Sabai Sabai

Проходит время, и границы некоторых запретов неизбежно размываются. То ли Юнги — и оба черта в его голове — наконец начинают чувствовать себя спокойнее, то ли Чонгук сам перестает делить свою любовь надвое, свыкаясь с фактом, что вот такая у них «шведская» семья с прибабахом и некоторыми психологическими поправками. Теперь, если просыпается не один, а под чужой горячей рукой, Чонгук первым делом мычит в подушку их универсальный пароль-отклик: — Кофе или чай? — Сам сделаю, — раздается за спиной. — Тебе как обычно? — Лучше апельсиновый сок, позавтракаю уже в универе. Стопудово опаздываю. Какого черта ты не пошел на работу? — У меня бывают и другие дела, — хмыкает инспектор и вылезает из нагретой постели, заставляя Чонгука сморщить нос от пустоты за спиной и мимолетного сквозняка. — А у тебя должен быть свой будильник, сопляк. Справлялся же ты как-то без нас. Чонгук фыркает и не отвечает. Отвечать, как он без них «справлялся», тем более вот так — прямо с утра — не тянет совсем, да и кому это нужно, когда инспектор уже шуршит водой в душе. В другие же дни горячая рука тащит его ближе и мнет, и тогда Чонгук точно знает, что опоздает. Но сопротивляться взаимной утренней нежности с жадностью у него нет ни желания, ни цели. Спустя полгода и через год эта нежность не становятся тише и скромнее. Чонгук ярко и по-настоящему любит жить, любит Юнги всего целиком и свою жизнь рядом с ним. Чонгуку немного — на грани с абсолютно — плевать на учебные пропуски, не дурачок, чай, и все нужное вымолит и сдаст. При любых раскладах его приоритетом навсегда останется тихий улыбающийся голос на ухо: «Мы быстро, клянусь, твоя посещаемость не пострадает». В отличие от инспектора Юнги пьет чай. Такая же непрактичная и сумасбродная тайская привычка, как и весь он. Разумеется, ни полюбившегося синего анчана, ни ароматного матума тут, в Корее, днем с огнем не сыщешь. Зато неплохо прижилась матча. Сам Чонгук может пить ее только горячей, сладкой, на густо вспененном банановом молоке и далеко не каждое утро. А вот Юнги падок на любое ее упоминание от холодных коктейлей «со вкусом» до печенья, десертов и даже хлеба зеленого цвета. Как-то Чонгук приносит домой домашние, самодельные зеленые моти, купленные с уличного лотка у метро, и становится свидетелем того, как углядевший их еще в дверях Юнги стекает с дивана на колени и со смеющейся воркующей тарабарщиной ползет к нему прямо так. Чонгук тяжело сглатывает, машинально приподнимая руку с контейнером, чтобы нельзя было дотянуться сразу, и ловит в ответ понимающую усмешку. Юнги смотрит снизу-вверх открыто и совершенно без стыда за свои шутки и вид. — Ужинать будешь или сначала сладкое? — мягко роняет он в тишину, в которой Чонгук пытается заставить себя дышать. Чужие вьющиеся волосы, тень от ключиц в круглом вороте майки, влажные губы и взгляд с любыми обещаниями будят в Чонгуке что-то, чего он прежде в себе не встречал: ему остро хочется коснуться этого не высказанного вслух разрешения и легонько сжать… — О чем ты думаешь, золотце? — подначивает его Юнги. О том, с каким выражением завтра посмотрит на него инспектор, короткой вспышкой мелькает в голове Чонгука и гаснет. У него вообще перед глазами все гаснет, кроме Юнги, когда Чонгук зарывается пальцами в его отросшие волосы и тянет. — Не исключено, что мы думаем об одном и том же, — мурлычет Юнги. — Не стесняйся. И Чонгук ненадежной рукой отставляет контейнер в сторону, наклоняясь, чтобы прежде поцеловать его… Второй контейнер, который проводит ночь в рюкзаке у двери, Чонгук с замирающим сердцем ставит утром перед инспектором. Немного странно и неловко, но тот оставляет вообще без комментариев и без единого косого взгляда что синяки на коленях, что засосы на шее, а молча пьет свой голый американо, читая новости с телефона. И сам того не замечает, как время от времени на автомате трогает явно ноющую челюсть. На коробку перед собой он тоже не обращает внимания, пока Чонгук не двигает ее к нему по столу с легким скрипом. Взгляд инспектора давно не такой тяжелый, как прежде, но