Sabai Sabai

— Инспектор, а когда он вернется? Инспектор кидает на Чонгука взгляд исподлобья и достает из пачки сигарету, но не поджигает, а сует в губы и вхолостую перекатывает из одного уголка в другой. — Ты же здесь, значит, скоро. Я вот только все понять не могу, на кой черт он тебе сдался вообще, пришибленный же на всю голову. Ты понимаешь, что быть вместе для вас обоих небезопасно? Чонгук молчит и сосредоточенно расковыривает трубочкой фольгу на верхушке своего бананового молока. У него разодрана коленка после неудачного прыжка со ступенек, под ногами валяется повидавший жизнь скейт, а на плече пятно какого-то мазута, сразу следом за дыркой от гвоздя, и Чонгука это волнует примерно так же, как никак. — Ну вы же его не бросаете. Чем я хуже? — роняет он тихо. — У нас с ним хотя бы взаимовыгодное сотрудничество. А тебя он может, разве что, на дно утянуть. Стоит оно того, сопляк? — Мне он нравится, — едва-едва слышно бормочет Чонгук, потому что ему очень важно отстоять свою позицию, и вместе с тем страшно делиться этим с кем-то, кроме одного-единственного человека, которому он тоже ничего такого еще не говорил. — Чушь какая, — сухо цедит инспектор и больше ничего не добавляет. А потом и вовсе встает, чтобы, накидывая на ходу пиджак, выйти за дверь. В тишине Чонгук слышит, как где-то этажом выше в доме работает телевизор: все эти абсурдные звуки из монотонных новостных вставок, хохота дурацких телешоу и междометий рекламы. Чонгук ненавидел свою убогую жизнь с ее дешевым нищенским наполнением и отсутствием любых светлых перспектив. Но это было до. С появлением Юнги прежние, вызывающие лишь тошноту, составляющие как будто обрели другой угол обзора, наполняясь хрен знает каким смыслом, но так, чтобы Чонгук снова захотел жить. Как минимум это давало пищу для размышлений, а голова у Чонгука имелась, и он в нее не только ел. Чонгук знает, что инспектор может ошибаться, и однажды Юнги, вероятно, просто не придет, нарочно или нет, это не важно. Чонгук уже успел пообещать себе, что на этом его жизнь не закончится. Юнги показал ему, что во всем есть смысл. Не сам, конечно, подошел и пальцем ткнул или завел глубоко интеллектуальную беседу о ценности сущего, а просто фактом своего существования. Юнги научил Чонгука видеть что-то еще, кроме навязанного, действовать вместо болтовни, брать, что хочется, даже если не с первого раза, любить здесь и сейчас то, что есть, а не то, что могло бы быть. Последнее касалось непосредственно самого Юнги, но ему об этом знать было не обязательно. Чонгук скажет ему, когда-если захочет, и ничего в ответ ждать не будет. А вот ждать Юнги — всегда. Пока тот захочет-сможет приходить к Чонгуку, пока у Чонгука есть возможность хотя бы видеть его… — Ватди-и кхап*, золотце, — вваливается в двери Юнги, принося с собой целый маленький тайфун из движения, пряных запахов и разнообразных звуков. От тропического принта на его рубашке немного рябит в глазах, особенно вкупе с беспокойной жизнью тонких рук в фенечках и матовым шуршанием пакета с чем-то круглым и рыжим внутри. — Так и знал, что ты здесь, — тарахтит Юнги, только по одному ему понятной логике перемещаясь по комнате. — Уже ел? Хочешь? Как насчет устроить маленький сабай-сабай**? Спустимся к реке, съедим что-нибудь вонючего и жирного, выпьем пива. Только я в душ сгоняю, а то весь в пыли, как псина подзаборная… — Там жарко, как в духовке, — морщится Чонгук, в грудь которому прилетает пакет, в котором, оказывается, перекатываются мандарины. — Какой сабай в таких условиях, сдурел? — Ты бы еще теплее оделся. Сидит такой в черных джинсах весь, жопа еще не мокрая? — Я не понял наезда, ты сам в джинсах, и какие будут оправдания? — Так а я собираюсь их снять. И надеть шорты с сандалиями. Я же не виноват, что в полицию не пускают не по форме… — Ты был в полиции? Зачем? — За мандаринами, золотце, — слышится голос глухо, потому что из-за двери в ванную. — А если ты надумаешь все же разоружиться, то в шкафу есть еще шорты, как и чистые