Задачи о рыцарях и лжецах

Часть 6. Эндшпиль Дадзай   Тюя не спросил, почему до утра. На самом деле я, скорее, робко надеялся, что у меня есть фора перед Джоан в эти несколько часов. Я не имел понятия, что сейчас происходит в приюте «Авалон». Может быть, полиция узнала, что стреляли именно там, а может, уехала ни с чем; может, они уже опросили детей и связались с Джоан – а может, и нет. Но даже в самом оптимистичном случае утром Джоан должна была приехать в приют и обнаружить отсутствие Уайльда и Энн, и испуганные дети, без сомнения, расскажут ей про выстрел, который слышали ночью, и... в общем, все сильно осложнится. Как я и предполагал, в отеле в это время суток работал только бар с алкоголем, так что за чаем пришлось идти в круглосуточный минимаркет. Заодно я взял соду, уксус и даже перекись водорода, так как предвидел, что кровь с паркета оттереть будет непросто. Паркет, мать его. Вот что мешало Тюе поселиться не в самом дорогом отеле Вест-Энда, а где-нибудь попроще, в номере с кафелем или линолеумом? В следующий раз надо будет... Нет, следующего раза просто не будет, подумал я. Это последнее дело «Двойного черного». Тюя слишком уж обрадовался этому сомнительному приключению. Так нельзя. Он все еще хотел вернуть своего друга детства, думал, что во мне что-то осталось от того ребенка – а от него давным-давно уже не осталось ничего. Я напоминал себе очень ветхую ткань, расползающуюся прямо под пальцами, под которой одна чернота, а он как-то ухитрялся этого не замечать. Сколько еще сможет? Чем раньше он прекратит питать эту иллюзию, тем лучше. Даже пытки его не проняли. Все еще жалел меня, как тогда, когда нам было по десять? Не нужна мне его жалость, пусть видит, каким я стал... Я на самом деле ужасно не хотел вовлекать его в это дело. Но он, к сожалению, был единственным, кто мог разгадать мои замыслы без предварительных объяснений, и единственным, на кого я мог полагаться. ...Скучал по нему. Да, глупо было бы самому себе врать, что не скучал. И дело было не только в депрессивности «Авалона» и в том, что он вытаскивал меня из этой трясины, как спасательный круг. Было хорошо видеть его самоуверенную улыбку, препираться, шутить, вообще говорить о чем угодно. Хорошо и... болезненно, наверное. Сложно объяснить – даже себе самому. Впрочем, почти все, что связано с Тюей, было именно таким: сложным и болезненным. А он все еще смотрел на меня как раньше. Как будто я был кем-то, на кого стоит так... на кого можно так смотреть. Он не понимал, что эти его взгляды раздражают и отдают горечью – как дым сгоревшего дома, в который не вернуться. Или, скорее, которого никогда и не было вовсе. Он всегда хотел от меня то, что я не мог ему дать. Конечно, я, мучаясь от одиночества, временами пытался казаться человеком, который мог бы ему понравиться, но на самом деле этого человека никогда не существовало. Не было никогда никакого Осаму Дадзая. Была только пустота.   Еще я зашел в «Макдональдс» и купил там целый пакет бургеров. Когда я вернулся в номер, Тюя при виде пакета скривился так, будто с рождения ел исключительно фуа-гра с серебряных тарелок, хотя уж я-то знал, что это отнюдь не так: — Ты вообще знаешь, что эта жрачка делает с организмом? — Я тебе и не предлагаю, — отрезал я. Тюя надулся. Не поймешь его, определился бы уж – то ли он хочет эти бургеры, то ли не хочет. Я поставил еду на стул перед пленниками. Снял с Уайльда кляп, отвязал ему правую руку от батареи (до этого она была примотана высоко над головой, за запястье, – болезненная и беспомощная поза, я специально его так привязал, но теперь мне от парня ничего не требовалось, и можно было перестать его мучить). Еще раньше я перевязал его ногу, не бинтами, правда, тряпками, но вполне качественно. Рана была чистая – я старался не повредить ни связок, ни сухожилий — но крупная, и если бы я не остановил кровь, возни с паркетом потом было бы еще больше. Когда я приблизился к Энн, чтобы снять кляп и освободить одну руку и ей тоже, она снова ощетинилась своим электрическим барьером, как ёж. Я пожал плечами и отошел. Бургеры стояли на стуле и пахли на всю комнату. Я занялся приготовлением чая. Тюя, не очень убедительно изображая безразличие, начал кружить вокруг коробок с едой, словно кот. Я точно знал, что он нацелился на чизбургер. Но как только он перестал притворяться незаинтересованным и потянул руку к коробочке, Уайльд быстро взял ее. На Тюином лице появилась совершенно детская обида, но он был слишком благороден, чтобы отбирать еду у пленника. Не думал, что во всей этой ситуации найдется хоть что-то забавное, но, это, пожалуй, было довольно потешно. Уайльд уплетал бургер, Энн смотрела на него с молчаливым негодованием. — Что? – сказал он ей, словно оправдываясь. — Это глупо. Не хватало еще сдохнуть от голода. Они же только рады будут, если мы откажемся от еды... — Конечно, — улыбнулся я. – Именно поэтому я ее и купил. Крайне логично. Он угрюмо посмотрел на меня, какое-то время ел молча, потом все-таки не выдержал, спросил: — Зачем тогда? Почему не убили? — Скажите, Уайльд-сан, вы имеете понятие о теории игр? – спросил я. — Ебать меня лопатой, только не это... – пробормотал Тюя. — Ну, немного, — сказал Уайльд. — Тогда вы, конечно, знаете, что в играх с ненулевой суммой – в войне, например – имеет место одна фундаментальная проблема. Она касается взаимодействия и доверия. Хотите болеутоляющее? Нет? Так о чем это я? Ах, да... Суть в том, что сотрудничая, обе стороны могут выиграть больше... или хотя бы потерять меньше, чем враждуя, но даже зная это, рациональные игроки выбирают предательство, потому что гарантий честности противника нет, и по отдельности каждому кажется, что обман выгоднее. — Это я знаю. Но при чем тут... — Но это справедливо только в краткосрочной перспективе, — продолжал я. — Все меняется, когда одни и те же игроки сталкиваются снова и снова и делают выбор, помня предыдущие результаты. Есть книга «Эволюция кооперации», очень интересная. Ее автор приходит к выводу, что в долгосрочной перспективе наиболее выигрышной становится стратегия, где ты делаешь то же, что оппонент на предыдущем шаге. К примеру, вы попытались застрелить меня, а я воткнул нож вам в ногу. Надеюсь, я понятно объясняю? — Да, — сквозь зубы процедил парнишка. — Доступно. — Твой автор прям Америку открыл, — заметил Тюя. – Странно, что книженция называется не «Уроки жизни для чайников и социопатов». Нормальные люди еще в детском садике до этого доходят: если тебе дают поиграть с машинкой, то и ты даешь поиграть со своей, а если дают в глаз, то и ты — в глаз... Не, я понимаю, тупые объяснения для плебса, а умным нужны хитровыебанные. — Удивительно, что ты знаешь слово «плебс». — У тебя и узнал, тоже мне загадка... — Ты все-таки продолгодалась? – спросил я Энн, барьер вокруг которой то гас, то снова вспыхивал, словно дыхание. Она ничего не ответила, но барьер вокруг нее ровно засиял с новой силой, недвусмысленно