Задачи о рыцарях и лжецах

Часть 4. Пат Дадзай   Когда мы еще были в аэропорту Хитроу, я отлучился в туалет и написал ручкой на своем предплечье, почти у самого локтя: «221». В тот момент мне казалось, что я чересчур перестраховываюсь, что это в общем-то лишнее, как и все остальное, про что я написал Тюе на бумажке. Это дотошный Мори учил меня, что всегда лучше перебдеть и иметь наготове десяток запасных планов, а я-то был уверен, что у нас и так все будет хорошо — покончим с Джоан и ее сектой быстро и без проблем. Обычно до плана «Б» не доходит, противники оказываются гораздо глупее, чем о них думаешь. Хорошо, что перестраховался. Следующие три дня после момента, когда Тюя сбежал с церемонии очищения, проломив крышу, были... странными. Мягко говоря. Я барахтался в паранойяльных теориях, пытался найти, за что ухватиться, не находил и оплетал себя этой ядовитой паутиной все плотнее, все безнадежнее. Каждый день я ложился спать с мыслью, что меня вот-вот раскроют или уже раскрыли, перепишут память – быстро, без красивых слов, алтаря и церемоний — и я проснусь совсем другим человеком. Я всегда полагался на свой разум больше, чем на что угодно другое на свете, и неуверенность в ясности, правильности собственного мышления — самый страшный кошмар, который я только могу себе вообразить. Даже мысль о том, что меня могут в любой момент без затей поставить к стенке и расстрелять, не так пугала, как то, что я не был уверен, реальны ли мои воспоминания. Каждое утро я, просыпаясь, первым делом искал цифру «221» на руке, чтобы напомнить себе про встречу с Тюей и убедиться, что я помню, кто я такой и зачем я здесь. Каждый вечер перед сном обновлял надпись. 221б. Бейкер-стрит. Тюя. Я – это еще пока я.   Все эти дни я провел в заведении, которое называлось «Авалон». Это была своего рода «больница» для детей, которые недавно перенесли «операцию» по вырезанию лишнего из своей личности, где проходила адаптация этих бедняг к жизни среди обычных людей без способностей. Джоан привезла меня туда в самую первую нашу встречу, в день прилета. — Есть одно место, которое я хочу вам показать... – сказала она. Обычно иностранцы, приезжая в Лондон, первым делом едут смотреть Вестминстер или Тауэр, а у меня первой увиденной достопримечательностью стал приют для детей-калек. Калек не в физическом, конечно, смысле, но так было даже хуже. В машине была Джоан, ее сын,  Уайльд-сан и несколько охранников. Приют находился где-то в Ист-Энде, в Уайтчепеле, и ехали мы долго. Лил настырно-ровный дождь. Вода заливала стекла машины, огни других автомобилей пробивались сквозь серую пелену тускло, будто улица была дном реки. Я спросил: — Разве разумно держать таких детей вместе? Некоторые лишились не только способности, но и памяти. Находясь бок о бок с теми, кто помнит про утраченный дар, они тоже могут что-то вспомнить — возникнут проблемы... — Те, у кого есть семьи, которые о них позаботятся, конечно, отправляются домой. Но не всем так повезло, – ответила Джоан. – Тем, кто помнит про утерянные способности, запрещено рассказывать об этом другим. Что-то, наверное, просачивается, но вряд ли сильно отличается от других небылиц, которые выдумывают дети. Ну и какой у меня выбор, собственно? Когда они собраны в одном месте, за ними, по крайней мере, легко присматривать... Я осторожно спросил: — Разве не лучше было бы учить детей пользоваться этими способностями, чтобы они не могли причинить вред ни себе, ни другим? — То, что вы сейчас предложили, переводится так: учить их пользоваться способностями, чтобы они могли наносить вред контролируемо. Превратить детей в оружие. Кроме того, не могу не спросить: для кого лучше? — Ну, как известно, морально то, что приносит наибольшее благо наибольшему количеству людей... — Скучный утилитаризм? Вы разочаровываете меня, мистер Икита. Вы непохожи на человека, который печется об общем благе. — Хорошо, — сдался я, — лучше для вас, я имел в виду. Вы могли бы использовать всех их в своих целях, как сейчас используете барышень Бронте и Уайльд-сана. — Так значит, все-таки оружие, — слегка улыбнулась Джоан. – Кажется, вы только что расписались в желании создать гитлерюгенд для детей с суперспособностями. — Я говорил не о себе, и вы все выворачиваете наизнанку... — Не нужно оправдываться, я ведь не сказала, что нахожу это аморальным. Я отвечу, почему я этого не делаю. Во-первых, некоторых из них учить чему-либо неоправданно трудно. Недавно я дала благословение девочке шести лет – она была пирокинетиком; не совладав со своей силой, она сожгла свою семью и дом... а также десять соседних домов. Ее разум представлял собой сплошное озеро боли. Девочка была абсолютно неконтролируема. Я представил себе Тюю, рядом с которым нет меня: неостановимое разрушение, хаос, который может поглотить весь мир – и это не фигура речи. — При должном терпении кого угодно можно научить делать то, что тебе надо, — сказал я. – В конце концов, можно составлять пары из людей с равноценно мощными или нейтрализующими друг друга способностями, тренировать детей вместе... — Вы все больше меня удивляете, мистер Икита, — сказала Джоан (хотя удивления в ее голосе не слышалось – скорее удовольствие). – Под «вместе» вы имели в виду «друг на друге»? Сталкивать детей в драках, заставлять одних жечь или бить электричеством других? Это не очень гуманно. Мягко говоря. Вы когда-нибудь слышали про эксперимент Милгрэма? — Да, — сказал я, пожалуй, немного резковато.   ...Мне десять лет, и Мори говорит незнакомому рыжему мальчику, стоящему напротив меня: — Давай, используй свой дар. Не бойся, он выдержит. Мори часто использует меня как живую мишень для тренировок подчиненных. Люди обычно не хотят применять на мне способность, особенно те, кто видит меня в первый раз. Некоторые робко возражают, но Мори, конечно, не разрешает им остановиться. Забавно смотреть, как они колеблются, дрожат, бледнеют, покрываются испариной, но все же выполняют команду. Мори, без сомнения, прав в том, что это полезно — нельзя научиться использовать способности, не практикуясь. Это не негуманно: чужие способности не могут причинить мне вреда... если не считать сопутствующий вред – ожоги от горящей одежды, например. Но этот мальчик видит меня впервые и не знает о том, как действует «Больше не человек». Он маленький и хорошенький, как кукла, глаза какие-то нечеловечески голубые, как луговые цветы. Он долго смотрит на меня и, судя по страшно угрюмому и свирепому выражению лица, приходит к взвешенному