футболки. Намек понят? Чонгук закатывает глаза, но покорно стаскивает себя с дивана и бредет в спальню к большому шкафу, который временами открывать себе дороже — можно оказаться погребенным заживо какой-нибудь странной фигней, вроде гигантских снастей, ресторанной униформы или тюков с листовками на непроизносимых языках. Но Чонгук открывает правую секцию, где полки и только одежда, которая не требует вешалок, украдкой пробегает кончиками пальцев по скатанному в валики белью, засовывает ладонь в мягкость поношенных футболок, сложенных стопкой, а еще наклоняется и тычется в нее носом. Пахнет порошком, но Чонгук только от Юнги слышал такой запах, так что у Чонгука на него особенный якорь. Немного поразмышляв, он вытаскивает из глубины старые баскетбольные шорты и длинную ему майку. Как тинейджер, фыркнет Юнги, к бабке не ходи. Плевать, это вещи Юнги, которые, судя по разговорам, он носил дольше всего и, несмотря на древность, до сих пор не выбросил. Все, что, по сути, имеет значение. — Судя по виду, к реке мы не пойдем, — тянет Юнги, когда Чонгук вваливается к нему в ванную с комом из своей потной одежды. Юнги, к счастью или нет, уже ополоснулся, и стоит в одном полотенце на бедрах, пока вторым ерошит длинные волосы, совершенно не обращая внимания на крупные капли, которые скатываются по его бледной груди от плеч к маленькому беззащитному пупку. — Что, тоже не годится? — огрызается Чонгук. — Шорты, как ты хотел, разве нет? — Им сто лет в обед, — отвечает Юнги. — Они от этого шортами меньше не стали. — А хотелось бы? — Что? — Ничего, золотце. Ты злишься на меня за что-то или мне кажется? Но Чонгук не злится, он просто хочет говорить с Юнги на какую угодно тему, лишь бы продолжать, и иногда (часто) это превращается в такое вот противостояние. — Нет, — бурчит Чонгук, роняет свою одежду прямо на пол и забирает из рук Юнги полотенце, прижимая к спине и там же прячась от внимательных глаз, которые следят за ним через зеркало. — Я не злюсь, хён, это просто жара. Не хочу на улицу, давай закажем холодной лапши на дом и устроим свой сабай на полу под вентилятором. — Аристократическую бледность бережешь? — ухмыляется Юнги в зеркале. — Ага, и остатки собственного достоинства, — с серьезный миной кивает Чонгук на свою, вернее, одежду Юнги. — Ах ты, школота неблагодарная, — резко оборачивается Юнги, пытаясь схватить его за руки. — Вот и снимай тогда. Хёна, значит, хаять удумал… Однако Чонгук уже научен опытом и тоже далеко не прост. Так что шарахается в сторону, снося с древней стиральной машинки шампуни и гели, шипит от удара локтем, отбрасывает от себя полотенце в сторону Юнги и все-таки успевает выскочить из ванной прежде, чем тот до него доберется. — Поймаю, будешь голый ходить, понял меня, пиздюшонок? — выскакивает Юнги следом. — И уже не золотко? Как быстро меняется твое отношение к людям, просто стелс какой-то. Ты полотенчико-то придерживай, хён. Я тебя люблю, конечно, но смотреть на твой голый зад мне чего-то не особо охота. Чонгук врет и нет одновременно — все за раз. Как и желания, чтобы его догнали и нет — пополам. Он мечется по гостиной, скачет через диван, ныряет под столом, мелькая мимо, дергает Юнги за кончики волос и хохочет на его мат из тайского с корейским и «факин» через слово вперемешку. — Все, блядь, заебал, — тормозит в какой-то момент Юнги и плюхается на диван, широко расставляя колени, отчего полотенце на его бедрах опасно натягивается, а Чонгук резво отводит глаза. — Дай мне лучше блядский телефон. — Что, позвонишь моим родителям сказать, что я плохо себя веду? — Им оттуда и так все прекрасно видно. Лапшу нам закажу и пойду, на хрен, опять в душ, взмок весь. Может, мы и жрать тогда там устроимся, а то вдруг ты снова вздумаешь меня бесить. — Я боюсь, что если мы начнем там возиться, то тебе понадобится новая ванная. А еще там ты можешь поскользнуться и ушибить ненароком свои древние кости. Мне бы этого не хотелось. Он, не приближаясь, кидает Юнги телефон через журнальный столик между ними. Юнги