сообщая: «Не приближайся». — Дело твое. Так вот, вернемся к теории игр. Есть стратегия еще лучше, — продолжил я. – Как хорошо видно из примера про нож в ноге, если дело сразу не заладилось, стратегия «око за око» тоже не приносит выгоды никому. Как выйти из цикла взаимной мести? Простить. В таком случае стратегия, где ты поступаешь с другими так, как ты хотел бы, чтобы другие поступали с тобой, становится взаимовыгодной. Если противник не продолжает предавать, вы сотрудничаете и приносите друг другу пользу. Это звучит несколько пафосно, но в меру альтруистическая стратегия – самая выгодная с точки зрения собственного блага. Я пытаюсь донести, Уайльд-сан, что это не только моральная установка, но и математическая истина, что можно легко проверить, смоделировав несколько ситуаций с разными стратегиями... — Господи... – сказал Уайльд. – После всего... вот этого... вы устроили тут Абу-Грейб, а теперь говорите о прощении? О примирении? Да вы в бреду... — Я и не ждал, что вы быстро согласитесь. Это, так сказать, информация для обдумывания. – Он вроде бы закончил с едой, так что я привязал его к батарее снова и вернул кляп на место. Взглянул на часы. – Ну что, Тюя, пойдем? — Все туда же? – с раздражением уточнил он. Я развел руками: а куда еще?.. Он, уходя, все-таки цапнул со стула пару бургеров.   – Охуенно, блядь... Стоило брать сьют за шесть штук, чтобы корячиться на полу ванной... Не то чтобы у меня не было фантазий про меня и тебя в одном номере шикарного отеля в Лондоне, но они были маленько другие. Тюины шутки все чаще приближались к заигрываниям; я пока не решил, что делать с этой опасной тенденцией, а просто пропускать их мимо ушей не получалось. Он сидел у стены ванной с ноутбуком на коленях, кожаные штаны сменились на что-то более удобное, футболка тоже была другая, более домашнего вида, с надписью «Good boys go to Heaven, bad boys go to London», но прическа с пучком и гламурные очки никуда не делись. Удивительно, что он вообще успевал среди всего этого бардака думать о внешнем виде и, судя по исходившему от него свежему запаху мыла и шампуня, пользоваться ванной по назначению, а не только как переговорной комнатой. Тюя задумчиво грыз кончик карандаша, хотя пометок никаких не делал, а просто смотрел на экран, и, может, вообще даже не искал информацию по нашему делу, а листал картинки в инстаграме. На полу, строго говоря, корячился я — опершись на локти, лежал перед листом бумаги, где я набросал уже десяток возможных версий, но ни одна не казалась мне убедительной. — Мне кажется, пол ванной – это вполне романтично. Но если хочешь, можем переместиться в спальню, – ехидно откликнулся я. Ужас какой-то, зачем я на это велся? — В спальне мы точно нихрена не нарасследуем, ты же в курсе, да? – Как-то ему удавалось не нарушать установившихся между нами границ, но вполне четко обозначать намерение. «Да, хочу, и не буду делать вид, что нет». Он всегда был честным и открытым, совсем не таким, как я. Это завораживало, и восхищало, и раздражало. И шутки эти надо было прекращать. — Мы и тут пока не особо продвинулись... — уклончиво сказал я. – Давай еще раз с самого начала. Вот первое упоминание об Уравнителях: семь месяцев назад... Спустя месяц Йейтс, министр Витенагемота, погибает от несчастного случая, его пост занимает Джордж Элиот, которая является одной из Уравнителей... и некоторые другие известные члены этой организации тоже, как по команде, вступают в ряды Уравнителей. Совсем не подозрительно. — Да, волшебное министерство накрылось медным тазом, — подтвердил Тюя. – Я там был позавчера, притворился журналистом. Все несут какую-то дичь. Ну то есть в целом, наверное, они перекладывают бумажки как обычно, но на вопросах про Джоан будто проваливаешься в яму. Вы, ребят, не думаете, что организация, отнимающая способности, может быть маленько опасна? — спрашиваю я. Не-не, отвечают они, как вам такое в голову могло прийти, это ж дело абсолютно добровольное, а если недобровольное, то это явно какие-то злые дяди и тети и поделом им... — Да, ты уже рассказывал... Получается, всем оставшимся в живых членам главной паранормальной организации Британии промыли мозги и лишили способностей. – Интересная информация к размышлению, открывающая много перспектив, но с Тюей этой мыслью делиться, пожалуй, не стоило. — Если мы вообще правильно решили, что «Проклятое дитя» действует именно так — отнимая часть воспоминаний, отнимает и способность... — Типа, можно ли переписать память без отнятия сил? Думаю, что нет, это как-то логично, что ли, — пожал плечами Тюя. — Ну, знаешь, любая течь в воспоминаниях как бы разрушает твою целостность. Пока человек знает, кто он, и все его воспоминания при нем, то его суперсила с ним – все в гармонии. А если убрать что-то одно, хоть малость, повреждается и остальное. — Красивая мысль, и да, пожалуй, все случаи, что я видел, подтверждают эту гипотезу... Однако же любопытно, что сотрудникам Витенагемота даже не приходит в голову проверить свои способности. Их обнулили, а они даже не заметили? — Ну не все ж используют свои суперсилы круглосуточно. Может, гипноз убирает желание проверить свои силы. И ты тоже боялся, что тебя обнулили, а ты не заметил, — напомнил Тюя. — Да я все время этого боюсь, — признался я. Его рука, лежавшая на полу у самого моего лица, поднялась и быстро, легко провела по моим волосам – боком, голым запястьем, а не перчаткой. — Нормалёк, — вынес он вердикт. — Признайся, тебе просто хотелось потрогать меня за голову. Он не стал спорить: — Хотелось. А еще меня маленько нервирует эта парочка, и когда я тебя трогаю, я их хотя бы не чувствую, — кивнул он на дверь. – Что с ними делать-то? — Зависит от того, к чему мы сейчас придем... Ты там смотришь картинки с котами? – спросил я подозрительно. — Не... ну, не только. Еще я читаю почту Джоан. Интересно глянуть на нее в жизни, на эту тетку, какая она вообще... Почту Джоан помог взломать какой-то местный хакер, байронический юноша, страдавший каким-то аутическим расстройством вроде синдрома Аспергера, которого Тюя бог знает откуда вытащил (я предпочел не вдаваться в подробности). Несмотря на Аспергера, складывать и умножать британец умел отлично — сумму за свою помощь запросил такую, что какой-нибудь Куникида или Ацуси схватились бы за голову. Увы, мы, похоже, потратили деньги зря: я выписал из почты разную информацию вроде поручений подчиненным и дат встреч, но ни одной новой зацепки не прибавилось. — ...