выводу «не нравишься ты мне». Я готов к удару, который вряд ли причинит мне вред, но происходит кое-что, чего я совершенно не ожидал: он ловко хватает меня за пояс, и я отрываюсь от земли и переворачиваюсь вверх ногами. Я закусываю губы, чтобы не вскрикнуть от неожиданности; чувство свободного парения жутковатое и дурацкое – волосы нелепо свисают вниз – и, хотя я всячески гоню это слово из головы, восхитительное. Я болтаюсь вниз головой под самым потолком, а рыжий незнакомец, так же вися вверх ногами, продолжает прижимать меня к себе и, похоже, ужасно потешается над моим испугом и изумлением. – Накахара, — говорит Мори, и от его тона по моей спине пробегает холодок, как бывает всегда, когда он недоволен и я гадаю, каким наказанием для меня это обернется, — если ты не готов применить насилие, тебе в Мафии делать нечего. Тот переворачивается обратно, опускается, ставит меня на пол аккуратно, как хрупкую игрушку. Вздергивает подбородок: — А чё, обычно похоже, что не готов? Плохо справляюсь? Все мы трое прекрасно понимаем, чего Мори от него хотел. Но формально мальчик сделал то, что ему велели – использовал способность — и если Мори сейчас начнет с ним препираться, то будет выглядеть крайне глупо. — Обычно справляешься. А сейчас — разочаровал. — Ну, пойду поплачу. — Хамить Коё своей будешь, — говорит Мори очень холодно. Мысль о том, что этот рыжий мальчишка немногим крупнее домашней кошки пожалел меня, вызывает у меня множество эмоций, и ни одну из них нельзя назвать приятной. Через полчаса мы с перевернутым летающим мальчиком по имени Тюя Накахара успешно колошматим друг друга без всяких способностей, катаясь по земле. Через несколько лет в наши драки добавляются кое-какие новые элементы – теперь это не та борьба, которой прилично заниматься на людях, если вы понимаете, о чем я. Примерно тогда же Мори становится полновластным главой Мафии, и даже Тюе становится сложнее сопротивляться ему, а мне – и подавно. Все это время Мори не ленится разъяснять мне (а чаще показывать наглядно), насколько шатки любые этические конструкты, насколько хрупка корочка цивилизованности и морали на человеческой дикости и злобе; он всеми силами стремится доказать мне, что никаких «хороших людей» не бывает, — конечно, он рассказывает мне и про эксперимент Милгрэма.   ...Мне уже давным-давно было не десять; Джоан смотрела на меня своими холодными рыбьими глазами и слегка улыбалась. — А во-вторых, — сказала она, — то, о чем вы говорите – тренировочный лагерь — имело бы смысл, если бы я была карикатурной злодейкой, которая планирует захватить мир при помощи детей со сверхспособностями. Но такой цели у меня нет. Мои намерения просты и честны: я делаю именно то, что говорю – даю спасение заблудшим душам. Лечу тех, кому больно, и тех, кто делает больно другим. Иногда в моей риторике, как вы, возможно, заметили, встречаются преувеличения... Слишком много про грехи, грязь и проклятия, да? – но это потому, что люди лучше усваивают идеи в гипертрофированной форме. И, как ни удивительно, я в самом деле думаю именно об общем благе... и даже немного о гуманности. Я не притворяюсь ангелом — иногда приходится поступать жестко, как я планирую поступить с мистером Накахарой. Но вы и сам прекрасно знаете, что благие цели порой требуют суровых мер. Оставшаяся часть пути до «Авалона» прошла в молчании. Именно тогда я впервые подумал, что эта женщина умна и пугающе похожа на меня и, возможно, я ее недооценил.   «Авалон» оказался красивым старым зданием из темного кирпича, оплетенным плющом. Внутри – аккуратно и чисто. Я, честно говоря, ожидал увидеть что-то более мрачное — жертвоприношения из выпотрошенных игрушек и кровавые потеки на разбитом кафеле ванной – словом, близкое стереотипу приюта из скверного фильма ужасов... или же моему собственному детству, тоже довольно неприглядному. В приюте, по моим прикидкам, жило не очень много людей, человек пятнадцать-двадцать. Большинство – дети. И не такие, как Энн Бронте (или Ацуси), действительно дети – многим шесть, восемь лет, не больше; неописуемо маленькие, и уже – непоправимо сломанные, хотя Джоан, вероятно, предпочитала называть их исцелившимися. Впрочем, в следующие несколько дней я, кажется, и сам перестал понимать, в чем разница. Дети не были рады мне. Одни смотрели молча, настороженно, как угрюмые волчата, другие вслух высказывали недовольство: — Это еще что за перец? — А когда вернется мисс Эвенджер? Одним своим появлением тут я вторгся в установленный порядок их жизни, их иерархию. Джоан не стала представлять меня детям, а молча, с легкой улыбкой смотрела, как я себя поведу. Для начала следовало заинтересовать их чем-то странным. Я ничего не предпринимал, пока ко мне не подошла какая-то девочка и не спросила очень требовательно: — Вы кто? Чего молчите? — Я вампир, — сообщил я. — Чего?.. — Не могу переступить через порог личного пространства, пока меня не пригласят, — улыбнулся я. Кто-то из детей постарше тоже заулыбался, кто-то даже фыркнул. Младшие не поняли шутку, но враждебность превратилась в любопытство. — Думаешь, ты пиздец какой смешной? – сказал какой-то подросток лет шестнадцати с откровенной враждебностью. — Это не единственное мое достоинство, — миролюбиво ответил я. Мальчишка демонстративно сплюнул и процедил: — Катись ты нахуй. Дети затаили дыхание. — Повтори, пожалуйста, — мягко сказал я. — Катись... — повторил он. — А дальше? Он выглядел немного смущенным. Никогда не повторяйте этот трюк с ребенком, у которого уверенности в себе чуть больше, чем у буханки хлеба. И еще с теми, кто, матерясь, не понтуется собственной крутостью, а просто всегда так разговаривает — Тюя бы, например, и повторил, и добавил... много чего добавил бы (я спрятал улыбку). — Нахуй, — повторил он. — А еще раз? Я плоховато расслышал. — Нахуй, — повторил он уже слегка неуверенно. — Еще раз, — улыбнулся я. — Н... — сказал он и покраснел, осознав наконец, как абсурдно выглядит со стороны. Послышались смешки. — Ругань не добавит тебе уверенности в себе, если ее нет. Стоит над этим поработать, — все так же вежливо сказал я. Все смеялись. — Вижу, тут есть и трудные подростки, — сказал я Джоан. — И еще какие. У этого мальчика была способность, которую вы, возможно, сочли бы очень полезной для своего маленького гитлерюгенда... Простите, признаю, шутка отдает дурновкусием. В общем, мальчик умел навязывать людям свою волю. Ненадолго, что-то вроде ступора, но для грязных делишек этого хватало. Хотите узнать, скольких