ловит одной рукой и тычет мобильником в его сторону: — Закажу, чтоб в твою порцию положили самую острую хуйню, которую они только найдут. — И она тут же окажется у тебя на лице, хён. Не рискуй, я все еще моложе и быстрее. Юнги несколько секунд смотрит на Чонгука, наклонив голову, а потом вздыхает: — Ты такая жопоболь, золотце. — Но ты любишь меня, — вырывается у Чонгука. И сразу за этим у него остро екает в груди, потому что в ответ Юнги бормочет как само собой разумеющееся: — Да ну кто ж спорит-то. В конце недели они все-таки идут ужинать к реке. Чонгук пытался упираться, потому что лучше бы посмотрел на полуголого Юнги дома, растянувшегося на диване, чтобы не было так жарко, в позе звезды, то есть одна нога на спинке, другая — почти на полу, и лениво попивающего вискарь из стакана, который в моменты ненадобности, стоял на его плоском без кубиков прессе… Но Юнги выволок Чонгука едва ли не за шиворот. Это Чонгук уже потом понял, что он так прощался, неумело и неуклюже, но настойчиво. И такой расклад, конечно, был лучше, чем ничего, чем исчезнуть совсем без последнего жеста. Впрочем, Юнги и не прощался. Он в шутку, не подумав, ляпнул, что это свидание, и мягкое сердце Чонгука цыкнуло скептично, но не устояло. Чонгук до последнего верил и нет, что все может закончиться хорошо. Особенно, когда уже пьяненький Юнги смотрел на него с отблеском уличных фонарей на дне глаз долго-долго и улыбался немного неловко: — Вот у тайцев не принято выражать свои чувства на публику. Ты хоть одну целующуюся пару на улице видел? Как думаешь, на иностранцев это ограничение распространяется? Если они, например, уже живут в Тае хуй знает сколько, как мы. Чонгука, если честно, аж потряхивает от эдакого выверта в разговоре. Если бы он мог, то сказал бы Юнги, что ему великолепно насрать, распространяются тут на него какие-то ограничения или нет. Потому что если бы у него была сейчас возможность поцеловать Юнги на виду у всех, он бы обязательно ей воспользовался и ни о чем не жалел. А недовольным бы глаза в жопу засунул, чтобы не осуждали его выстраданное счастье. Но Чонгук лишь пожимает плечами, пытаясь извлечь из дурацкого момента хоть какую-то пользу для себя: — То есть ты хочешь сказать, что не проверял? — Если и да, то, возможно, был слишком пьян, чтобы меня это как-то заботило. Ха-ха-ха, в задумчивости постукивает Чонгук по столу пятерней***, может, это намек, что нужно напоить хёна еще немного, чтобы они от разговоров перешли к проверке на практике? — А мне было не с кем. Потому что просто так неинтересно. — Что, неужели совсем никто за это время… — Не было, — перебивает Чонгук и в общем-то не врет, потому что не было, а не нет. — Ты сегодня такой несанук****, просто пиздец. Мало выпил, что ли? Взять еще? Юнги тянется к Чонгуку и, не треплет его по-дружески или словно ребенка, а всей ладонью зарывается в волосы и скребет там короткими ногтями по коже, разминая и пуская по телу томительные мурашки. — А еще, — говорит Чонгук, и голос у него чудом не ломается, — у тайцев принято, что трогать голову человека можно только родителям и любимому человеку. Как считаешь, они сейчас думают, что ты мой непутевый батя, заделавший меня в пятнадцать? Или охуевший бойфренд, который позабыл, что выражать чувства на публике неприлично. Юнги убирает руку, мазнув напоследок по краю уха Чонгука кончиками пальцев, и скрещивает руки на столе. У него явно что-то крутится на языке, но он только кривит губы с каким-то непонятным выражением лица и молчит. — Еще пиво будешь? — спрашивает он в итоге. — Нет, хён, пойдем домой. У меня от этих разноцветных такси***** уже в глазах рябит. — Я не пойду сейчас. У меня еще есть дело. — Сегодня? — поднимает бровь Чонгук. — Ты пьян. — Тем более нечего тебе со мной возиться, а то сделаю еще что-нибудь не то. — Хён, я не имел в виду ничего… — Все в порядке, золотце, ну чего ты скуксился? Я шучу. Загляну к инспектору на пару слов и вернусь к себе, зуб даю. — Ты знаешь, что всегда исполняешь данные