Какая она? Умная, — рассеянно сказал я. – Проницательная, расчетливая, видит людей насквозь... — Да это ясно, — хмыкнул он. – Но не поймешь, что она, ну, за человек. Деловых писем много. Но никаких там подписок на телеканалы, рассылок из интернет-магазинов, да хоть тех же картинок с котами... Она небось и на сайты с порнухой не заходит. О! Два билета в Уорикшир... — Да, я отметил эту поездку. Она, очевидно, завербовала там Джордж Элиот. Та теперь в любом случае мертва, так что эта информация нам уже не пригодится. — Я имею в виду, два билета! Может, у нее кто-то есть? Она все-таки не киборг? – ухмыльнулся Тюя. — Сильно сомневаюсь. Билеты для нее и сына. — А, ну да, — сник он. Снова уткнулся в почту. – Ужас, вообще ничего человеческого в ней нет. Какие-то письма из благотворительных организаций. Политические петиции. Что за хуйня... Заказ книг с амазона... — А какие книги? – заинтересовался я. — Да тоже какая-то туфта. Че-то по психологии, социологии и учебники. — По математике? — Нет, по английскому и литературе, для восьмого класса. — А, для сына, наверное, — вспомнил я. – Да, ничего любопытного. — Надо записать на руке, чтобы не забыть, что у нее есть сын, — усмехнулся Тюя. Я вздрогнул. В кратковременной памяти информация хранится считанные секунды. За эти секунды я успел дотянуться до ручки. — Тюя... повтори, пожалуйста, что ты сейчас сказал. — Надо записать на руке, что у нее есть сын... – послушно повторил Тюя. – Да ты издеваешься надо мной! Я не издевался. Я успел в самом деле записать на ладони: «Сын Джоан» — как у меня раньше было написано на предплечье «221», — и неотрывно смотрел на эту надпись. Как ни странно, на это простое действие требовалось недюжинное, почти физическое усилие. Хотелось отвести взгляд и подумать о чем-нибудь другом. До этого я отверг предположение, что обнуляющая способность Джоан принадлежит кому-то другому, но был один момент, который меня смущал. Мне помнилось, что во время ритуала мы обступили жертву с двух сторон симметрично, что значило, что количество людей в «ближнем круге», включая саму Джоан, было чётным. Но хоть убей, у меня получалось пятеро: Джейн, Бернард, Джоан, Уайльд и я. Как будто был еще кто-то...   Кто-то, кто по какой-то причине не задержался в моей памяти – а она ведь вовсе не была дырявым решетом... обычно. — Так, до чего я тут долистал? – скучающим тоном спросил Тюя. – А, да. Книги, потом письма про какие-то благотворительные пожертвования... — Тюя! — Я рывком поднялся, сел рядом с ним и сунул ему под нос свою руку с надписью. – Что ты думаешь об этом? Сосредоточься. Он уставился на надпись. — Сын?.. Ты думаешь, он имеет какое-то отношение к нашему делу? Я вроде видел его на церемонии, это такой... невзрачный мелкий пацан. Вряд ли он на что-то способен, — сказал Тюя неуверенно. В том-то и дело. Мы оба видели его в доме в лесу, а я к тому же несколько раз видел его с Джоан, и мы оба начисто забыли про это – как такое возможно? Сын Джоан. Даже неотрывно глядя на надпись на руке, я утвердил в голове лишь факт, что этот мальчик там был, — но не мог вспомнить, как он выглядит. Или как его зовут. Сколько ему лет. Тюя защелкал по клавишам ноутбука, открывая многочисленные статьи про Джоан. Периодически он как будто забывал, чем мы вообще занимаемся, и подвисал — тогда я показывал ему надпись на руке. Это было бы даже забавно, но на самом деле здорово пугало. — Про сына очень мало. Он приемный, из приюта «Саммерайл». Его зовут Билл... Уильям то бишь. Ему сейчас двенадцать. Ну и как бы... все? Негусто... Ну, то, что журналисты тоже упорно не сосредотачивают внимание на этом загадочном мальчике, меня не удивило. — Приют «Саммерайл»... – повторил я. Мне как будто попадалось это название. Давно, задолго до истории с сектой Уравнителей... Тюя сверился с картой. — Это в Гринвиче. Можно туда позвонить или съездить... но они, наверное, вообще его не помнят, — с сомнением сказал он. – То есть если ты надеешься, что там подтвердят, что у них когда-то жил мальчик с суперспособностью, и что-то про него интересное расскажут, не будет такого. Ну, допустим, найдем мы его имя в старых списках детей, и чего? Все равно ничего полезного не узнаем... Приют «Саммерайл»! Я вспомнил! Вспомнил, где видел это название. Это была заметка про приютскую девочку с суперспособностями, которые вдруг исчезли. Не мальчика. Девочку. Смогу я найти ту статью снова или нет? Уже немало лет прошло... Я забрал у него ноутбук. Набрал в поисковой строке: саммерайл девочка полеты... Статья была на месте. — Давай съездим, Тюя, — сказал я. – Гринвич – это далеко от Лондона? Это где меридиан? — Это рядом. Ты хоть немного-то поинтересуйся городом, куда приехал. В Гринвиче еще обсерватория есть, ты вроде прешься от таких штук... — Обсерватория?.. Ну... Сначала надо с делом разобраться. — Сначала я бы все-таки переместился в спальню... Блядь, вот о чем ты сейчас подумал? У тебя рожа будто у девицы, повстречавшейся с батальоном изголодавшихся по ебле солдат. Поспать я хочу, всекаешь? Сейчас шесть утра, а приемные часы в приюте — с полудня.   ***   «Саммерайл» по сравнению с чистеньким «Авалоном» выглядел как тот самый приют из ужастика. Все ветхое, грязное. Во дворе – детская площадка с покосившимися качелями, сломанной вертушкой без сидений и... еще чем-то старым и сломанным. В холле с облупившейся краской воняло кислым супом и одиночеством. — Здравствуйте, — сказал я. – У вас еще живет девочка, которую зовут Джинни Вулф? — У нас посещение только для родственников и потенциальных усыновителей, — угрюмо пробормотал дежурный, не отрываясь от какого-то детектива в мягкой обложке и не отвечая собственно на вопрос. Я потянулся за кошельком, собираясь без изысков «разговорить» парня при помощи пары купюр, но тут Тюя вдруг брякнул: — Мы усыновители. Дежурный наконец поднял взгляд и с большим интересом его на нас сосредоточил. — А. Вы из этих. Вы типа... э-э... женаты? Ну ладно. Законом, как говорится, не запрещено. А почему вас интересует именно эта девочка? Она довольно взрослая и, ну, вообще-то она из проблемных. — Именно, — веско сказал я, понятия не имея, о чем речь. Демонстративно приобнял Тюю – его талия даже под пальто была такой узкой, так привычно легла под ладонь. Тот охотно подыграл, затрепетав ресницами и улыбнувшись не то томно, не то скабрезно. – Именно поэтому мы ей и заинтересовались, верно, милый?.. Чтобы опекать обычного ребенка, много ума не надо. А вот удочерить девочку с тяжелой судьбой – это достойно. Это правильно. Это по-настоящему доброе дело. Но сначала хотелось бы поговорить с Джинни, потому что, сами понимаете, если мы не сойдемся характерами, жизнь с нами будет для бедного ребенка слишком тяжелым испытанием. Дежурный понимающе кивал. — Побольше бы людей так рассуждало, мистер, а то все только о себе и думают... Ну что ж, раз вы знаете, к чему готовиться, то мне, конечно, остается только вас пустить. Ну, и порадоваться за девочку — нормальных-то родителей она уже точно не найдет, а так хоть какое-то подобие семьи... Джинни, скорее всего, или в библиотеке, или во дворе. — «Нормальных-то она точно не найдет»! – предразнил возмущенный Тюя, когда мы отошли от холла достаточно далеко. – Вот же козел! Знаешь, куда бы я тебе засунул эту нормальность, уебок ты жирный? Да я бы... — Тише, пожалуйста... Этот человек работает дежурным приюта, читает книжки для малограмотных и явно не