человек он ограбил и скольких девушек изнасиловал, прежде чем я его очистила? — Не хочу. Но не способность в этом виновата. — Безусловно. У ядовитой змеи тоже не клыки виноваты в том, что она кусает — но вырывают именно их. Без способности – и без омерзительных воспоминаний о том, что он творил — он стал гораздо безопаснее для окружающих. Согласитесь, это самый милосердный способ исправления преступника: он не сидит в тюрьме, его не грызет совесть и не мучают кошмары. Он все еще не самый приятный мальчик на свете, но, возможно, теперь из него даже получится что-то дельное... Тут живут те, чья способность была адом, в котором варились они сами, и те, чья была адом для других; вы сможете почитать личные дела всех этих детей – и не только детей — если захотите. Или обратитесь к интернету, если решите, что я вру или искажаю действительность. — Я не думаю, что вы врете. И понимаю, зачем вы показали мне этих детей. Не понимаю другого – почему вы вообще пытаетесь меня в чем-то убедить. Я никогда не говорил, что не согласен с идеями вашей Церкви. — Хорошо, если так, мистер Икита, — сказала Джоан. – Это очень хорошо...   ***   Тюя любил сравнивать меня с шахматистом (обычно присовокупляя к этому какое-нибудь непечатное выражение), но, к сожалению, метафора про шахматы к нашей ситуации не подходила – после того, что случилось в домике в лесу, я осознал это особенно ясно. Шахматы – последовательная игра с нулевой суммой и полной информацией, не всегда простая (как ни неприятно признаваться — Мори обычно у меня выигрывал), но теоретически, по крайней мере, решаемая полным перебором. На войне информация никогда не бывает полной. Каждый игрок видит только свои фигуры. Все это время я обманывался, думая, что представляю себе расстановку противника и могу предвидеть все его ходы; оказалось, что я двигаюсь на ощупь в тумане. Кроме того, война – это не последовательная, а параллельная игра. Только в плохих книгах один великий стратег картинно наносит поражение второму, а тот зачем-то покорно этого ждет, ничего не предпринимая. В реальном мире игроки действуют одновременно, и ход противника тебе неизвестен, пока не увидишь его результатов. Самая блестящая твоя задумка может разбиться о встречную стратегию прямо посреди хода. Короче говоря, я осознал, что, подобно Сократу, знаю лишь то, что ничего не знаю. Крайне неприятная мысль. А еще любая война — игра с отрицательной суммой, и чем дольше длится партия, тем выше риск потерь... Как? Как моя способность могла не подействовать на Джоан? Очевидно, у нее было какое-то средство защиты против меня; тут можно было сделать один из двух выводов: либо она была защищена от вредоносного влияния любой способности, либо конкретно от «Больше не человека»; второй вариант подразумевал, что она знала о моей способности, то есть знала и мое настоящее имя, и вообще все. Когда Тюя удрал с церемонии очищения, Джоан выглядела по-настоящему разгневанной – но, возможно, она просто очень умело притворялась. В теории игр есть понятие «ранг рефлексии» – «я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что ты знешь...», или, если проще, уровни обмана, на которых действуют игроки. До этого момента я представлял себе Джоан как довольно бесхитростного игрока первого уровня, что ставило меня на второй уровень, но что, если она на самом деле игрок третьего уровня и просто позволила мне поверить, что я обманул ее, — то есть просто играет со мной, как кошка с мышью? Пожалуй, стоило внести уточнение: я знал, что пока жив и у меня не отняли способность (в чем я убедился, обнулив силы Шарлотты и ослабив барьер на церемонии), то же можно было сказать и о Тюе; но утешения рода «могло быть и хуже» не относятся к моим любимым... — Мистер Икита, — сказала мне Джоан, — думаю, вы не удивитесь, если я попрошу вас задержаться в Англии на какое-то время. Вы хорошо знаете мистера Накахару и, возможно, поможете с его поисками и поимкой. Я прикинул, что запаниковать и раскрыть свою личность сейчас будет однозначно губительно, а соглашаясь дальше играть в эту игру – даже если это кошки-мышки — я как минимум дам себе время сориентироваться, — и решил остаться в рамках роли мистера Икиты: притворился виноватым и изумленным бегством Тюи. — Конечно, — послушно сказал я. – Рад, если окажусь полезным. (В самый последний момент вспомнил, что надо выбрать нейтральную формулировку ответа, и не уточнил, полезным кому, – я чуть не упустил из вида присутствие Уайльда и что мне надо постоянно следить, чтобы меня не уличили во лжи... если в этом вообще еще был какой-то смысл – мне стало казаться, что Джоан видит меня насквозь). — Тогда будем считать, что вы с этого момента работаете на меня, – сказала она. – Нет, членство в моей Церкви и отказ от способностей — исключительно добровольное дело (если не считать тех, кто представляет очевидную угрозу), и я не буду просить вас выполнять работу по этой части... Но, как я успела убедиться, вы хорошо ладите с детьми. Вы, кажется, говорили, что вы учитель? Детям из «Авалона» пригодился бы хороший учитель. Тут Святая Джоан продемонстрировала знание психологической манипуляции «Нога в двери» — выполнение одной, даже небольшой уступки повышает последующую уступчивость человека. Может быть, она не знала этих терминов, но с самими приемами явно была неплохо знакома. Это меня ничуть не удивило. Чего она хочет, если в самом деле играет на один уровень выше меня? Может быть, она надеется, что я рано или поздно соглашусь с ее идеями и сам попрошу ее «очистить» меня, как просят остальные? Довольно самонадеянно с ее стороны. Но... нельзя сказать, что глупо. Или бессмысленно... Допустимо обманывать кого угодно, кроме самого себя, любил говорить Мори. И если быть с собой совершенно честным, я знал, почему идея Церкви Уравнителей с самого начала заворожила меня, как огонь – мотылька.   