обещания, трактуя их исключительно, как тебе заблагорассудится? — Знаю, — улыбается подлец. — И все-таки я никогда тебе не вру. И хрен его знает, как он на этот раз выворачивает наизнанку свое обещание, но ни спустя пару дней, ни спустя пару недель Юнги не возвращается. Чонгук плетется к полицейскому участку, хотя это так жалко и отвратительно — обращаться к инспектору со своими соплями. Ну бросили его, чего ж теперь. Он же обещал себе жить дальше, разве нет? В последнюю очередь Чонгук надеется, что подлец в больнице и готов подтыкать ему одеялко хоть в коме, хоть в какой жопе еще. Но инспектор медленно выдыхает дым в сторону и без особого сострадания рушит все Чонгуковы малодушные надежды: — У него проблемы. Лучше тебе его не ждать, а идти дальше. Он найдет тебя, если захочет. — Если? — Я не ваша нянька, сопляк. Все, что мог и хотел, я сказал. Мы не друзья ни с тобой, ни с ним. Не испытывай мое терпение. — Я могу потом хотя бы узнать, что он жив? Инспектор смотрит на часы и переводит на Чонгука тяжелый равнодушный взгляд: — Не можешь. Свали, и чтобы я тебя больше не видел. Чонгук дает себе слово подождать пару месяцев, которые растягиваются в муторные, безрадостные и нервные полгода, а потом собирает свои нехитрые пожитки, прихватывая те шорты с майкой из пустующей квартиры Юнги, и перебирается из сраного Тая в Сеул. Юнги же его найдет, если захочет. А если нет, то и гори оно все синим пламенем. Чонгук, как геккон, которых в Тае десятки на каждом углу — от ужаса потери отбрасывает все свое дурно-пахнущее и неопределенное прошлое и валит во что-то новое. В дико дорогую страну, которую не помнит даже из детства, но которая, как минимум, пахнет совсем другим стиральным порошком и не откликается в нем никакими тайскими флешбеками. И это даже идет ему на пользу: в новых обстоятельствах без друзей, жилья и гроша за душой, первое время Чонгуку приходится очень активно пользоваться башкой, так что убиваться по прошлому просто нет времени. А когда становится полегче, он переодевается в те шорты с майкой, которые давным-давно уже ничем не пахнут, и неделю беспробудно спит, восстанавливая силы. Спустя эту неделю старые шорты с майкой отправляются на помойку, а Чонгук покупает себе свои — приходится раскошелиться, но они ему нравятся, — и впервые выходит на пробежку до местного парка с тренажерами. Так начинается новая жизнь Чонгука в мире, где нет места старым воспоминаниям. Хотя иногда Чонгуку кажется, что они бродят где-то поблизости, мелькая за плечом или на границе зрения, но не приближаются. И хотя бы за это Чонгук им искренне благодарен. Пока в кафе неподалеку от работы они не сталкиваются с инспектором. Тот, несмотря на новый образ и обстоятельства, узнает Чонгука с первого взгляда и даже не делает вид, что они не знакомы, а позволяет подойти к себе. — В отпуске? — без приветствия с места в карьер интересуется Чонгук. — Перевелся, — отвечает инспектор, разглядывая его над краем стаканчика, пока отпивает кофе. — Я смотрю, ты неплохо устроился. Выглядишь гораздо лучше, чем в нашем дешевом клоповнике. — Ну, — засовывает руки в карманы Чонгук, — этот клоповник явно будет подороже и поэлитнее. Без подарков судьбы, конечно, но и без сюрпризов. Мне нравится. Инспектор молчит, очевидно, ожидая, что Чонгук спросит про Юнги, однако Чонгук не спрашивает. Юнги не нашел его, и, если верить словам того же инспектора, это тоже ответ, достаточно однозначный, пусть и неприятный. — Хорошего дня, инспектор, — машет на прощание Чонгук и отходит сделать свой заказ, а когда оборачивается, на прежнем месте уже никого нет. Чонгук был таким смелым и решительным этим утром… И он до конца дня жалеет, что не спросил про Юнги, и благодарит себя, что не спросил. А потом снова жалеет, и так по кругу. Чонгуку не спится, ночью он выходит на пробежку и в парк до тренажеров. И смутные тени с оскаленными пастями снова преследуют его по пятам, пока он не убегает совсем далеко, до самого Хангана. И падает там на скамейку у воды, только когда