в восторге ни от одного из этих занятий, жизнь его уже достаточно наказала. Но когда закончим, можешь его убить, драгоценный мой супруг. — Правда могу? – просветлел лицом Тюя. — Нет, если не хочешь стать жертвой сложной английской системы судопроизводства. Джинни Вулф нашлась во дворе. На вид ей было лет тринадцать. У нее были коротко стриженые темно-русые волосы и яркие голубые глаза, почти как у Тюи. И плед на коленях. И – выглядывающие из-под пледа колеса инвалидной коляски. Я подумал, что в этой истории как-то очень много приютов и искалеченных детей. — Привет, — сказала она. — Меня зовут Джинни. Полностью – Вирджиния. — Приятно познакомиться, Джинни. Меня зовут... – я запнулся. Тюя пришел на помощь: — Его зовут мистер Дзёси, а я мистер Икита. Я спрятал улыбку. — Джинни, — сказал я, — прости, но мы вообще-то не усыновители. Мы хотим поговорить с тобой об одном давнем происшествии... Я достал распечатанную статью и показал ей. Она взяла заметку и очень долго читала ее, сосредоточенно сведя брови. Думаю, она успела перечитать ее раз пять. За этим делом Джинни не выглядела удивленной – скорее подавленной. — Вы журналисты? – спросила она в конце концов. — Нет. — Если бы были журналистами, так же ответили бы, — заметила она. Какая умная девочка. Мне захотелось спросить, имеет ли она понятие о логических задачах о рыцарях и лжецах, но момент, пожалуй, был неподходящий. — Мы, скорей, очень хуевые детективы, — признался Тюя. – Мы копаем инфу про одного пацана, но ты, скорее всего, его не помнишь, у всех почему-то с этим большие проблемы... Он тут жил когда-то. Уильям его зовут. Джинни ахнула, прижав руки ко рту. — Билли, — сказала она. – Да, все его забыли. Мне и самой часто кажется, что он – просто моя выдумка... Она немного помолчала, потом добавила: — Как и эти полеты. Это было так давно... Знаете, в детстве многим кажется, что они особенные, что умеют что-то этакое. Но потом вырастаешь и перестаешь так думать. То же и с воображаемыми друзьями. Они уходят, когда становишься слишком взрослой... — Расскажешь про свои полеты? Девочка снова опустила взгляд на распечатку заметки, словно никак не могла поверить в то, что там написано. — Такое действительно случается, да? – робко спросила она. – Люди с суперспособностями – про них иногда говорят по телевизору и пишут в газетах, но это так странно... — Ха, спрашиваешь! Еще как случается! — Тюя поднялся на несколько десятков сантиметров над землей, а затем, рисуясь, крутанулся в воздухе, как в балете. Нигде не упустит шанса собой полюбоваться... Джинни завороженно следила. — Потрясающе, — тихо сказала она. – Я говорила про свои полеты одному психологу и той женщине... Но все сказали, что это компенсация психики за... – она кивнула на плед на коленях. — Ты не можешь ходить? — Да. Перелом позвоночника. Я упала с крыши, когда мне было семь. Вернее... – она покосилась на статью, — ...думала, что с крыши, но на самом деле... на самом деле – не помню. Что рассказать про полеты? Это очень счастливое чувство, такое... настоящее. Радость, которая накрывает с головой. Мне казалось, мне это просто приснилось – способность летать... Что это такая же выдумка, как и Билли. — Насчет твоих полетов не знаю, но если мы имеем в виду одного и того же человека, то он нихуя не воображаемый, — сказал Тюя. — Вы дружили? – спросил я. – Ты его помнишь? Какой он... был? Какой он сейчас, я знал – похож на пробел в окружающей реальности, сгусток ничего. — Я скажу вам правду... Джинни взволнованно разглаживала листок на своих укрытых пледом коленях, но смотрела не на него, а в пустоту перед собой. — ...Я не помню. Как и остальные, я не помню о нем ничего. Но знаете, многое можно понять по форме пустоты, которая остается, когда у тебя что-то отняли... Я знаю, что мы были очень близки — наверное, как брат и сестра, потому что я ни с кем больше не дружила в детстве. Психологи сказали, что тут все просто – у меня не было друзей, и я завела воображаемого. Но все твердили, что до того, как я... вернулась из больницы в коляске... я была веселой, общительной и многим нравилась... — Ты и сейчас очень милая девочка. — Я не прошу комплиментов, — слегка нетерпеливо сказала она, — я объясняю, как я пришла к мысли, что Билли был настоящим. Я была милой и мне очень хотелось друзей, но у меня их не было, как такое возможно? Наверное, это значит, что у меня был один лучший, и никто кроме него мне не был нужен. Я не придумывала Билли, я вспоминала его, основываясь на недостающих и противоречащих друг другу деталях. Я знаю, что в детстве играла не одна – потому что знаю много игр, в которые играют вдвоем; в моей памяти осталось, что я играла с кем-то другим – с разными детьми – и окружающие подтвержали это, но когда я пыталась выяснить подробности, детали не сходились... Я знаю, что он был умным. У меня была такая детская энциклопедия в десяти томах, и лучше всего я помню тот том, где про космос и историю Земли, динозавров и все такое, как будто, понимаете, я часто читала его вместе с кем-то, потому что я сама никогда не интересовалась ни космосом, ни динозаврами. Или, например, я очень хорошо умею спорить, хотя не люблю и никогда этому не училась, нужные слова приходят сами. Как будто постоянно спорила с кем-то раньше. Даже ссорилась. Наверное, он был высокомерным, и обидчивым, и умел обидеть сам, потому что обычно меня сложно ранить и сама я стараюсь никого не обижать... Понимаете, о чем я? Я ничего не помню о Билли — и в то же время очень много знаю о нем. Даже мельчайшие детали – какую еду он любил, какими игрушками мы делились. Все эти годы я восстанавливала его из этих противоречий, из лакун в своих воспоминаниях, из этой... формы пустоты. — А имя? Откуда ты знаешь, как его зовут? — Да точно так же, — пожала плечами она. – Я посмотрела списки детей и нашла единственного, о котором ничего не смогла вспомнить – и так поняла, что это он. Уильям Блейк. Билли. Я не смогла узнать имени его усыновителя, но думаю, его забрала та женщина вскоре после того, как я вернулась из больницы... — Женщина? – встрепенулся Тюя. – Такая блондинистая унылая жердь? Ну да, если верить интернету, Джоан действительно усыновила этого парнишу, все сходится... «Сани остановились, и сидевший в них человек встал. Это была высокая, стройная, ослепительно белая женщина; и шуба и шапка на ней были из снега. — Славно проехались! — сказала она. — Но ты совсем замерз? Полезай ко мне в шубу! И, посадив мальчика к  себе в сани, она завернула его в свою шубу; Кай словно опустился в снежный сугроб. — Все еще мерзнешь? — спросила она и поцеловала его в лоб. Поцелуй ее был холоднее  льда, пронизал его холодом насквозь и дошел до самого сердца, а оно и без того уже было наполовину ледяным...» Я вдруг понял, что эта сказка была не про меня. По крайней мере, в глазах Джоан. Не делайте поспешных выводов, пока не будете точно понимать, о чем говорит ваш собеседник. — Да, — бледно