Так я стал обитателем – или пленником – «Авалона». (Я подавлял желание прямо спросить, пленник я тут или нет, памятуя о том, что при признаках непослушания меня могут обнулить или убить). Для начала мне показали комнату, где мне предстояло жить. Небольшое помещение с частично затянутым плющом окном, которое пропускало не слишком много света, и камином, который, судя по виду, уже очень много времени никто не разжигал. Затхло, сыро. Кровать, шкаф для одежды, книжная полка без книг. Не самое уютное жилище на свете. Оказалось, ставшая притчей во языцех лондонская непогода – отнюдь не злая клевета. Серый полог дождя никак не желал расходиться. Капли стучали в окно утром, днем, вечером... Есть известная пытка водой — человека фиксируют так, что он не может пошевелиться, и ему на лоб медленно, мерно падают капли. Благодаря моему прошлому в Портовой Мафии мне известно много занимательных фактов о пытках, намного больше, чем среднестатистическому человеку, поэтому я знаю, что хоть ее и приписывают китайцам, европейцы тоже ее практиковали; практиковали ее и в Мафии – хотя там все же предпочитали более быстрые и эффективные приемы. Сначала капанье воды причиняет просто беспокойство, но чем дальше, тем больше каждый удар похож на удар молота, бьющий прямо по мозгу, и вскоре обезумевший узник готов признаться в любом преступлении. Я, конечно, не утверждаю, что постоянный дождь за окном равноценен пытке, но в сочетании с паутиной мрачных мыслей, в которой я постоянно трепыхался, он производил весьма тягостное впечатление, постепенно сводя с ума с уверенностью опытного психиатра. К тому же рядом постоянно крутился этот Оскар Уайльд – он, кажется, не жил в «Авалоне» постоянно, у него наверняка была своя квартира, а скорее дом или особняк – но он, являясь кем-то вроде секретаря Джоан, занимался в том числе и какими-то административными делами в приюте, и ему была выделена тут комната. Его соседство изрядно мотало нервы. Я осознавал, что меня оказалось как-то очень просто деморализовать, и даже понимал, почему; мне очень давно не случалось проигрывать. Точнее будет сказать так: проигрывал я всегда только одному человеку. И мысли о нем – и ощущение, что мне снова десять лет – и страх, вечный спутник моего детства, давно забытое, как я думал, чувство, — сопровождали меня неотступно. Кап. Кап. Еще в голове у меня постоянно крутился известный логический парадокс, который называют парадоксом узника или парадоксом неожиданной казни. Суть его в том, что заключенному сообщают два противоречивых утверждения о его казни: «Вы будете казнены в полдень в пятницу на следующей неделе; это будет неожиданностью для вас». Заключенный замечает это внутреннее противоречие – раз он заранее знает о приговоре, казнь не может быть неожиданной – и решает, что привести такой приговор в исполнение невозможно. В пятницу его все-таки казнят, и это, как и обещалось, становится неожиданностью для него, так как он убедил себя, что казнить его не смогут. Раньше этот парадокс казался мне довольно забавным. Сейчас нет. Приходила ли мне в голову мысль попробовать опередить Джоан, покончив с ней самостоятельно физически? В первое время – да, но она при встречах со мной почти всегда была в сопровождении кого-то, чьи боевые навыки были явно не хуже моих. Потом – в приюте — я отказался от этой мысли. Даже без оружия я мог попытаться – ножом, вилкой, даже ножкой от стула можно убить человека – но теперь я опасался, что она каким-то образом сможет защититься, а провальная попытка убийства была бы даже хуже, чем бездействие – я бы сразу себя раскрыл. Как моя способность могла не сработать на ней – причем дважды? Может, Джоан защищена вообще от любого вреда, включая физический?.. «Вы будете казнены в полдень в пятницу на следующей неделе». Кап-кап.   — Что конкретно от меня требуется? – спросил я в первый день своего «учительства». – Психологическая помощь? Дроби и логарифмы? — Дроби и логарифмы им преподаю я, — улыбнулась Джоан. — Не каждый день, конечно; обычно они занимаются сами. У всех разный возраст и разный уровень, так что уроков в такой форме, как в школе, тут нет, задача учителя – помогать разобраться с тем, чего сам ребенок понять не может. Мисс Авенджер, которая раньше вела литературу, недавно уволилась... Как вы думаете, сможете ее заменить? — Литературу?.. Большинство из них совсем малыши, вряд ли стоит задавать им писать сочинения про посыл «Одиссеи»... — Да, возвращение на Итаку оставим тем, кто постарше. Маленьким можно читать что-нибудь простое. Уже наступил вечер (хотя из-за того, что небо было все время затянуто тучами, казалось, что и днем темно), и дети, похоже, собирались ложиться. — Да вот хотя бы сейчас, перед сном, что-нибудь им почитайте, — вдруг сказала Джоан. — Хорошо – а что? — Помня наш недавний разговор, я предложила бы что-нибудь из Ницше?.. Шутка, мистер Икита. Сказку. Почитайте детям сказку. Вчера они слушали «Русалочку». Дальше в сборнике... о, «Снежная Королева» — прекрасно. Дети расселись вокруг меня. Джоан тоже села неподалеку и приготовилась слушать. Я начал: — «Однажды дьявол смастерил такое зеркало, в котором  все доброе и прекрасное  уменьшалось донельзя, все же негодное и безобразное, напротив, выступало еще ярче, казалось еще хуже...» Я вспомнил, как несколько раз вот так читал перед сном Кью. Что я читал ему? Кажется, «Алису в стране чудес». Для каждого ребенка найдется своя история, которая с безжалостной точностью опишет – как там выразилась Джоан? — ад, в котором он варится. Кью из своей кроличьей норы так и не выбрался. — «...В тесном городе, где мало кому удается отгородить себе хоть маленькое местечко для садика, и где поэтому большинству приходится довольствоваться комнатными цветами в горшках...» — Я вспомнил о своей роли учителя и пояснил: — Цветы в этой сказке символизируют любовь. «...Жили двое детей, у которых все же был свой садик покрупнее цветочного горшка...» — Лучше бы у них был котенок, – сказала какая-то девочка. — Котенок тоже был, — терпеливо сказал я. — А щенок? – требовательно спросила другая. – Мне тут не разрешают завести щенка. — И щенок. Но история не про них. Так вот, жили-были двое бедных детей, у которых был садик из роз... — А они еще живы? — Вы это узнаете, если будете слушать историю внимательно и не перебивая. — Я надеюсь, они не умерли, — сообщила она, но мой намек был понят, и дальше они слушали в тишине. «— Ай! — вскрикнул вдруг мальчик. — Мне кольнуло прямо в сердце, и что-то попало в глаз!  Девочка обвила ручонкой его шею, он мигал, но в глазу ничего как будто не было.  — Должно быть, выскочило! — сказал он.  