Душевные раны

      Сигма светился от счастья. Что-то такое сделало его день лучше? Дазай отдалённо наблюдал за ним и малость зависал. Не лучшее состояние для первого рабочего дня. Если честно, он вообще не понимает почему согласился поработать в баре в новом заведении Сигмы. Может от скуки, а может из интереса. Только Дазай и знает.       Разливать напитки у него получалось неплохо. Ещё лучше - в тихую смеяться с серьёзности управляющего. Прекрасно было и постоянно молчать, пока гости изливали душу, думая какой приятный молодой человек — умеет слушать. Хотя на самом деле Осаму просто плох в русском языке и знает только необходимые фразы.       И это лишь день открытия. Ему хотелось забрать настроение Сигмы, ведь у самого него было всё паршивенько.       Бар получился атмосферным.       Как ему и хотелось.       Здесь уютно и тепло.       Как и должно быть.       Наблюдать за всем происходящим весело.       Как и ожидалось.       Почему тогда такая тоска?       В подобном отдалённом настроении он и пробыл до перерыва. Дазай подумывал выпить чашечку кофе, хоть особо его и не любил, но сонное состояние пробило током, как только японец увидел Фёдора. Осаму показалось, что он уже спал, ведь какая такая причина заставила Достоевского выползти из своей берлоги? Скорее это всё уже сон и нисколько не правда. — Носом клюёшь? — возник Федя. — Ты пришёл поглазеть как мы тут устроились? — А? Нет. Я уже всё видел ещё до открытия, — проговорил Достоевский и уселся на барный стул — Я принёс пышки. В прошлый раз нам так и не удалось их поесть. Когда у тебя обед? — Через десять минут… — ответил японец.       Дазай был слегка удивлён, но вида не подал. Федя все десять минут наблюдал за работой японца, от чего тому было неловко — уж слишком много внимания к его персоне. Не то чтобы это сильно напрягало, скорее всё больше подталкивало на мысли о ?чувствах? Достоевского. Осаму может и интересно было бы посмотреть, что из этого выйдет, но первым он никогда не проявит инициативу, потому что как бы весело это не было, ему страшно от того, насколько они могут сблизиться. Тогда-то и полезет наружу всё то, что Дазай не хочет показывать.       Впрочем, они пообедали, сидя рядом друг с другом за барной стойкой. Горький кофе раздражал Осаму, зато пышки действительно оказались чем-то волшебным. Невероятно простые, в них ничего особенного нет, но слишком вкусные, чтобы быть просто тестом за двадцать чёртовых рублей.       Разговор завязался повседневный, от чего атмосфера всё больше преобразовывалась во что-то новое. Какое-то ранее не испытываемое чувство. То есть Дазай нечто отдалённое чувствовал когда-то давно, сидя в похожем баре, но ощущение то было иным. С привкусом алкоголя и тайных дел, то и дело вертевшихся вокруг его персоны. Сейчас Осаму чувствует что-то более уютное и слишком простецкое. Точной причины он не знал. Возможно дело в том, что его чересчур глупые и малость гениальные монологи не просто понимают, а поддерживают.       И всё же от тоски он не смог отделаться. Хотя, если так посмотреть, после обеда, в таких вот размышлениях, Дазай начал подмечать кое-что ещё. Палитра этих переживаний стала действительно схожей с пышками за двадцать рублей. Читалась она в лицах гостей, которые хоть и говорили непонятно о чём, но как будто бы Осаму осознавал каждое их слово. Читалось нечто такое и после работы, когда, проходя через мост, он остановился где-то на середине и задумчиво глянул на Неву. Казалось, некто столь навязчивый смеялся с самого дна, что слишком давило на и без того больную головушку Осаму. В момент Дазай перелез через перила и подумал было прыгнуть. Не ради суицида, а лишь томным порывом, хотя если и получилось бы умереть, то он не расстроился бы. — Осаму…? — прогремел Фёдор.       Неужто Федя следил за ним? Ну бред… Что б всё настолько плохо было — это уже слишком. — Преследуешь меня? — спросил Осаму, всё также стоя на краю. — Я с магазина иду. — Ну-ну.       