бледному солнцу бледные нифредили — syneganna, «всегда-помни». Их клали в колыбель первенцу, из них плели венки невестам, их сажали на могилах: смерть как вечная спутница жизни. Удивительно поэтично и глубоко, как все обычаи людей — и удивительно печально.       Там, внизу, под травой, дёрном и землёй, прятался деревянный сруб и в нём — белые кости Балана, завёрнутые в княжескую одежду. Череп увенчан замечательной шапкой с меховой опушкой, какую Инголдо сам не отказался бы носить. Стопы положены в сапоги с вышитой бисером подмёткой, берцовые кости продеты в штанины из мягкой кожи. Пальцы перемешаны с кольцами из золота и серебра, принесёнными из-за гор.       Инголдо, помнится, недоумевал: неужто не жалко, отдавать такие сокровища трупу? Зачем ему всё это? Он ушёл, он где-то далеко, с Единым, осталась только оболочка, вываренные кости — потому что Балан просил отвезти его тело в дом его племени и захоронить там, а как иначе везти?       — Тело есть дом души, — сказала ему Мерит, мудрая женщина племени. — Мы не можем собрать в дорогу душу и позаботиться, чтобы она предстала перед Творцом как подобает великому вождю, но можем собрать тело и надеяться, что всё передастся душе. Понимаешь, Ном?       Поэтому тело клали стоя: перед Единым сидеть не полагалось. Но поставить стоймя скелет, груду костей — не такая простая задача. Решили разложить, будто он идёт куда-то. Так с тех пор и повелось — уже саму Мерит хоронили на боку, не стоя. Так она и лежала здесь, рядом с Баланом, под камнем с удивительной, кружевной почти, резьбой, где чешуйчатые змеи сплелись с пугливыми оленями, напоминая об имени покойной и о её мудрости.       — Люди странные, — решительно сказал Волчонок.       Его голос разрушил печальное созерцание, заставил Инголдо вернуться в здесь-и-сейчас из того далёкого времени, в грубые звуки северной речи — из мягкой талиски.       — Потому что хоронят мертвецов, а не едят их?       — Ладно бы просто закапывали! Ты видел, что Шарки творил с трупом своей жены?       — Нет, но догадываюсь. Он обрезал косы под корень, положил их ей в руку, одел её в лучшее платье и украсил всеми драгоценностями, какие у него не украли?       — А ещё он обнимал труп и целовал его в губы. Это же труп! Нахрена его целовать?       — Люди видят вещи иначе, чем мы. Для нас труп — пустая оболочка, о которой нет смысла заботиться. Для них — память о дорогой душе, её слепок. Целуя труп, они пытаются последний раз поцеловать ушедших любимых, так же, как они собирают трупы в дорогу, в которую отправляются души... это странно, но логично.       — Опять память!       — Эльфы помешаны на памяти, разве ты не знал, сын Жестокого?       Волчонок сердито топнул ногой, но спорить не стал.       Сел в траву, сорвал нифредиль, втянул носом слабый сухой аромат, задумался о чём-то своём. Потом сказал рассудительно:       — А может, так и правильно. Не вот этот бардак с наряжанием и украшанием, нет, но сама идея. Что вот, есть место, куда можно ходить горевать. Как думаешь, они слышат живых — те, кто лежит под землёй?       — Люди верят, что да.       — А ты?       — А я не знаю, — честно ответил Инголдо. — Иногда мне тоже хочется верить. Но тогда они должны слышать нас везде, не только на могиле, разве нет?       Волчонок пожал плечами. Думал о ком-то — может быть, о своём друге Рауко?       — Здесь твои mellin лежат, да? — спросил он.       — Большинство, — кивнул Инголдо. — Вон там, у голубой ели, там могила Мудрой Атьи, так она меня на дух не переносила. Звала огнеглазой тварью и как-то раз выплеснула на меня ведро помоев, а я был весь в раздумьях и не увернулся, — он фыркнул.       — Но ты и её любил, верно? Это как дети. Они разные, и могут хотеть тебя сожрать, но ты их любишь всё равно. Хотел бы я такое место, чтоб говорить с моими мёртвыми детьми!       В такие моменты Волчонок казался взрослым. Отступали капризность, неуступчивость, любопытство, водопад вопросов обо всём и ни о чём. Оставалась тоска, которую могли взрастить только века одиночества и потерь. Перед каждой ордой орков шли полчища волков — но только сейчас Инголдо задумался: скольких из них этот мальчик видел совсем малышами? Держал на руках, учил чему-нибудь... говорить, наверное, учил? Провожал, зная, что провожает на верную гибель.       — Одна мудрая женщина мне говорила, что любое кладбище — место для разговора с мертвецами, неважно, кто там похоронен, — осторожно сказал он.       — Да? Но толку-то. Волки не уходят за людьми, нет?       — Эльфы тоже. Но я пришёл сюда говорить с теми, кто умер — и знаю, что меня услышали. Попробовать стоит, я считаю.       — Горе делает слабым.       — Если его не выплеснуть — да. Но если позволить себе печалиться, печаль станет твоей силой. Те, кого ты потерял, поддержат тебя.       — А тебя поддерживают?       Финэллах, Камандир, Эдрахиль, Нэтьяро... казалось ему — или он правда слышал их далёкие голоса, чувствовал их руки на своём плече?       Чувствовал, что он прощён за страшную ошибку и они не сердятся, что он возится с отцом их убийцы?       — Да, — ответил он.       Он поднялся, из вежливости решив оставить Волчонка одного, пошёл назад к деревянному «дворцу» — большому дому в лучшем случае, даже по меркам Беорингов.       И уже на краю долины — услышал вой, леденящий душу, тоскливый волчий вой.       Любовь и боль, отчаяние и надежда, усталость и упрямство...       Волчонок сложил свою первую настоящую песню.