Но в том-то и дело, что нет. В сердце и в глаз ему попали два осколка дьявольского  зеркала, в котором, как  мы, конечно, помним, все великое и доброе казалось ничтожным и  гадким, а злое отражалось еще ярче, дурные  стороны каждой вещи выступали еще резче. Бедняжка Кай! Теперь сердце его должно было превратиться в кусок льда! Боль в глазу и в сердце уже прошла, но сами осколки в них остались. — О  чем  ты плачешь? — спросил  он Герду. — У! Какая ты сейчас безобразная! Мне совсем не больно! Фу! — закричал он вдруг. — Эту розу точит червь! А та совсем кривая! Какие гадкие розы! Не лучше ящиков, в которых торчат!» Когда я дочитал до появления Снежной Королевы на ледяном катке, почти все уже спали. Девочка, спрашивавшая про котенка, задремала прямо на моем плече, немилосердно тыча меня в бок острым локтем. — «Кай весь дрожал,  хотел прочесть "Отче наш", но в уме у него вертелась одна таблица умножения...» — прочел я и замолчал, не будучи уверен, что стоит продолжать. — Вы замечаете эти инсинуации? – тихо, чтобы не разбудить детей, заметила Джоан с улыбкой. — Хороший человек думает о вере, о Боге, а таблица умножения в голове может быть только у мальчика с осколком кривого зеркала в глазу... — Конечно; и рассматривать снежинки под лупой, предпочитая их симметрию живым розам, интересно только негодяю, — ответил я тоже вполголоса, ломая голову, почему она выбрала из всех именно эту историю. Какая-то метафора? Я – Кай, она – Снежная Королева? Трудно было представить, что эта женщина, живой калькулятор, собирается предпринять в мою сторону романтические поползновения. Дальше этого моя мысль не шла. – В этом и мораль всей сказки: главная добродетель – альтруизм, а не ум. А вы действительно учительница? — Раньше была ей, да... И как учительницу математики меня слегка обижает такая мораль. — К чему знать умножение, если слово «вечность» в конце концов соберется само благодаря любви — да? – усмехнулся я. — Именно. Я вижу тут частую импликацию «гений-злодейство» — как, знаете, убийцы в кино часто любят классическую музыку. Как вы считаете, откуда это пошло? Я сам не заметил, как беседа меня увлекла. — Считаю, тут в основе старая война идеологий, которую обычно называют «конфликт города и деревни», проще – коллективизма и индивидуализма, личности и стада, — ответил я. – Деревня — это сообщество, где все друг друга знают, живут семьями, вместе отмечают рождения и похороны; продукт такого общественного уклада — коллективистская мораль. Тот самый альтруизм, а также религия или учения о равенстве наподобие социализма или фашизма – годится все, что помогает сплотить людей. В городе же люди отделены друг от друга, каждый выживает сам – и на смену чувству стада приходит индивидуализм. У города главная ценность – личность: опора только на себя, всевозможные свободы, торжество разума как рабочего инструмента в противовес простым ценностям деревни. Джоан слушала с большим интересом. Она заметила: —  Интересное мнение. А еще у горожанина часто достаточно денег и свободного времени, которые позволяют ему наслаждаться необязательными вещами вроде искусства или музыки. Да? — Да, среди «людей из народа» нередко можно встретить мнение, что именно эти качества – деньги и избыток времени — и делают злодея злодеем. В итоге и получаем тот самый карикатурный образ каннибала, потрошащего жертв под музыку Вагнера... Мы сидели в полутьме в окружении десятка мирно посапывающих детей и говорили об идеологиях и общественном устройстве. Странная картина для стороннего наблюдателя, пожалуй. — И на чьей стороне вы в этом конфликте? – спросила она. — Не стоит принимать сторону, если хочешь судить о явлениях объективно. Когда достигаешь определенного возраста, ты знаком со множеством этических конструктов, клеймящих одни ценности и превозносящих другие. Можно выбрать любые. — А можно не выбирать – так? — Именно. — Вы сказали «определенного возраста», но тут скорее подошли бы слова «определенной степени равнодушия...». Но что-то же вы должны ценить, мистер Икита. Кажется, вы цените свой разум? — Конечно — в той мере, в какой это нужно для практических потребностей, ведь интеллект развился, чтобы упростить выживание особи. Но не стоит возводить разум в культ. По сути, самосознание — это не более чем полезное заблуждение, которое помогает схематизировать окружающий мир. Можно даже сказать — метафора, которая выстроена сама на себе. — С вами очень интересно беседовать. И что бы вы ни говорили... и, возможно, ни думали — у вас все же есть позиция по этому вопросу. Не знаю, заметили ли вы сами, что употребили слово «стадо», причем дважды... – С этими словами она поднялась. – Мне пора. Кажется, вы с детьми хорошо поладили, надеюсь, работа здесь принесет вам радость. И... видит бог, мне ничего не хотелось бы больше, чем чтобы мы были на одной стороне. Я с недоумением проводил ее взглядом.   ***   «Вы будете казнены в полдень в пятницу на следующей неделе; это будет неожиданностью для вас...» Если Джоан в самом деле игрок третьего уровня и наблюдает за мной, оттягивая удовольствие от убийства жертвы, в какой именно момент она поняла, кто я? Я перебирал все свои действия, крутил так и сяк каждое свое слово... А что, если она играла на уровень выше с самого начала? Я думал, что пожертвовал Ацуси и Акутагавой ради внезапности, но может, она тоже пожертвовала теми своими неизвестными мне подчиненными – мисс Джордж Элиот и еще кем-то, — чтобы создать у меня ложную иллюзию, что я все контролирую? И в какой момент ей надоест со мной забавляться и она решит все-таки меня убить или «очистить»? Если она сотрет мою способность, что я буду помнить о себе? Что, если ее способность может так подробно подменить память при удалении чужого дара, что, как у Кью, в разуме человека выстроится целая виртуальная реальность? Может, все, что я помню о себе сейчас, уже — выдумка, и Осаму Дадзая никогда не существовало? Кто я? Существую ли я вообще? «Самосознание — это не более чем полезное заблуждение, которое помогает схематизировать окружающий мир, можно даже сказать — метафора, которая выстроена сама на себе...». «221» — было написано на моей руке. Я смотрел на эту надпись постоянно, раз десять на дню, — каждый раз, когда чувствовал неуверенность и мне требовалась опора, пусть даже такая призрачная. 221. Бейкер-стрит. Встреча с Тюей. Я решил отталкиваться от того, что пока моя способность со мной, я – это я. Но в последний раз я воспользовался «Больше не человеком» на церемонии очищения, когда дотронулся до Шарлотты, ослабил барьер и помог Тюе сбежать. Но после этого я не мог проверить, не лишился ли сил — в «Авалоне» не было ни одного одаренного. Оказываясь рядом с Джоан, я тщательно следил, чтобы между нами сохранялась дистанция, чтобы она не дотронулась до меня даже якобы случайно. Но, быть может, ее обнуляющая способность действует не через контакт кожи с кожей, а как-то еще? Дистанционно? Через пищу? Не ешь еду фей, не говори им свое настоящее имя, не наступай в фейские круги из грибов — когда магия рассеется, тебя найдут мертвым в центре круга... Может быть, весь этот приют, этот вечно заливающий окна дождь, эти дети – продукт моего разума? Я бы не удивился. Кап-кап.   