Достоевский подошёл к японцу и взглянул на воду. Дазай явно был в растерянном настроении. Как предположил Фёдор, возможно такая вспышка суицида — некая медитация в поиске ответов. — Сегодня погода 8.5 пасмурных Питеров из 10, — подметил Федя, разглядывая небо и ежась от холода — Вот же странность, когда Санкт-Петербург только был построен, Нева была молодой рекой и сильно бушевала, затапливая свой город. Люди то и дело просыпались в лужах. Некоторых рабочих уносило, однажды Пётр-первый бросился спасать одного из таких в реку. Сейчас река прижилась, но неведомой силой жителей так и тянет скинуться в неё. До сих пор. — Мне… — начал Осаму, глянув на Фёдора — Можешь кое с чем мне помочь? — …Конечно, — удивился русский. — Я чувствую внутри что-то странное. Я не могу это объяснить нормально.       У Достоевского внутри взорвались органы. Чтобы Дазай спрашивал у него нечто подобное? Ну, нет. Это всё неправда. — На что похоже? — Это… — Осаму взглянул в отдаление, где виднелись старые панельные дома — Как те дома. Или как пышки. В них что-то… — Тоскливое, — продолжил за него Фёдор. — И как бы да и как бы нет, — подметил Осаму — Это чувство другое. Оно тоскливое, но в какой-то степени приятное. Трепетное.       Достоевский улыбнулся, затем всё же рассмеялся и потянул Дазая за плечо, говоря тем самым «залазь обратно». — Знаешь, у нас истинное искусство не быть счастливыми, а учиться красиво грустить, — проговорил Федя, смотря в карие глаза. — Не совсем понимаю. — А это так просто и не поймёшь. Это надо почувствовать. Я помогу тебе, но взамен ты сделаешь кое-что для меня, — проговорил Фёдор, улыбаясь уж слишком хитро.       Осаму это не понравилось, но ему было слишком интересно.

***

      Небо наконец сильно размыло и квартира погрузилась во тьму. Дазай убрал с тарелки еду, которую так и не доел, в контейнер. Он уже даже и забыл что кушал и какой был вкус. Тревога была сильнее и пожирала его без остатка. Осаму подумал спрятаться у себя в комнате, но раз уж сказанул глупость Фёдору, то и давать заднюю не стоит.       Дазай коротко постучал в дверь русского. Тот открыл её так быстро, словно всё это время держался за ручку. В комнате как и обычно был лёгкий порядок, слегка прохладно и горела гирлянда. Шалаш пропал, но на окне появился плед и пара подушек. Осаму вопросительно посмотрел на Федю. — Залазь на подоконник, — сказал он и сам устроился у окна.       Японец нахмурился, посмеялся чему-то и уселся рядом с Фёдором. Места было не так много, их коленки столкнулись. Достоевский прихватил с тумбы телефон и наушники, которые по итогу протянул Осаму. — Что происходит? — заинтересованно спросил Дазай. — Я думаю ты из тех, кто способен это прочувствовать, — ответил Федя. — Это? — У меня нет для этого названия.       Дазай надел наушники и Фёдор включил плейлист, который составил минут двадцать назад специально для Осаму. Мелодия сначала не зацепила, но с каждой секундой что-то медленно разливалось по его внутренностям. Некое ощущение ползало по венам, скапливаясь в солнечном сплетении. Достоевский сидел в тишине, обнимая подушку и оглядывая ночные улицы. На его лице была лёгкая улыбка. В какой-то момент, он прикоснулся головой к стеклу и кажется совсем расслабился. Иногда Фёдор поглядывал в телефон, чтобы узнать на каком моменте сейчас песня и что именно слышит японец. После он продолжал бегать глазами по городу и было в этом взгляде что-то особенное.       Дазай всё же так же увлёкся видом за окном. Далёкие огни завораживали, луна слабо нависала над панельными домами. Мысли сами забегали по балконам и окнам. В них было много любопытного. Можно было даже предположить что за люди там жили и какова их жизнь. По окнам редко висели гирлянды или ультрафиолетовые лампы, которые так же привлекали.       И конечно же музыка. Она слишком сильно дополняла атмосферу города. Дазай не знал русского языка, но было ощущение что он всё понимает. Точно знает о чём поётся в песне. Словно исполнители попали в самую точку боли. Эта музыка была более чем звуками. Она объединяла все переживания и преобразовывала их в некое тепло. Да. Это тепло. В душе у Дазая тепло.       