сил не остается вовсе, а в ушах плещутся волны вперемешку с эхом полузабытых разговоров. Чонгук так жалеет, что Юнги не нашел его, но ни капли — что уехал, не дождавшись. — Тебе идет эта новая жизнь, сопляк, — садится рядом знакомый хищный костюм. — С ним ты бы этого не добился. — Ой, идите в жопу, инспектор, — вздыхает Чонгук, разглядывая носки своих кроссовок. — Зачем вы здесь? Скакали три дня и три ночи, чтобы напомнить мне, что нам с хёном не светит быть вместе, а вам я безразличен? Смешно. Да, он ушел, и я ничего не могу с этим поделать… — А надо ли? — Инспектор, я все еще настоятельно предлагаю отправиться вам на хуй… — Так в жопу или на хуй, золотце, потому что это принципиально разные позиции. Чонгук в ужасе моргает, его взгляд дергается в сторону, но на полдороге прилипает к противоположному берегу с красивой подсветкой кафешек на тамошнем причале. В тишине рядом с ним щелкает зажигалка, и начинает тянуть дымом от сигарет. До Чонгука почему-то только сейчас доходит, что Юнги с инспектором курили одну и ту же марку — Мальборо. — Ты… нашел меня. Потому что?.. — Не терял? Это очевидно. У меня были проблемы. И чтобы они не перекинулись на тебя, нам с инспектором потребовалось немного времени на решение. — Но… Это его костюм, — бормочет Чонгук, разглядывая искоса острое колено в классических брюках и такие знакомые пальцы на нем с зажатой в них сигаретой. — И его тело, да. Нет, золотце, я сейчас не о переселении душ говорю. У меня просто не все в порядке с башкой, и нас двое. Что-то могу сделать только я, а что-то — только он. И паршивая овца, к моему большому сожалению, в этом тандеме я, хотя и был здесь по сценарию с самого начала. — То есть это ты прогнал меня, чтобы больше не видеть? — все-таки поднимает глаза Чонгук. Обычно прилизанная прическа инспектора сейчас в беспорядке, верхние пуговицы рубашки расстегнуты, галстука нет, а на лице слишком мягкое и знакомое выражение лица — то самое, кривенькое и немного неловкое, как в их последний вечер в Тае. — Технически… да. Но фактически инспектор Мин — это другой человек. Я не дергаю его за ниточки откуда-то изнутри, он живет отдельно от моего сознания. — Но вы же как-то общаетесь? — В сообщениях, — кивает Юнги. — Как и все обычные, но разделенные телами люди. — И у вас разные документы. — Это заслуга инспектора. — И никто никогда не заподозрил того, что вы один и тот же человек. Юнги снова кивает и тихо добавляет к этому: — Даже ты. — Да я и видел-то его всего… — начинает было Чонгук. — Он же вечно на телефоне и «меня срочно вызывают», а потом… Он растерянно замолкает и теребит декоративную дырку на джинсах, спрашивая: — Он был со мной хоть раз вместо тебя? — Нет. Никогда. Ты бы ни за что нас не перепутал. — Но ты же пришел сейчас ко мне, как он… И только потом заговорил по-другому. — Потому что он пришел и освободил мне место. Сам бы я не… Юнги заминается. — Ты сказал, что тебе нужно было решить проблемы, а не то, что бросил меня, — зло цедит Чонгук. — Так и что в итоге правда? Нахрена вот так по-дебильному возвращаться, если ты не собирался? — Я собирался, золотце… — Прекрати меня так называть, меня зовут Чонгук! — Я собирался вернуться, Чонгук, — послушно, но твердо повторяет Юнги. — Но оказалось, что не к кому. А когда инспектор перевелся в Корею присмотреть за тобой, я увидел, что ты и без меня прекрасно справляешься, и засомневался, зачем тебе черт, который делит башку с другим таким же чертом. — Ты мог бы спросить у меня! — вскакивает на ноги Чонгук. — Ты мог рассказать все мне еще тогда, неужели я бы бросил тебя? Такого ты обо мне мнения? — Я не мог и еще раз не мог, — спокойно говорит Юнги. — Мои проблемы тебя не касались, и я решал их как мог и как привык — сам и джай йен******. Не обвиняй меня в том, что я хотел защитить единственное, что было мне дорого. В этом ты меня не переубедишь, я не жалею о своем решении. — Это то решение, где ты бросаешь меня? — Где я готов сохранить тебя ценой того, что мы никогда не увидимся. Но если