все еще не слишком радушный. Как и его манера выражать мысли, всегда со ржавым налетом наезда: — Ты что-то хотел, сопляк? — Это тебе, — показывает глазами Чонгук. Он давно не обижается на такое обращение, у Чонгука тоже язык не поворачивается называть инспектора как-нибудь вроде Юнги. Так что они на самом деле друг друга стоят — инспектор и сопляк. Прямо название для какого-нибудь идиотского ситкома, в котором рассказывается о трех соседях по квартире, двое из которых трахаются, а еще двое — это один и тот же человек. Инспектор тем временем сканирует взглядом контейнер, и впервые за утро в его лице проступает что-то жесткое из прошлого и тайского: — Что-то с машиной? — Нет-нет! — торопливо оправдывается Чонгук, ненавидя себя за проскользнувшую в голосе панику. — Мы не выходили из дома. Это просто тебе. Просто. Он чувствует себя в этот момент совершенно по-дурацки. Но уже сделал то, что сделал — купил второй набор моти, которые на вкус скорее соленые, потому что инспектор как будто не слишком жалует сладости… — Отдай их Юнги, в чем проблема? — Он не ест такие. — А я, по-твоему, ем? — Я… не знаю. — Просто съешь сам, Чонгук, — заканчивает инспектор и встает из-за стола, чтобы уйти одеваться. Даже не сопляк. Почему-то такая смена позывных задевает не меньше отказа. Хотя Чонгук и сам не понимает, на что он рассчитывал и зачем. Чонгук вдруг осознает, что его подкат сейчас вообще выглядел так, словно он извиняется за свою вчерашнюю несдержанность. Как если бы он это планировал. Или они с Юнги вместе. Но это же не так. А моти Чонгук в итоге выкидывает. Ну не получилось, и что теперь. Юнги перед сном мягко ерошит Чонгуку волосы и шепчет: — Он обидел тебя? Хочешь, я набью ему рожу? В другой ситуации это могло бы быть смешно, а в этой — смеяться совсем не хочется. — Я люблю тебя, хён, — говорит Чонгук и прячется в его объятие от своих же неудобных и непонятных мыслей. — Я тоже люблю тебя, золотце, — дышит его в макушку Юнги. — И черт с ним, с инспектором. Для меня его душа — такие же потемки, как и для тебя. Но он, как и каждый из нас, имеет на них полное право. Чонгука это как будто немного успокаивает. А через каких-то пару недель с размаха швыряет в еще большее смятение, когда вечером с работы в их квартиру возвращается не Юнги. У инспектора разбито лицо, руки, одна из которых вообще на перевязи, а движения такие узкие и медленные, что Чонгук по старому опыту понимает — ребрам тоже крупно досталось. — В ближайшее пару дней Юнги не жди, — роняет инспектор вместо приветствия, пока сам в этот момент без жалости наступает на задники ботинок и пытается неловким движением плеча избавиться от накинутого пиджака. — Тебе помочь? — спрашивает Чонгук. Он знает не понаслышке, как это — снимать даже простую рубашку, когда каждый вздох приносит новую вспышку боли. — Я тоже как-то справлялся без тебя, сопляк, — сухо отвечает инспектор. — Но тебе какое-то время придется поспать на диване. Потому что если ты, не дай бог, заденешь меня во сне, то, я боюсь, что убью тебя. А Юнги потом — меня. Чонгук вздыхает. Это справедливое замечание. И даже старается не лезть, правда старается. Не может лишь отвести глаза, которые ползут за инспектором след в след — из спальни на кухню, с кухни в гостиную, оттуда в ванную. Инспектор, если и чувствует это затылком, на то, чтобы огрызаться, у него, очевидно, нет сил. И пускай. Пусть думает, что Чонгук так скучает по Юнги. Хотя на самом деле сейчас Чонгука больше волнует, что инспектор собрался делать в ванной. И даже больше — что он уже делает там почти полчаса в полной тишине. — Можно? — Нет. — Поздно, я уже зашел. Ты заснул тут, что ли? — Если тебе в туалет… — поднимается инспектор. Он все это время, кажется, просидел на бортике, а больше ничего интересного Чонгук поблизости не обнаруживает. И останавливает его ладонью в грудь: — Мне не надо. Чем помочь? Сядь. Инспектор от неожиданности садится обратно и, несколько раз моргнув, шипит: — А хрен тебе не пососать? — С этим у меня проблем нет, но спасибо, что предложил, — огрызается Чонгук