От этой мысли он нервно посмотрел на Достоевского и впервые понял, что истинно значит «грустный русский взгляд», где слово «грустный» своим значением совсем не подходит этому образу. В этом было намного больше. Как если бы ты задыхался в слезах, но это же и приносило тебе удовольствие. Глаза бы приятно пекло, но всплеск эндорфина наркотиком овладел твоим телом. Эти ощущения и чувства заполнили парня. В голове промелькнуло, что именно это сейчас делает его похожим на человека. — Саму?       Дазай не сразу понял, что уже некоторое время пялился на Фёдора. Федя всё так же обнимал подушку, как будто бы ища в ней покой. По его лицу можно было сказать, что он выглядит усталым, но даже так, в свете гирлянды и луны, Осаму нашёл в нём что-то красивое. По спине пробежал холодок. Он снял наушники и повесил их на запястье соперника, бывшего врага, друга, соседа?       Их глаза встретились. Достоевский внимательно оглядел лицо парня. Он всё понял. Почувствовал кожей, что Дазай смог ощутить это. Фёдор вдруг улыбнулся так, как никогда не улыбался. Наконец-то искренне и совсем не натянуто. Казалось, что он впервые в жизни действительно рад. Осаму осознал насколько это сблизило. Будто они и вправду чувствуют одну и ту же боль, а значит не одиноки. — Когда-то у меня был друг, — начал Осаму, выдав нервный смешок.       И он рассказал, не зная зачем и почему. Ему хотелось поделиться. И Федя выслушал. — Я понимаю его с одной стороны. Он попытался найти путь, который сделал бы твою жизнь лучше и это самый простой вариант, который был возможен, — наконец заговорил Фёдор — Мне кажется нет смысла отрицать то, кто ты есть и кем ты рождён. Он попросил тебя притвориться, стать тем, кем ты не являешься. Утопить себя в бесконечной помощи другим. Да и вопрос хороших и плохих сомнителен. Как мне кажется, хороших и плохих не бывает. Есть поступки, вызванные причинно-следственными результатами, которые либо устраивают общество, либо нет. А есть такие как мы с тобой. Наши поступки вызваны другим путём. Мы жаждем заполнить пустоту, поэтому притворяемся кем-то ради достижения чего-либо. — Ты сейчас обосрал предсмертные слова моего друга, да…? — Нет, что ты. Он придумал неплохую идею, — тут же улыбнулся Федя — Дело в другом. Я хотел сказать, что… Со мной тебе не надо быть ни хорошим, ни плохим. Со мной ты можешь быть таким какой есть, потому что я всё понимаю. Ведь сам такой в какой-то степени. — Мм — Я хочу попросить тебя. Давай всегда когда тебе будет грустно, ты будешь приходить ко мне? Мы поговорим или послушаем музыку вместе. Почему нет? Мы можем даже и не разговаривать совсем, но быть рядом. Просто чтобы разделить это. В какой-то степени у меня ещё, конечно же, осталась привычка мыслить о том, чтобы задушить тебя ночью подушкой, но, я думаю, мы уже более привыкли к друг другу.       Дазай нахмурился и внутренне запаниковал. Это происходит. Внутри что-то происходит. Слишком много новых ощущений. Новых мыслей. Это напугало. Осаму попытался выдавить слово, но ничего не вышло. В итоге на дрожащих ногах, он слез с подоконника и постарался дойти до двери. Ноги подкосились и он рухнул по середине комнаты. Фёдор сполз за ним и подошёл к нему. Парень задрожал и схватился руками за голову. Он тяжело дышал и если бы только смог, то точно заплакал бы, но такому он давно разучился. — Мне надо… Уйти, — еле как проговорил Дазай. — Ты идиот?       Осаму попытался ползти к двери. Достоевский вздохнул и помог подняться парню. Вместе они так и доковыляли до его комнаты. Федя положил того в кровать и, всё ещё в полутьме, зашёл в комнату Гоголя. Коля лежал звёздочкой на кровати и что-то делал в телефоне. Он вопросительно посмотрел на друга, когда тот начал рыться в шкафчике. — Мне успокоительное надо.       Гоголь лишних вопросов не задавал. Надо, значит надо. Достоевский нащупал нужную упаковку и отправился обратно к Дазаю, прихватив за одно и стакан воды. Как дело было сделано, Фёдор поспешил покинуть Осаму. Ему сейчас нужно уединение.