твоя формулировка устраивает тебя больше… Чонгук налетает на него, потому что ему хочется ломать и крушить, вцепиться в это лицо, возможно, разбить его, втоптать в землю и прыгать сверху, потому что от собственной боли плывет в глазах. Или это не от боли… Руки Юнги все такие же узкие, но неожиданно сильные и цепкие. Чонгук впервые чувствует их на себе так много, потому что Юнги буквально обездвиживает его, усаживая на себя и крепко прижимая за спину. — Ну же, золотце… Да если бы я знал… Я очень… Пожалуйста… — сдавленно бормочет он, толком ничего не заканчивая, так что нет никакой возможности понять, что Юнги имеет в виду. Вместе с этим он хаотично гладит Чонгука по спине и шее, зарывается носом в волосы на виске, а еще сам, кажется, дрожит от всего. И Чонгук не выдерживает — первым прижимается к его губам, отчего поначалу они оба застывают, а затем срываются — тоже оба. И вот оно — то, ради чего Чонгук захотел жить, встретив Юнги. Юнги всегда был для него дословным воплощением тайского смысла жизни — санук, сабай и суай******* — все и сразу. Когда у Чонгука заканчиваются воздух и силы, он утыкается лицом в плечо Юнги и все-таки спрашивает: — Это надолго? Или до следующих проблем? — Мы сделали все возможное и даже переехали… — Ты сказал, чтобы присматривать за мной. — Это был компромисс из скидывания хвостов и моей настоятельной просьбы. — Инспектор мог не согласиться. — Мог. Но не стал. Хотя встречаться с тобой он желанием не горел, это случайно вышло. В остальном ему здесь тоже нравится, работенка с его квалификацией непыльная. А с меня уговор — не дышать слишком интенсивно без его ведома. — И все же ты здесь. Хотя он против. — Он не против. Он просто не доверяет нам — ни мне, ни тебе. И, если брать во внимание период моей жизни, когда он появился, я понимаю его, как никто. Чонгук пытается переварить данную ему информацию, но чувствует только пальцы Юнги, которые мягко гладят его по голой спине под толстовкой. И тогда он отодвигается, чтобы посмотреть Юнги в глаза. Еще раз оглядывает строгий костюм инспектора и снова возвращается к лицу с припухшими губами. — Он может появиться в момент, когда мы целуемся? Или, если я захочу… Чонгук закусывает колечко в губе, и Юнги коротко целует его в него. — Нет. Ему это нахрен не сдалось. Он будет ходить на свою работу, а я — зависать с тобой в свободное время, мы так решили. Если ты согласишься, само собой. — А его это устроит — работать без выходных? — спрашивает Чонгук вместо того, чтобы думать, согласится он или нет, потому что он согласится, какой бы идиотской идеей это ни было. — Он ничего другого не умеет, золотце. Такой вот суровый парень. Но разгребать за мной дерьмо ему тоже надоело, так что у нас сделка: он не лютует — я не выебываюсь. — Хорошо устроился, на работу ходить не надо… — Посмотри на это под другим углом, — улыбается Юнги, обнимая Чонгука ладонью за щеку. — Без тебя рядом меня даже не существует. Чонгук хочет хлопнуть его по плечу и громко возмутиться «ну что за дешевый пикап, хён!», а на деле жмурится и снова прячется в плечо Юнги и в него всего целиком. — На новый год я загадал в домике духов, — зачем-то признается он, хотя голос плохо его слушается, — чтобы ты нашел меня. Что бы ни заставило тебя уйти. Любой ценой вернуть тебя, если ты сам этого хочешь. — Надо же, — бормочет Юнги, продолжая тыкаться в Чонгука мелкими поцелуями, где подвернется. — Какие щедрые духи. Может, нам стоит вернуться и поблагодарить их? — Ни. За. Что, хён. Мы в Тай больше ни ногой, пообещай мне. — Между прочим, в Тае мы могли бы пожениться, — хитро тянет Юнги. Чонгук сердито сопит несколько секунд, а потом отрезает: — Мы можем сделать это не только там, я сказал нет. — И я согласен со всеми твоими условиями. У меня есть только одно в ответ. — Какое? — Очень хочу никогда с тобой больше не расставаться. И это посильная цена. Поэтому Чонгук, не раздумывая, говорит: — Я согласен. Но. Если вдруг инспектор вздумает ко мне приставать, я дам ему в зубы. — Договорились.