и тут же добавляет с нажимом: — Что нужно сделать? Обезболивающее тебе дали? — Дали, — устало прикрывает глаза инспектор, и его тут же начинает заваливать на сторону, так что Чонгуку приходится ловить его за загривок. — Голова кружится? — А не заметно? — Тошнит? — Нет. — Сюда зачем пришел? Нужно поменять перевязку? Или что? — Умыться хотел, но уже похеру. Над раковиной я все равно не нагнусь. А до кровати еще надо дойти. — Сиди. — Пф… Не рискуя отпускать его, Чонгук другой рукой нашаривает в шкафчике чистое полотенце и мочит теплой водой. — Ты уж прости, что без пенки и ночной сыворотки… — шутит он, хотя у самого руки трясутся, особенно когда инспектор бросает на него взгляд из-под ресниц. — А теперь пойдем, — тянет его на ноги Чонгук. — Вряд ли твоим ребрам понравится, если я возьму тебя на руки, а еще у нас двери узкие. Инспектор от одного только предположения вздрагивает и шипит на отозвавшиеся ребра. Но сразу лечь Чонгук ему не позволяет. — Стой. — Сядь, стой, ты за псину меня принимаешь, сопляк? — Пожалуйста, — через усилие выдавливает Чонгук, так-то он воспитанный, просто перенервничал, а расслабиться никак не получается, и руки по-прежнему трясутся, чтоб их. — Если ты ляжешь сразу, снять с тебя брюки будет сложнее и больнее. Дай мне пару секунд, окей? Инспектор вздыхает, но все же хватается за подставленное плечо, позволяя Чонгуку хозяйничать с его ремнем и ширинкой. — Все рассмотрел, что хотел? — бурчит он, когда Чонгук осторожно укладывает его на кровать и заворачивает в одеяло. — Чего я там не видел? — фыркает Чонгук. — У тебя устаревшие данные, инспектор. Это ты меня не видел, а не я тебя. — Тоже промахнулся. Ты вообще знаешь, что у Юнги в телефоне целая галерея твоих картинок? Чонгук замирает. — Ты знаешь его пароль? — Фейс-айди, придурок. — Сами вы придурки, оба, понял? — мстительно щелкает его по носу Чонгук, отчего уже расслабившийся инспектор в шоке распахивает глаза. И это Чонгуку только на руку, потому что он внимательно заглядывает в них и произносит: — И советую не быковать мне тут, а то в туалет будем ходить под себя. — Не ожидал от тебя такого, сопляк. — Я… и сам от себя такого не ожидал. А теперь спи. Ну и зови, если что. Так начинается их временное перемирие. Не то чтобы они раньше враждовали. Скорее слегка недолюбливали друг друга в тайские времена, и это имело свои причины, но сейчас уже в прошлом. Сейчас, глядя на спящего в их кровати инспектора, Чонгук размышляет о том, что, если быть до конца честным, то он — то есть Чонгук — в последнее время просыпался с инспектором почти так же часто, как с Юнги. И не испытывает по этому поводу ни ужаса, ни отвращения. Как не чувствует и вины за то, что теперь смотрит на инспектора, как на что-то свое личное, за что будет драться и за что готов умереть. Да, инспектор не тот человек, в которого влюбился Чонгук, но он неотъемлемая часть Юнги, которого Чонгук любит. Так что в сухом остатке их «шведская» семья, как ее не тасуй, все равно остается семьей, то есть людьми, которые важны друг для друга. Интересно, конечно, было бы узнать, что думает инспектор на этот счет. Но… Быть может, тот факт, что он платит за учебу Чонгука, которая не три копейки стоит, и делает это не в долг, а «лучше, блядь, выучись, чем всю жизнь работать за бесценок обслугой». В общем, может, он тоже как-то позитивно оценивает присутствие Чонгука в их с Юнги окружении. Ну хоть немного. Юнги, конечно, не мог со своей стороны не пройтись по этому поводу. Это было его коронным — сделать из чего угодно, сложного и серьезного, хорошенький гэг, даже если смешной только ему одному, и смеяться, пока Чонгука не отпустят нервы. Когда он выдвинул Чонгуку «их с инспектором» предложение, а Чонгук, обалдев, взял да и согласился, Юнги с удовлетворением откинулся в кресле и притянул его к себе на грудь. — Зато теперь точно ясно, кто в нашей семье шуга дэдди, — усмехнулся он, поглаживая живот Чонгука кончиками пальцев.