Вино из кувшинок

— Природа противоречива, — продолжает отец Лучио. — Вот от грозы сотрясаются стены, — обводит рукой низ герба, — и вновь светит солнце, — демонстрирует его верх. — Такова и Тревития, родина наша. Веками ее раздирали священные войны, потому что каждый толковал волю Всевидящего на свой лад. До тех пор, пока петериане и яковиты не объединились… — Они же, это… — доносится из зала писклявый голос Модесты. — Противоречат друг другу, — соглашается отец Лучио. — Святой Петер учил, что Всевидящий есть любовь и прощение; святой Яков — что Всевидящий карает даже за мелкие проступки. Но как в природе соседствуют гроза и солнце, так и Всевидящий един во многих лицах. Каждый получает от него искомое, что и подтверждает наша история. Отец Лучио рассказывает об осаде Яковитии — королевства, завоеванного Тредонией, ныне сузившегося до большого города. О защитниках яковитской крепости, что бросались под таран, чтобы дать время лучникам; о зеркальном Оке Всевидящего, чей блеск лучников ослепил; о яковитском предателе, которого тредонийцы в награду погребли под кучей золота. Модеста слушает, теребя кулон-Око. — Урок закончен, — объявляет отец Лучио. Толпа подростков мчится к выходу из церкви, остается лишь Модеста. Смотрит снизу вверх: хрупкая, белокожая, с круглым личиком и светлыми завитками, как ангел из Книги Петера. Или как тот с пылающим мечом, что явился святому Якову в ночь его мук. — Отец, — начинает она, получив утвердительный кивок, — почему Тредония поглотила не только земли, но и веру яковитов? — Вера в сердце, — прижимает Лучио к груди свой кулон. — Ее не поглотить. Каждый выбирает, во что верить, вот и яковиты устали жить под карающей дланью. Их ведь можно понять? Модеста сжав зубы мотает головой. — А как же слова святого Якова о малодушии? Его брови взлетают. Книга Якова едва ли не больше Модесты, как вышло, что этот взъерошенный птенчик так хорошо знает текст? До сегодняшнего дня казалось, Модеста и разговаривать не способна. — Святой Яков не умел договариваться, — вздыхает отец Лучио. — Это стоило ему языка, а потом и жизни. Ты же не хочешь повторить его судьбу? — Что плохого? — Модеста поднимает голову и смотрит прямо в глаза. — Мой отец был яковитом — настоящим, не как Родерик Приспособленец. — Миротворец, — поправляет Лучио. — Вижу, вера дает тебе смелость, однако смелость без мудрости — погибель. Идем, кое-что покажу. Вместе они выходят в сад и достигают деревянного навеса над розами. — Вот эти, — указывает отец Лучио на смятые стебли, — побила гроза. Такова воля Всевидящего, но он же дал нам руки, — поднимает стебель с земли, — чтобы помогать тем, кто в беде. И, — стряхивает кровь с голой ладони, — милосердные сердца, чтобы не гневаться на неблагодарных. — Как жители Драконьей Долины, которые обливали помоями тредонийских освободителей? — Верно. — Смотреть на Модесту становится неудобно, и Лучио наклоняется к другому пострадавшему кусту. — Человек не всегда понимает, что для него лучше. — Притом считает себя вправе решать, что лучше для других? — Так устроен мир. — Лучио выпрямляется. — Сильные помогают слабым. — Или губят их, — парирует она, снова теребя кулон. — Эти розы сломала не гроза, а мальчишки — я видела. И тредонийцы в Драконьей Долине не освобождали яковитов, а убивали их. Так может?.. — Довольно, Модеста, — разворачивается спиной отец Лучио. — Иди к себе. — Нет, — ее голос приближается. — Всевидящий неспроста дал мне руки. Что-то колет Лучио в бок. Он охает, падает на колени — и видит окровавленную иглу, выходящую из кулона Модесты. — Моя семья, — говорит она, — жила в Драконьей Долине. Пока туда не пришли вы — спасители, что пишут теперь историю. И учат ей тех, кого сами сделали сиротами. Отец Лучио собирает силы для крика. Игла вонзается ему в горло. — Святой Яков говорил так, — доносится будто в тумане. — Смелость без мудрости — погибель, но мудрость без смелости — малодушие. Модеста выдергивает иглу и подносит к груди Лучио, где на золотой розетке вышит герб Тревитии. Кровью рисует поверх солнца исконный яковитский символ — Око Всевидящего. Ею же очерчивает молнию под тучей, отбрасывает иглу и карабкается на навес. Шаг, другой — и Модеста уже за забором. Отец Лучио давится кровью среди роз.