Казалось бы, за три дня я мог бы начать запоминать имена детей, но я различал их в основном по утерянным способностям: девочка-бывший пирокинетик, девочка, которая умела замораживать вещи, мальчик, который прежде обращался вороной – так калек запоминают по недугам: глухой, слепой, хромая... Необязательно разбираться в том, что волнует людей, чтобы им понравиться — для детей совсем несложно найти добрые, ободряющие слова. Впрочем, это малыши сразу начали липнуть ко мне, а старшие – как тот юноша «катись нахуй» — поначалу меня дичились; пара человек даже честно высказались: — Вы даже хуже других, потому что только делаете вид, что у вас за других сердце болит, а на самом деле плюете на нас. Я не спорил, но с помощью неожиданных действий,увлекательных историй и полезных советов постепенно завоевывал и их внимание тоже. Если спросить, зачем я это делал, я бы ответил, что, наверное, просто привык. Привык быть милым в Агентстве, привык всем нравиться. Спустя какое-то время я даже пожалел, что не выбрал другую стратегию поведения, потому что эти ущербные дети — лаской их, видимо, не баловали – безоглядно приняли меня в свой мирок, и это было тягостно и неприятно. Оказавшись в этом приюте, я часто вспоминал Оду. Ему нравилось возиться с детьми. Вот кто действительно стал бы прекрасным учителем; он искренне хотел помочь каждому, его по-настоящему волновало все, что было им важно. Он видел людей. Я — ниточки, за которые надо дернуть. — Вы в самом деле потрясающе хорошо ладите со всеми, — повторила Джоан, которая приезжала в приют каждый день проверить, как у нас дела, а также ради своих уроков математики. — Утвердить свой авторитет среди детей не так уж сложно. — Не сложнее, чем пробудить любопытство или внушить симпатию... да? — Вас удивляет, что я стараюсь понравиться детям? — улыбнулся я, не понимая, к чему она клонит. — Нет, ничуть. Быть хорошим разумнее и эффективнее, чем быть плохим. — Вот и я в однажды пришел к тому же выводу. Если плохо поступаешь с людьми, от них не добьешься всего, чего можно было бы добиться хорошим обращением. Можно использовать их пару раз, но потом остается только выбросить. А к «хорошему» человеку по-настоящему привязываются, и тех, кто считает себя твоими друзьями, можно использовать снова и снова. Джоан покачала головой: — Это самое циничное определение моральности, которое я только слышала, но радостно, что вы все же пришли к этому, хоть и таким окольным путем... Я намеренно откровенничал с ней, потому что цинизм был как раз тем, что я хотел ей показать. На самом деле было и еще кое-что. Одасаку – он верил в доброту. Он считал, что есть вещи, которые надо делать, потому что это благородно, правильно... милосердно. Что это важнее всего – просто быть милосердным... Люди, склонные к сантиментам, наверное, считали, что я ушел из Мафии потому, что предать этот принцип значило предать память о нем. Ну не глупость ли – удерживаться от определенных поступков лишь потому, что один мертвый человек их не одобрил бы? Для меня в доброте не было ни малейшего смысла, пока я не смог подкрепить ее необходимость логикой – теми рассуждениями, которые я пересказал сейчас Джоан. В этом и была разница между Одой и мной. Не просто разница — пропасть. Меня, похоже, тянуло к таким людям – как Ода, как Ацуси или тот же Тюя — по тому же закону, по которому минус примагничивается к плюсу, но я знал, что никогда не стану ни капли на них похож, даже если буду стараться изо всех сил. И вот что плохо — охотно демонстрируя Джоан беспринципность, я словно сам расставлял себе ловушку — все чаще не понимал, что я вообще делаю в этом месте, если ни к чему не стремлюсь и ни во что не верю... Зачем я затеял эту партию? В ней не было никакого смысла. И ни в чем на свете не было. — Но я имела в виду другое, — сказала Джоан. — У вас отлично получается быть разным, вот на что я сразу обратила внимание... Человек с хорошим воображением может быть каким угодно, верно, мистер Икита? — О чем вы? – попытался изобразить непонимание я. — Я довольно внимательно за вами наблюдаю, уж простите за откровенность. Вы не просто находите к каждому подход, а со всеми ведете себя совершенно по-разному – снимаете с себя слой за слоем, словно листья капусты с кочана. И я не сказала бы, что вы притворяетесь. В каждой своей новой роли вы искренни... — И что в этом плохого? — А разве я сказала, что это плохо?.. Но это наводит на некоторые мысли. Например, есть ли сам кочан — реальная личность, которой вы по-настоящему являетесь, — под всеми этими листьями... Я, конечно, прекрасно осознавал, с какой целью она это говорит – чтобы подбросить еще одного червячка сомнения к тому кому влажных, пахнущих могилой червей, что уже копошился в моей голове – но ничего не мог с собой поделать, послушно подумал: и правда, какой я? Наверное, умный. Хотя бывают и умнее. «Что-то же вы должны ценить. Кажется, вы цените свой разум?..» А еще? Хоть что-нибудь?.. Ты пустой, сказал у меня в голове Ацуси. Джоан права – я никто, поэтому мне так легко быть кем угодно. Как дом, в который приходят то одни, то другие люди, где все время звучат чужие голоса и мысли. А если оттуда уйдут все до последнего, останутся пустота и тишина. «А разве я сказала, что это плохо?..»   Я прислонился лбом к зеркалу в коридоре. Чернеющая в полумраке фигура – мое отражение – казалась каким-то другим, чужим человеком. Это я? Кто я? Существую ли я вообще? «Кай взглянул на нее; она была так хороша! Более умного, прелестного лица он не мог себе и представить. Теперь она не казалась ему ледяною, как в тот раз, когда она сидела за окном и кивала ему головой; теперь она казалась ему совершенством. Он совсем не боялся ее и рассказал ей, что знает все четыре действия арифметики, да еще с дробями, знает, сколько в каждой стране квадратных миль и жителей, а она только улыбалась в ответ...»  «Вы будете казнены в полдень на следующей неделе в пятницу; это будет неожиданностью для вас...» ««Кай весь дрожал,  хотел прочесть "Отче наш", но в уме у него вертелась одна таблица умножения...» Кап-кап. «Вы будете казнены в полдень на следующей неделе в пятницу...» — Не нужно сегодня уроков, — с внезапной заботой сказал кто-то из детей, — лучше попейте вот чаю, мистер Икита...   ***   Пленником я все-таки, как выяснилось, не был. По крайней мере, выскользнуть из здания мне удалось беспрепятственно. Было раннее утро, все спали; если даже за мной следили, потеряться в многомиллионном городе не так уж и сложно. Словом, через трое суток после побега Тюи с церемонии в доме в лесу я приехал на Бейкер-стрит. И... Тюи там не было. Там была очередь из людей на всю улицу, а Тюи – не было. И голова у меня не болела, как всегда болит в присутствии его паршивой способности, была ясной и пустой, и это ничерта не радовало. У меня чуть сердце не остановилось. Сколько новых теорий всплыли у меня в голове в этот момент, как будто старые были недостаточно мерзкими, – лучше не рассказывать. Я постарался успокоиться и отталкиваться от того, что мне не промыли мозги и я все-таки соображаю, кто я и что делаю. Почему Тюя мог не прийти? Подсказки на бумажке, которую я сунул ему в самолете, он наверняка понял, он достаточно хорошо меня знал... А если он не пришел потому, что его уже... Неужели вот так все и закончится? Конец, проигрыш? Я смотрел на очередь туристов перед пресловутым домом 221б, который на самом деле оказался даже не 221, и в моей голове была полная обезмысленность. Тюя при виде этой толпы сказал бы: народу до жопы, не протолкнуться... ...Господи, может, правда в этом все дело? Он не умер, я не спятил – он просто посмотрел на эту толпу и совершенно справедливо решил, что это не лучшее место для разговора. Ну, и еще он был на меня зол. Тюя, Тюя... Где тебя искать, если ты жив и вообще существуешь где-то кроме моей головы? Куда бы он пошел в Лондоне в первую очередь? Я спросил адрес галереи Тейт и через полчаса уже взбегал вверх по ступенькам.   Мне понадобилось некотрое усилие, чтобы понять, почему курящая у дверей музея модная рыжая барышня в черном кажется мне смутно знакомой. — Ну, блядь, не тупи! – сказала она, сверкнув из-за очков в толстой черной оправе яркими голубыми глазами. — Очки тебе к лицу, — сказал я. — Похож на умного. Только произнеся это, я понял, что это первые слова, сказанные мною Тюе с момента, когда мы встретились у криптомерии с красной лентой и он меня избил. Во всяком случае, первые сказанные прямо, без шпионских игрищ. Казалось, это случилось так давно – тот разговор. Лет сто прошло с тех пор. Сто лет и девять кругов ада. Вероятно, он ждал других слов – если не более добросердечных, то хотя бы более осмысленных... — Так, нахуй пошел. — Тюя развернулся и направился к дверям в музей. Наверное, не все еще любимые картины успел посмотреть. — Ладно, ладно, прости! – догнал я его. – Отлично замаскировался. Из прежней одежды на Тюе остался, кажется, только черный чокер на шее – ну, и перчатки, конечно. Исчезла даже главная Тюина святыня – шляпа, вместо нее на голове красовался рыжий узелок. Вместо пальто балахон какой-то траурный, многослойные драные майки, кожаные штаны (апофеоз пошлости), ботинки на толстой платформе (а почему сразу не шпильки?), на шее помимо чокера – подвески какие-то в готическом не то в этническом духе, в ушах такого же типа серьги-обманки. Он явно подошел к маскировке с душой. И выглядел гораздо младше, чем был на самом деле, — совсем подростком. — И вообще недурно выгляжу, а? — Смотря в каком ключе оценивать, — осторожно сказал я. — Есть риск, что тебе не продадут алкоголь, и, уж не знаю, осознаешь ты это или нет, но с твоей внешностью и... – я дипломатично проглотил слово «ростом», — ...грацильным сложением этот облик трудно назвать даже андрогинным. — Да скажи уж как есть — девчонка девчонкой, только без верхних девяносто, — сказал Тюя таким гордым тоном, словно ждал комплиментов. — Ну, примерно. Но главное, чтобы тебе самому нравилось. Вообще-то я всегда подозревал, что воспитание Коё рано или поздно доведет его до гендерной дисфории — вот только Коё, вероятно, питала надежду сделать из Тюи фарфоровую куколку в расписном кимоно из квартала Гион, а не... вот это вот. Шло ли это ему? Я не разбирался в таких вещах. Для меня Тюя всегда был Тюя, в подростковых майках ли, в деловом костюме, в толстовке, в кимоно. Я осознавал, что он объективно красив — видел, как люди реагируют на его яркость, шарм и изящество, сочетающееся со всеми ощущаемой внутренней мощью; Тюя был объектом вожделения половины Портовой Мафии без различия возраста и пола. А я... я просто привык к нему. — Смотри, я нашел в All Saints майку как у Кары Делевинь! – похвастался он, размахивая сигаретой. — По-моему, из меня очень горяченькая такая цыпочка получилась, я бы такой и сам присунул... В другое время я бы не удержался и обязательно прокомментировал это заявление, но сейчас не хотелось эскалировать конфликт, к тому же, в принципе, в Тюином оголтелом нарциссизме не было ничего нового. — А ты зато, — мстительно добавил он, — выглядишь так, как будто тебя выебали ёршиком для унитаза прямо в мозг. И, говоря «выебали», я не имею в виду, что ты огромный любитель ёршиков и лежишь такой довольный после этого дела и куришь, а, скорее, как будто повсюду кровавые ошметки и... — Спасибо, можешь не продолжать, я понял идею. Этот чудовищный человек ведь не мог быть продуктом моего воображения, правда?.. — Тюя, — сказал я, — не смейся только, но... Ответь, пожалуйста, кто я такой. И кто ты такой. И что мы тут делаем. Подробно. — А?.. Спустя несколько мгновений его лицо озарило понимание. Тюя зловеще прищурился и загробным голосом сказал: — По правде, тебя уже давно поимели и прополоскали мозги с «Ариэлем-автомат». Ты выдумал все, что, как тебе кажется, ты знаешь обо мне. Тюя Накахара – просто твой воображаемый друг типа, которого ты придумал еще в детстве, чтобы не окочуриться от одиночества, а я – не он. Я работаю на твоих врагов и зовут меня Дзёси Икита. Вон, у меня и кредитка с именем есть. — Очень, очень смешно. Тебе, между прочим, тоже могли промыть мозги... Он беззаботно отмахнулся: — Не, я-то, в отличие о тебя, точно пойму, что лишился способности, это все равно как если у меня нюх или зрение пропадет... – Подумав, добавил: — А ты свою можешь на мне проверить, это ж просто... Хочешь?.. Тюя поставил тлеющую сигарету вертикально на кончик своего указательного пальца – та стояла прямо, как маяк – потом перевернул палец, сигарета продолжала висеть на месте, точно прилипнув. Я, помедлив, коснулся голой полоски кожи между его перчаткой и рукавом пальто; возможно, рука у меня слегка дрожала. Сигарета оторвалась от пальца, упала и, ударившись о ступеньку, погасла. Я, кажется, даже выдохнул вслух от