— А ты — наша сахарная бэйба. — Ваша или его? — переспросил Чонгук угрюмо. — Моя. А этот бугимен пусть сначала поработает над манерами. Думал ли Юнги о том, что, пока его нет, инспектор вообще-то мог творить все, что хотел. И с Чонгуком в том числе. Чем, к счастью, никогда не пользовался… — То-то я думаю, чего у меня живот свело, а это ты таращишься, — раздается с кровати, заставляя Чонгука вынырнуть из мыслей. — Договоришься у меня, и у тебя еще что-нибудь сведет, — буркает Чонгук и выбирается из кресла, чтобы подойти к нему ближе. — Косяков по дороге в ванную много, а я, когда злой, не слишком меткий. Так что ты бы не зубоскалил, инспектор. — Какой отвратительный шантаж, — хмыкает тот. — Это Юнги тебя научил? Проблема в том, что его самого учил я, так что… Чем дольше ты знакомишь меня с местными косяками, тем позже увидишь своего ненаглядного. Тебе решать. Чонгук вздыхает — по Юнги он уже соскучился. Хотя чует его сердце, скучать в полном смысле этого слова инспектор ему точно не даст. Но он ошибается. Большую часть времени инспектор спит, молча ест то, что ему принесли, и так же молча думает о чем-то своем в оставшееся время. — Может, тебе телик притащить? — предлагает ему Чонгук, устав от тишины между ними. — Вот еще. Мне шума и на работе хватает, — морщится инспектор. — А что тогда? Почитать что-то? В глазах инспектора на мгновение мелькает интерес и тут же растворяется. — Что? — уточняет Чонгук. — Тебе и этого на работе хватает? — Ага, как ты догадался? Окно открой, душно. Когда Чонгук возвращается от чертова окна, его посещает догадка. Оба дня в постели инспектор старается лишний раз не шевелиться. Потому что больно, потому что ему даже телефон сейчас держать тяжело, чтобы не опираться на самого себя. И тогда Чонгук, черт дергает его за язык, внезапно говорит: — Хочешь, я тебе почитаю? — Тебе нечем заняться? — огрызается инспектор. Чонгук мог бы ему сказать, что нечем, потому что дома ему уже надоело, а уйти он не может, чтобы не оставлять инспектора одного. Но это правда лишь отчасти, вернее, это такая извращенная правда, которая собрана из фактов, выстроенных в не совсем правильно порядке и образующих совсем не точные причинно-следственные связи. На самом деле Чонгук мается, потому что сам не может оставить инспектора в покое и устал от этого. — Есть чем — я могу тебе почитать, — говорит Чонгук твердо. Потому что это позволит ему и отвлечься, и находиться здесь, в спальне, на законном основании. — И что ты собрался мне читать? — спрашивает инспектор. — Что захочешь? — Дамский роман, учебник по английскому, поваренная книга — выбирай. Чонгук закатывает глаза. О, он бы мог, чтобы выбесить болезного. Но он не хочет играть по чужим правилам, а хочет по своим. Чонгук уходит и возвращается с тем, что читает сам. И ловит в глазах инспектора мимолетное удивление. Что вернулся? Что без учебника по английскому? Что читает письма Ван Гога своему брату? — Ты уверен, что мне это… — Замолкни, хён, — обрывает Чонгук, усаживаясь в кресло, и сам от себя в шоке после вырвавшегося обращения. А потом прочищает горло и открывает книгу на странице с загнутым уголком: — Вечером гулял по безлюдному берегу моря. Это было не весело и не грустно — это было прекрасно. Когда инспектор спит, их с Юнги не различить. Не дает подсказки взгляд, мимика, и разглаживаются морщинки на лбу, у инспектора — больше вертикальные, а у Юнги — скорее горизонтальные. Когда кто-то из них или они оба спят, Чонгук гладит волосы у чужого виска, старательно избегая уже желтеющий синяк, и чувствует спокойствие. Оттого, что Юнги рядом с ним, в безопасности, в какой угодно личности, но рядом. Еще Чонгук думает о том, что, если вдруг так произойдет, и Юнги снова исчезнет надолго, то сколько он — Чонгук — будет готов прожить с инспектором, ожидая его возвращения? Может ли одна личность стать заменой для другой, похожая, как две капли воды, но лишь внешне? — Зря тратишь силы, он еще не вернулся, — бормочет инспектор, не открывая глаз. Чонгук убирает руку и, перекатившись на спину, смотрит в потолок. Правда в том, что он готов ждать, сколько угодно. Если где-то там внутри Юнги будет продолжать любить его. И