улыбнулась Джинни, — блондинистая унылая жердь, точно. Ее звали Джоан Рёскин. Я хорошо ее запомнила, она очень много разговаривала со мной. Сначала мне даже показалось, что она хочет удочерить меня, я тогда еще была не слишком взрослой и мне очень хотелось, чтобы меня кто-нибудь удочерил... Но потом она потеряла ко мне интерес и стала присматриваться к другим детям. — А скажи, ты помнишь, о чем беседовала с ней? Ты, кажется, упомянула, что рассказывала ей про свои воспоминания о полетах... А про Билли? — Про полеты – да. А про Билли – не знаю... не помню. Как раз тогда он исчез из моих воспоминаний... точнее, исчезли лакуны, из которых я потом собрала воспоминания о нем. Я знаю, как странно все это звучит. Я даже рисовала схемы с недостающими или сомнительными воспоминаниями, как какой-то сыщик... Мне говорили, что у меня развивается аутизм. — У тебя не аутизм. У тебя восхитительно крепкий аналитический склад мышления. Плюс, очевидно, Джинни очень сильно любила этого мальчика, хотя совершенно непонятно, за что. — Отсыпьте мне вашего мышления, а то я че-то ничего не понимаю, — пожаловался Тюя. – Джоан заставила всех забыть о мальчике? Но нафига? Или это он сам... Что случилось-то вообще? Я тоже пока не понимал, но определенные подозрения были; я спросил: — А Билли знал про твою способность летать, Джинни? Я понимаю, что ты не помнишь, но, кажется, тебе удалось составить довольно подробную картину произошедшего... Джинни улыбнулась очень красиво и светло: — Да тут и составлять ничего не нужно – вы бы сами не рассказали о таком лучшему другу? Я тоже улыбнулся — вежливой пустой улыбкой, не зная, как тактично ответить, что если бы мой лучший друг был обидчивым, высокомерным и любящим ранить людей – вероятно, нет. — Вы сейчас подумали, что он мне завидовал, — проницательно заметила девочка. – Я тоже так думаю, хотя, кажется, он был слишком гордым, чтобы признаться. Наверное, так и было. Думаю, иногда я брала его с собой в воздух, но редко... Мне иногда снится, что я пытаюсь взлететь вдвоем с кем-то, и понимаете, это тяжело – летать вдвоем с кем-то, кто не умеет... Она снова помолчала какое-то время. Я ее не торопил – было видно, что рано или поздно она расскажет все; еще бы не рассказать — столько лет молчала или натыкалась на стену недоверия. — Иногда мне кажется, — ее голос дрогнул, — это он виноват, что я упала... Но такого же не бывает, да? — Ну как тебе сказать... Ты только что своими глазами видела, что сверхспособности – не выдумка. И вообще-то мы приехали в Англию как раз из-за того, что есть человек со способностью отнимать чужие способности. — Получается, этот мальчик, этот Билли Блейк, и есть наш... э-э... преступник? – неуверенно сказал Тюя. Если я верно представил, что случилось годы назад в приюте «Саммерайл» (напоминаю, речь шла о двух вещах, существовавших – точнее, не-существовавших – в воображении искалеченной девочки: забытом друге и стертой способности), все, что, как мы считали, происходило по вине Джоан, в самом деле оказалось делом рук мальчика по имени Уильям Блейк. Зависть, чувство стыда, чувство вины и желание, чтобы тебя никогда не существовало. Да. Это именно то, что Уравнители вкладывали всем в голову. Вся суть «Проклятого дитя» (хотя никакого «Проклятого дитя» не существовало вовсе, дар Билли, вероятно, назывался как-то иначе). Билли покалечил подругу — и возненавидел все способности на свете, и в первую очередь свою собственную. — Да, похоже, мы раскрыли дело, дорогой напарник. Жаль, подумал я, что жизнь – это не детектив и раскрытие преступления отнюдь не означает хэппи-энд. Узнать причину поломки – совсем не то, что починить, и некоторые вещи не вернешь, не воскресишь, особенно то, что относится к людям. — Но каким боком тут Джоан? – не отставал Тюя. – У нее-то у самой какая способность? И зачем ей это все? Или мы решим, что она просто типа злая, и остановимся на этом? Я взглянул на дату статьи, все еще лежащей на коленях Джинни. — Думаю, я не ошибусь, если скажу, что Джоан Рёскин приехала в «Саммерайл» когда-то в конце октября или начале ноября? — Да, меня как раз выписали из больницы, — растерянно сказала она. – А как вы... – Она тоже посмотрела на статью. Статья была датирована октябрем. Лицо Джинни осветилось пониманием. Я же говорю – умная девочка. — Из всего, что я видел и что знаю о Джоан, предположу, что у нее и вовсе нет никаких сверхспособностей, — сказал я. — Она ненавидит одаренных и постоянно контактирует с сыном, не боясь, что он навсегда обнулит ее случайным касанием. Вместо способности у нее есть интеллект, который я вынужден признать выдающимся, и опасные идеи о равенстве – то есть желание уничожить всех тех, кто хоть немного отличается от других. В этом разрезе она действительно «просто злая»... хотя для нее, конечно, все наоборот: это мы – злые, а не она. Может быть, она хочет отомстить одаренным за смерть мужа и детей, но я почти уверен, история про аварию – именно то, чем кажется, то есть фальшивка. Скорее всего, Джоан, как и я в свое время, случайно наткнулась на эту статью и заинтересовалась произошедшим: смотри, она приехала в приют не прямо после происшествия с Джинни, а после выхода статьи. Она, конечно, быстро поняла, что падение Джинни – это дело рук Билли, и у нее в руках оказалось оружие, сравнимое с атомной бомбой... — Вы говорите, что эта женщина плохая? – переспросила Джинни с тревогой. – Я так радовалась, когда поняла, что она усыновила Билли, хоть мы и поссорились. Я хотела узнать ее адрес и написать Билли письмо, но не смогла. Вы не знаете, как он там сейчас? У него все хорошо? — Ну, Билли все еще живет с миссис Рёскин, — уклончиво ответил я. – Он, э-э... много помогает ей в работе... — Да скажи хоть раз в жизни все как есть, — с отвращением сказал Тюя. Ложь во благо, Тюя, слышал про такое? – подумал я. Нет? Ну, держи свою правду. Я на секунду прикрыл глаза, потом самым жизнерадостным тоном сказал: — Я не думаю, что у него все хорошо. Я думаю, он бы хотел, чтобы его никогда не существовало на свете, и не покончил с собой только потому, что вообще уже забыл, что человек может чего-то хотеть. Спасибо, Джинни, ты нам очень помогла. Тюя пихнул меня локтем в бок и сделал большие глаза, явно намекая на что-то, и я нехотя добавил: – Знаешь, Джинни, есть вероятность... не очень большая, и все же... В общем, что, если я скажу, что твою способность к полету можно вернуть? — Нет, — сказала Джинни. – Даже перечитывая эту статью в десятый раз, я все равно не могу поверить до конца, что когда-то была одной из них... Из вас. Это все так далеко... Как сон. Самый лучший на свете сон. Но почти забытый. Спасибо, что попытались утешить. Вы, кажется, очень хорошие люди. Но я просто знаю, понимаете... Знаю, что уже никогда не смогу летать.   ***   В Гринвич мы приплыли на лодке, потому что Тюя возжелал совместить визит в приют с экскурсией по Темзе (в обсерваторию я, к слову, так и не сходил, решил, что не до этого), обратно возвращались на автобусе. Автобус кружил по каким-то спальным районам, казалось, задавшись целью везти нас в Сохо как можно дольше. Я подумал, что в следующий раз надо будет арендовать машину: у меня нет прав, но Тюя водит так, что хоть сейчас на гонки «Формула-1», хотя с соблюдением правил кое-какие проблемы имеются. ...Опять этот «следующий раз», что ж такое, как заело. Не будет следующего раза. Тюя спал, привалившись к моему плечу, спокойно и глубоко, как ребенок. Я помнил, что его способность выключается только когда я рядом, — сейчас я тоже касался его кожи в районе запястья. Наверное, не очень приятно все время ощущать окружающий мир. «Смутная печаль», вот уж действительно... Неудивительно, что он пьет, как лошадь. Хотя обоняние или слух тоже все время с нами, живем же как-то... Я вспомнил, как мы в самом деле попытались немного поспать там, в отеле, в шесть утра. Это оказалась скверная идея. Кровать была более чем достаточной ширины для двоих, между нами даже можно было положить меч, как в легендах, но легче от этого не становилось. Я старался лежать и дышать ровно, Тюя вздыхал и ворочался, и я еще тогда вспомнил про его способность и подумал, что он не может заснуть не только из-за меня, но и из-за этих двоих у батареи в соседней комнате, что стало бы легче, если бы я обнял его, но я не смог, потому что не знал, что тогда произойдет — доля юмора в шутке про монашку и озабоченного солдата (или как там он это сформулировал?) составляла точно меньше половины. Секс... Тюя любил секс. Он хотел меня везде, всегда. Я не считал себя асексуалом: при желании я мог разобрать механизм любого порно, поняв, на какие кнопки эти ситуации должны нажимать в мозгу, и настроиться на определенные эмоции. Но применительно к жизни секс для меня всегда означал лишь одного человека. Одно и то же нервное светлое лицо, часто хмурое, раздраженное, самодовольное, реже доброе, но всегда полное жизни. Одни и те же яркие, как небо в ясный осенний день, глаза, одни и те же маленькие руки с тонкими, как у подростка, пальцами. Секс мог означать множество разных вещей: быть выражением дружеской поддержки или желания утвердить свою власть над ним, средством подольститься к нему, когда мне что-то было нужно, или голодной потребностью хоть на миг стать частью всего, что меня в нем восхищало. Но чем бы секс ни был, мне всегда виделось в нем что-то нечестное – как будто я не имею на это права. О Тюе фантазировала половина Мафии — а он хотел спать со мной. Этот жадный уличный мальчишка, которому всегда нужно было только самое лучшее, самое дорогое и самое красивое, выбрал меня, человека, вовсе не похожего на новенький «ламборгини». Чудовищный абсурд. Надо было наконец разорвать эту глупую, опасную и болезненную связь раз и навсегда, и я придумал способ это сделать. В стекло автобуса, как всегда в этом Лондоне, барабанил дождь, но мне казалось, я наконец-то увидел все с безупречной ясностью, как будто тучи разошлись и солнце осветило каждый камешек, каждый лист на дереве.   ***   Пленники в отеле, возможно, успели отдохнуть лучше нас — к нашему возвращению они все еще спали, сидя у батареи, прислонившись друг к другу, хотя услышав звуки нашего прихода, проснулись. Я поменял Уайльду повязку на ноге, отвязал одну из рук от батареи, предложил им еды и так далее. Мой ненаглядный бывший ментор Мори, возможно, поинтересовался бы, будило ли это все во мне какие-нибудь грязные мыслишки. Увы, боюсь, что нет. Я, конечно, читал про Стэнфордский эксперимент, и в качестве главного палача Мафии у меня было немало времени и возможностей честно, с любопытством истинного ученого вникнуть в собственные вкусы в этой занимательной области. У меня работа тюремщика вызывает скуку. Как, впрочем, и большинство других занятий, вещей и людей. Но когда ты ограничен во времени, «злые» стратегии, как бы то ни было, работают гораздо эффективнее «хороших»: например, небольшие унижения сокращают дистанцию и развязывают язык. Энн, молчавшая со вчерашнего вечера и так не прикоснувшаяся к еде, наконец соизволила убрать свой электрический барьер, когда ей понадобилось в туалет, а после этого даже снизошла до разговора со мной. — Я знаю, что вы пытаетесь сделать... Вы хотите переманить нас на свою сторону, — тихо сказала она, буравя взглядом стоящую перед ней тарелку дымящихся спагетти. – Я поняла. Вы из тех, кто думает, что способности – это благо. — Тебя не должно интересовать мое мнение по этому поводу, у тебя есть право на свое, — великодушно улыбнулся я, наворачивая карбонару на вилку. — На свое? Можно подумать, вы спросили мое мнение. Да лучше бы... Лучше бы я умерла. — Мы, кажется, выяснили, что ты не хочешь умирать. Ты хочешь жить. Это, кстати, можно сказать не о каждом, кто по тем или иным причинам не мертв, но все-таки влачит существование... Как это я не спросил твое мнение? Я предоставил тебе альтернативу – жизнь или смерть, и ты сделала свой выбор. Тающая на спагетти корочка пармезана была очень вкусной. Пусть Тюя всегда заказывает еду, это гораздо лучше Макдональдса. — Конечно, я хочу жить! – зло сказала Энн. На ее глазах выступили слезы. Наконец-то эмоции, отлично. – Но я не хочу жить с этим! Перестаньте считать, что вы сделали для меня что-то хорошее... — Способность – твое орудие выживания, — пожал плечами я. — Что происходит с птицей, которая сама калечит свои крылья? Она умирает. — Я не просила о таком орудии! Я не хочу быть такой, — разрыдалась она. – Это противно любому нормальному человеку... В глазах людей я ужасна. С самого детства все только ненавидели меня. Я просто хочу быть нормальной... хочу, чтобы общество меня приняло... — Давай уточним. Общество – это кто именно? Тебя интересует мнение каждого из девяти миллионов лондонцев? — Нет, но... Я хочу... найти друзей! — И кто это – друзья? — Друзья... ну, те, кто нравится... с кем общие интересы, общие цели... — То есть с детьми, которые подожгли тебе в детстве волосы, у тебя были общие интересы, я правильно понял? — Боже... Может, среди них были и хорошие, просто не решились вмешаться! Как это можно узнать, если нет возможности присмотреться? — Справедливо. Среди них был кто-то, к кому тебе хотелось присмотреться? — Нет, но... — Много ли тебе вообще встречалось тех, кого бы тебе хотелось назвать своим другом? – с живым интересом спросил я, доедая карбонару. — Возможно, Уайльд-сан – один из этих людей? Рискну предположить, что к их числу принадлежит и мистер Накахара, он ведь понравился тебе, когда ты встретила его в комнате рисования... что бы ты ни думала о нем теперь. Энн насупилась и ничего не ответила. — Почему он тебе понравился? – продолжал я. — Он выделяется среди других, правда? Красивый. Как единорог среди стада лошадей. А что такое вообще красота? Ты, кажется, интересуешься искусством, так что должна знать, что каноны красоты в разных культурах в разные эпохи бывали чуть ли не диаметрально