облегчения. Тюя ухмыльнулся: — Вот видишь, все с тобой нормалек, а ты уже черт-те что напридумывал. Блядь, Дадзай, у тебя в голове столько говна, что лопатами можно выносить. И не поспоришь ведь. Мне захотелось рассказать ему про бесконечный дождь, похожий на пытку водой. Но тогда пришлось бы рассказать и про парадокс узника, и про всех этих маленьких молчаливых детей, похожих на привидений – призраков самих себя, — и про Кая с его дробями и розами, и про разговоры с Джоан, этой пугающей женщиной, которая была похожа на меня, словно какое-то кривое отражение, и про паутину паранойяльных теорий, и про Одасаку и его смерть, и про эксперимент Милгрэма и воспоминания о моем детстве, — нет, пожалуй, Тюя не заслужил оказаться в аду, где я провел эти три дня, запертый одновременно в приюте для детей-калек и внутри собственной головы... Да он, наверное, и не понял бы – не то чтобы я в самом деле считал его глупым, но такое ему было неинтересно. Я с упреком спросил: — Почему не на Бейкер-стрит? — А ты ее вообще видел, эту свою Бейкер-стрит? — Резонно, — вздохнул я. – Все равно, мог бы хоть какую-нибудь подсказку оставить. — Зачем? Это мне, тупорылому, надо оставлять подсказки, а ты умный, сам догадаешься. — Ну, я и догадался, — не без гордости сказал я. — Хотя у меня было несколько вариантов... — Какие тут могут быть еще варианты? Это ж галерея Тейт! Тут адова кучища прерафаэлитов. Да тут «Офелия» Милле висит, ау! — Ох, Тюя... Смех и грех с тобой. — Это со мной-то смех? Скажи спасибо, что я вообще с тобой разговариваю. Погугли «добровольное согласие», еблан ты такой, много нового узнаешь. — Тюя! Я без подсказки нашел тебя в городе, где живет девять миллионов человек. Практически сносил три пары железных башмаков и изгрыз три железных хлеба. Ты обязан меня простить. Да простил уже давно, иначе и не пришел бы, – мы оба это понимали. Он сел на одну из ступенек, я уселся рядом. От него как обычно пахло какими-то его причудливыми дорогими духами: острый яркий запах — перец, мед и амбра, ему место в солнечном Средиземноморье, а не в этой лондонской хмари... Тюя вытащил еще одну сигарету, протянул пачку мне, я послушно взял, хотя не курил уже лет сто. Это были те его индонезийские сигареты с гвоздикой, кретек, он и тут их умудрился отыскать. — Если не считать галерей и шмоточных магазинов — не город, а пиздец, — сообщил Тюя, выпустив клуб дыма. – Дома в Йокогаме сейчас теплынь и красота, хоть гуляй, хоть на мотике катайся. А тут холодрыга, ветер в рожу, сыро, как у русалки в жопе. Я и зонтик купил, и горячий кофе все время таскаю с собой, а все равно носом шмыгаю, как какой-нибудь беспризорный пиздюк. За что этот Лондон все так любят? Ебаный хаос, архитектурная мешанина, всюду елдаки из стекла и бетона понатыканы, как будто я в Японии мало на них насмотрелся, метро как крысиная нора, Темза эта вонючая... Ну чего ты ржешь? Не нравится слово «елдаки»? — Нет, я смеюсь над жопой русалки. Знаешь, Тюя, а я ведь в эти три дня без тебя чуть не повесился. — Вау, — довольно равнодушно сказал он. — Вот это удивил так удивил. Я остро почувствовал себя тем мальчиком из сказки, который кричал «волки». Господи, Тюя, полчаса назад я думал, что ты умер. Или что тебя вообще не существует. А ты тут как ни в чем не бывало ходишь по магазинам и музеям, умудряешься думать про картины и вкус сигарет. Вслух я этого не сказал. Хотя он, наверное, и сам многое понял, едва на меня взглянув. «Ёршик для унитаза»... — Да херня это все, — сказал он, будто пытаясь подбодрить. — Зная тебя, думаю, ты следил за Ацуси и Акутагавой и слыхал, какого плана лапшу им навешали, да и на остальных этих чоканутых детишек-сектантов мы уже нагляделись тут... Чтобы это все работало, человек должен думать, что он стремный. — Да, я тоже пришел к выводу, что эта способность аппеллирует к проблемам самооценки... – раздумчиво сказал я. – Но ведь все знают, что с ними что-то не так. Просто не каждый понимает, чего именно стыдится, от чего хочет избавиться, за что чувствует вину – за что его можно зацепить... — Разве? – удивился он так искренне, что я даже улыбнулся. Ох, Тюя-Тюя... Он в самом деле обладал редким качеством принимать вещи и самого себя такими, каковы они есть, и через это избегал и стыда, и вины. – Знаешь, у меня ведь сначала был совсем другой план, — неожиданно для самого себя признался я. — Без Ацуси и Акутагавы. Только с тобой. Он строился на том, что гипноз не сработает на таком самовлюбленном придурке, как ты, и тебя можно просто подсунуть Джоан... — Миленько. В этот план ты тоже «забыл» бы меня посвятить? Я не слишком изящно ушел от ответа, сказав: — Я все-таки решил не рисковать, к тому же ты совершенно не умеешь притворяться. Он недовольно хмыкнул, потом, как обиженный пятилетний ребенок, сказал невпопад: — А у тебя шляпа дурацкая. Такие уже никто не носит. — Ужасная шляпа, — кротко согласился я. – Прапрадедушка передал с того света. Тюю моя покладистость, кажется, даже слегка напугала – мы так привыкли ругаться и спорить, что когда один даже случайно соглашался с другим, тот спешил как можно скорее передумать. А я не хотел препираться, хотя, пожалуй, сейчас даже препираться было здорово, но лучше всего было просто молча греться в лучах его привычности, в запахе дыма и духов. Он оглядел меня с опаской, точно сомневаясь, здоров ли я. — Хочешь сходить на мюзикл «Злая»? – спросил он голосом, полным подозрительности. — Нет, я не фейский подменыш, если ты это имел в виду. И я пойду с тобой куда угодно, как только поставлю себе мозги на место и пойму, что происходит. — Я... подумаю, чем тут помочь, — пообещал Тюя. – В этом мюзикле есть такая охуительная песня... – и он даже зажмурился мечтательно. Вообще-то он мог сейчас мне что угодно предложить – мюзикл, пойти смотреть в музей на «Офелию» (как будто я не видел ее на репродукциях множество раз, он мне своими прерафаэлитами весь мозг выел в свое время), четырехчасовой сеанс дегустации вин, да хоть визит в магазин шляп или парфюмерии – я бы согласился, кивая и улыбаясь. Мне казалось, что это лучший день моей жизни и что я никого еще не был рад видеть так, как Тюю сейчас. Шопенгауэр, конечно, учит, что счастье суть иллюзия, образующаяся на контрасте с перенесенным страданием, но я вам скажу, это зависит сугубо от количества страдания – мне вот после трех дней в «Авалоне» оно иллюзией вовсе не казалось. — Ну а теперь рассказывай, что за херня случилась там в домике в лесу, и будем мозговать, — потребовал Тюя.