если Чонгук будет продолжать любить Юнги, то он будет ждать его до самого конца. — Мне уже легче, — внезапно прибавляет инспектор. — Еще день или два… Ты наверняка не хочешь, чтобы ему было больно. Придется потерпеть. Чонгук не терпит. Он подкатывается обратно и, осторожно прихватив за шею, прижимается сомкнутыми губами к чужим обветренным губам. — Передай ему. Инспектор долго молчит, но не спешит вломить Чонгуку по зубам, что не может не радовать. — Сам передашь, — говорит он в конце концов и легонько отталкивает Чонгука от себя. — Свали на диван, камикадзе хренов. Юнги возвращается, будто никуда не уходил. Или уходил — вышел покурить, а вместе с этим еще дошел до магазинчика 24-часа за раменом и маринованной редькой на ужин. И поэтому Чонгук ждал его немного дольше, чем собирался, но как только хлопнула входная дверь, все это время обратилось ровно в один взмах ресниц. — Ох, золотце, — кряхтит Юнги и, игнорируя еще заживающее лицо, потирается носом Чонгуку в щеку, — кто это так нашего инспектора? — Он не отчитывался, — оборачивается к нему Чонгук и ловит его губы в нормальный поцелуй, без привкуса «что бы если бы». Юнги, несмотря на синяки и совершенно новую для себя ограниченность в движениях, довольно щурится и льнет навстречу рукам и щекотному дыханию на ухо. — Сколько меня не было? — Четыре дня. — Полагаю, это он так меня берег? — ворчит Юнги. — А я — его, — успокаивает Чонгук. Юнги приоткрывает один глаз и мягко гладит Чонгука по щеке, хотя, Чонгук уверен, рука все еще болит. Юнги никогда не останавливали такие мелочи. — Я знаю, что вы потихоньку начинаете привыкать друг к другу. Он иногда пишет о тебе. Совсем вскользь. Но если бы это было не важно, он не проронил бы и слова. Я хочу, чтобы ты знал это. — Я поцеловал его, — признается Чонгук. Юнги фыркает. — Вот он, наверно, охуел. Вряд ли ты его смутил в том смысле, о котором думаешь, золотце. Он отнюдь не девственник. Что для него и в новинку, так это постоянство. И мое в том числе. Но к этому он тоже почти привык. Чонгук утыкается в него лбом и на всякий случай уточняет: — Ты не злишься? — Н-нет? Для меня это как позволять себе одной рукой касаться тебя, а другой — нет. — А если говорить обо мне? — Но ты же тоже обнимаешь меня всего, а не только сбоку. Золотце, я не собираюсь ревновать тебя к самому себе, если этот кусок камня в тебя тоже влюбится. — Ты… говорил, что ему это нахрен не сдалось. — Ох, золотце, но он же живой. Мы все живые. И как минимум то, что каждого из нас в конце ожидает… что-то другое, говорит о том, что ничто не вечно и не постоянно. Чонгук в задумчивости молчит и кусает губы. Юнги коротко и нежно прижимается к ним и шепчет, не отстраняясь: — В следующий раз купи ему сушеные бананы. Или эти маленькие цветные штучки, похожие на пельмешки, которые корейцы едят на Чусок. Он как-то говорил, что они не так отвратительны на вкус, как могло показаться. — Обо мне он так же пишет? Что я не такой уж… — Нет, совсем нет. О тебе он как-то написал — «давно бы грохнул, если бы не глаза». — А что с ними? — Понятия не имею. Но это вообще единственное упоминание чьих-то глаз от него на моей памяти. Однажды утром Чонгук не задает своего обычного вопроса. А, не открывая глаз, подтягивает ближе к себе горячее, расслабленное тело рядом и влажно целует в шею. Под одеялом жарко и душно, но Чонгук все равно накрывает их обоих с головой и еще сам наваливается сверху, шарит повсюду жадными с нежностью руками и мнет. А когда тело под ним пытается что-то сказать или вдохнуть, или просто тихо стонет, Чонгук прицельно кусает его где-то под подбородком, и от этого выдох-стон над головой звучит громче и беспомощнее. Но это длится недолго, потому что в следующую секунду Чонгук охает от того, что его рывком опрокидывают на спину. — Хён, — тихо скулит он и получает в награду легкое, будто перышко, прикосновение к щеке, к которому льнет. — Мы быстро, клянусь, — в каком-то полусонном бреду бормочет он, — и ничья посещаемость не пострадает… — Ты такая жопоболь, золотце, — отвечают ему. И обрушиваются сверху.