противоположными. По сути, если убрать разную шелуху, красота – это сила. Это яркость. Это отсутствие страха быть собой, быть особенным. Ты обратила внимание, что именно эти качества объединяют обоих понравившихся тебе людей? Как насчет других, кого я не знаю, кого тебе тоже хотелось бы назвать друзьями? Наверняка и про них можно сказать, что они не боятся выделяться. Быть лучше других. Лучше, а не хуже, Энн! Другие дети ненавидели тебя и твоих сестер не потому, что с вами что-то было не так, а потому, что боялись и завидовали. Потому что вы были сильнее. — Замолчите!.. Я не хочу быть сильной или лучше других, мне ничего этого не нужно. Я просто хочу, чтобы меня и сестер никто не трогал, и еще хочу рисовать, и чтобы у меня был красивый дом, и кошка, и любимый человек, и путешествовать по свету, и... быть обычной... Ну вот, начинай сначала. — Это неправда. Ты не хочешь быть обычной. Ты хочешь быть счастливой. Это совсем разные вещи. — Я не буду больше с вами разговаривать. Ваши слова – ложь... Все это ложь! Такие мысли — плохие. Отец рассказывал нам про дьявола – как он обманывает людей своими речами, которые подпитывают высокомерие... — О, не сомневаюсь. Тебе говорили, что себялюбие – грех, а самопожертвование во имя других – высочайшая добродетель. Обесценивание собственной жизни – подвиг, это тебе пытались втолковать все это время? Есть множество учений о морали, и, поверь, все они довольно ненадежны. Единственное истинное моральное правило, единственная правда заключается в том самом выборе, который я тебе предложил – жить или умереть. И, выбирая жизнь, ты соглашаешься с тем, что твоя главная ценность – это ты. И не существует плохих мыслей, Энн, а вот отказ мыслить – это и правда зло. Ты точно не голодна? Это всего лишь спагетти, а не яблоко с древа познания. Энн, как и обещала, упрямо молчала, зато вмешался Уайльд: — Вы думаете, эти мысли очень свежие? Да все преступники рассуждают точно так же... — А это, Уайльд-сан, типичный аргумент ad hominem, — заметил я. Наконец-то адекватный собеседник. — Ставить свою жизнь превыше всего дурно, потому что так делают преступники? Может, вы еще скажете, что плохо дышать или смотреть, потому что у преступников есть легкие и глаза? Уайльд задумался. Видеть работу мысли на лице человека – одно из самых приятных зрелищ на свете, кроме шуток. — Вы говорите Энн про индивидуализм, говорите, что она – высшая ценность, говорите про свободу воли. Но из этого следует, что она имеет право принимать собственные решения! — Ее решение было неверным. — Да каким бы оно ни было! Вы считаете это решение неверным и навязываете ей свое! Неужели вы не видите в этом противоречия? Вы говорите Энн о свободе воли, а сами надругались над ее волей. Вы знаете, что в «Авалоне» есть парень, который... — Да, мне доводилось общаться с этим молодым человеком. — Он изнасиловал шестнадцать девушек, — четко сказал Уайльд. – И вы точно такой же, как он. Я даже слегка обиделся. Хоть я и вел этот спор не для того, чтобы отстоять свою точку зрения, а с совершенно иной целью, я говорил искренне; я в самом деле старался понять, могу ли я быть хорошим человеком, не натягивая на себя куски чужих личностей. Но сейчас подумал, что Одасаку бы, скорее всего, меня таким не назвал. — Я не насиловал мисс Бронте, помилуйте. Я поступил с ней так, как считаю правильным и хорошим в моей системе этических координат. Кстати, сравнение с насильником — это опять ad hominem. Я даже знаю, у кого вы научились аргументации в таком стиле, — вспомнил я про «гитлерюгенд». — Вы утверждаете, что навязывать другим свою волю плохо, потому что так поступают насильники. Но точно так же поступает и мать, чей ребенок тащит в рот подобранный на земле камень, ради его безопасности, хотя он, возможно, заплачет, если этот камень у него отнять; так же поступает учитель, который... — Господи, что за... Энн не ребенок, а вы не мать и не учитель. Вы просто очень испорченный человек, который считает, что вправе решать за других, потому что мудрее, взрослее и лучше них. Какие, к черту, этические координаты? То, о чем вы говорите — это вседозволенность. Вся ваша этика – это право сильного. Думаете, вы можете делать все что хотите? — В целом да, — сказал я. – Могу и делаю. Довольно приятное чувство. — Вы даже не спорите?.. Я вздохнул. — Обычно я согласен, что люди имеют право принимать собственные решения даже если они кажутся мне довольно глупыми. Они кажутся мне такими постоянно, но обычно мне нет дела до других людей и их решений. Но в данном случае имеет место пересечение интересов, вы заметили? Мы на войне, странно удивляться, что на войне действует право сильного, не так ли? Энн была на стороне моего врага и, таким образом, представляла для меня угрозу. Уайльд переварил мои слова, затем вспылил: — Но это абсурд! Вы, наоборот, превратили ее в угрозу!.. Я понял. Вы просто сумасшедший. Вы запутались в своем нагромождении лживой псевдологики. — Хватит! – крикнула вдруг Энн высоким злым голосом. – Хватит говорить обо мне в третьем лице. Я же здесь. Вот она я. Я... Не надо решать за меня! За меня и так всегда решали другие. Отец, сестры, Джоан, вы... Я больше так не хочу. Я хочу решать сама! При этих словах от ее барьера отделилась пара электрических щупалец и хлестнула меня. До этого Энн лишь огораживалась щитом, но ни разу не пыталась навредить мне, не знаю уж, трусость то была или доброта. Коснувшись меня, щупальца, да и сам барьер растворились, словно мираж в пустыне. — Но мы как раз об этом и говорим, Энн, — мягко сказал я. – Либо ты обладаешь достаточным уровнем осознанности, чтобы понять, чего хочешь и какую сторону выбираешь, либо нет. Ты – высшая ценность, но, как и любую ценность, чувство собственной значимости нужно заработать и уметь защитить. У тебя есть для этого все необходимое оружие. Но если ты отказываешься искать, создавать и защищать свое предназначение, так и будешь вечно жертвой или орудием в чужих руках. Человек, душащий собственную индивидуальность и силу, — как машина без водителя, которая или ржавеет, или заканчивает свой путь в канаве. Она испуганно смотрела на меня, часто моргая. Губы дрожали. Кажется, она сообразила, что ее барьер все это время был бесполезен против меня, я мог сделать все что угодно. Потом она смерила как меня, так и нетронутые остывающие спагетти перед собой одинаково холодным презрительным взглядом и молча уставилась в стену. Вот же упрямая девчонка, да еще и глупая. На самом деле меня не слишком интересовало ее мнение, как и отказ от еды. Моей задачей было лишь заронить сомнение, я не сомневался, что они пока что сохранят верность своим убеждениям и Джоан; мне и нужно было, чтобы они сохранили ей верность. Когда Уайльд увидел, как способность Энн не сработала на мне, у него сделался слишком пораженный вид для человека, который якобы все знал про меня заранее. — Так вот оно что. Это были не иллюзии и не хитрость. Вы... Вы как мадам Джоан! — Мы с ней действительно похожи в некоторых аспектах, — улыбнулся я. Ну вот, теперь они действительно все знали. Все шло по плану. Когда она, разозлившись, попыталась ударить меня своими щупальцами, одно из них, не причинив вреда ни ей, ни мне, задело веревку, которая ее удерживала у батареи, и оставила горелое пятнышко. Я сделал вид, что не заметил этого. Она сама, скорее всего, тоже не заметила: она всегда использовала «Грозовой перевал» для защиты, изредка, нехотя, подчиняясь приказу, — для нападения, но ни разу — для того, чтобы освободиться. Люди вообще не любят выходить за привычные схемы мышления и поведения, а девочка явно не блистала умом. Уайльд-сан, честно говоря, тоже с неба звезд не хватал, но, по крайней мере, был довольно наблюдателен... Где-то через минуту ее способность восстановится, и тогда...   ***   Когда я оставил этих двоих наедине — покинул гостиную и затворил за собой дверь спальни — Тюя лежал на кровати на животе перед ноутбуком, опершись на локти, и вот теперь уже точно смотрел картинки в инстаграме; на тумбочке рядом стояла бутылка бордо, которую принесли вместе со спагетти, она уже успела значительно опустеть.        — Никак не пойму, то ли ты ебаный шизик... – сказал он, не оборачиваясь. Я вдруг заметил, как красиво убранные в пучок медные волосы на затылке переходят в белую шею и как тесно кожаные штаны облегают узкие бедра. — ..То ли что? – уточнил я. — А?.. — Ты сказал: «то ли ты ебаный шизик», а второй вариант какой? Он сел, закрыл ноутбук, аккуратно поставил на прикроватную тумбочку, после этого наконец повернулся ко мне. — Ну, известно какой: то ли нет. — Понравилась моя речь? – Я тоже налил себе вина и уселся рядом. — Типа того, — признал он. – Но вот где про преступника, насильника и вседозволенность... там сложнее. — Да ну? – искренне удивился я. – А я ведь о тебе думал, когда это все говорил. Это твоя, а не моя система взглядов. Тюя, судя по его недоуменному лицу, до этого момента даже не подозревал, что у него есть какая-то система взглядов. — Это объективизм, — уточнил я. – Разумный эгоизм. Суть сводится к самовлюбленной уверенности в том, что ты и твоя индивидуальность и драгоценная воля – это все, что имеет значение. Если решишь ознакомиться, лучше почитай сокращенный пересказ, в этих книгах больше воды, чем во всем мировом океане. — Не. Я-то и без книг знаю, что думаю. Но мне стало интересно, ты правда так считаешь или нет. Про индивидуальность и ее ценность... — Я никак не считаю. Это лишь одна из многочисленных этических систем, которые оправдывают наше бессмысленное копошение на Земле и разного рода мудачество. — А тебе есть что возразить на нее? – упорствовал он. Серьезно, Тюя Накахара хотел поспорить об этике? — Все сложно... – начал я. — Да ладно, на этот вопрос можно ответить «да» или «нет». Все просто, как два пальца. — Вечно-то тебе надо, чтобы просто. — Да! Я люблю, когда просто. Или да, или нет. Или правда, или ложь. Это ты вечно все усложняешь. Мы касались друг друга плечами. Я снова вспомнил, как утром мы безуспешно пытались заснуть в паре десятков сантиметров друг от друга на этой самой кровати, и его лицо белело рядом на подушке, будто светясь в темноте; и как потом он спал на моем плече всю дорогу от Гринвича, и глаза вздрагивали под закрытыми веками, полупрозрачными, как батистовая ткань, с голубыми прожилками, с пушистыми рыжеватыми ресницами; и как меня при виде этих тонких век кольнула непрошеная жалость, и я отчетливо понял, что надо с этим заканчивать... — В нашей ситуации... – тихо сказал я, — думаю, эта система подходит лучше всего. Он улыбнулся победно, словно мой ответ действительно имел для него значение. — Единорог среди стада лошадей?.. – повторил он. — Да, знаешь, маленький такой. Как в мультике «Последний единорог». Мне вдруг захотелось стереть пятнышко от вина с его рта. — Так что там за фантазии были у тебя насчет нас двоих в одном номере отеля? – спросил я. Пятно с губ оттиралось плохо, так что я не спешил убирать пальцы. Он ловко поймал их губами, я зачарованно следил, как мои пальцы погружаются в его рот, как его язык горячо и влажно обводит их по спирали — почти как у раковины аммонита — дотягиваясь до самого основания... Потом его рука легла на мой пах поверх брюк и сжала член сквозь ткань. — Вау, еще иногда подымается флаг над замком? – с деланным удивлением воскликнул Тюя. Я страдальчески поморщился: — Как только ты открываешь рот, сразу превращаешься из принцессы в жабу. — Да? А по твоему стояку чё-то непохоже, чтобы ты был недоволен. Я сдался и поцеловал его – главным образом чтобы он наконец замолчал. Тогда Тюя нагло, по-хозяйски толкнул меня, вдавив в спинку кровати, уселся ко мне на колени и начал целовать сам – так зло и отчаянно, словно это наш последний поцелуй (я не сомневался, что он действительно последний). Его страсть была свирепее любых побоев. Когда я закрывал дверь в спальню, я представлял себе это совсем иначе. Думал, что мы будем долго, нежно целоваться, что я не спеша сниму с него одежду, думал, с какой аккуратностью я мог бы касаться каждого уголка его тела, от ключиц до точеных лодыжек. Что все пройдет... ну... нормально. Тюя иногда действительно бывал в постели обманчиво ласковым, покорным и тихим, вот как с этим облизыванием пальцев... Но недолго. В какой-то момент я всегда обнаруживал, что мои руки скручены за спиной, а острые, как у демона, зубы пытаются выгрызть в моем загривке дыру, и каждый раз заново удивлялся силе тонких пальцев, вминавших меня в простыню и оставлявших синяки. Нежность – это не про него, и «не спеша» – не про него, а с нормальностью и так все ясно. Примерно с тем же успехом можно было представить, как мы умерли и лежим бок о бок в красивых стеклянных гробах (что и в каких выражениях мне высказал бы про эту фантазию сам Тюя – я даже представлять не хотел; романтика двойного самоубийства – это уж точно не про Тюю, нет никого, кто в этом антураже смотрелся бы неуместнее него). Словом, вместо спокойной нежности и всего прочего имел место клубок стыда, вины, злости и отчаяния. Во рту было солоно от крови. Хуже всего, что я не просто отвечал — я еще никогда так не хотел его, как сейчас. Это было неправильно, я же совсем не то планировал... Но мои руки словно зажили какой-то другой, отдельной от меня жизнью – сгребли его за зад и притянули еще ближе, так что мой «флаг над замком» уперся в его аналогичный не менее напряженный предмет, — его вес на моих бедрах был таким привычным, таким... правильным; еще эти не-мои, ставшие вдруг враждебными мне руки сняли с его лица эти нелепые чужие очки, дернули, распуская, узел на Тюиной медной макушке, запустили пальцы в волосы, проходясь по ним словно расческой, как он любил, – тоже такое привычное движение, словно я в последний раз делал это только вчера, а на самом деле-то... Потом они дернули вверх обе модно-драные майки сразу, перебрали позвонки на его гибкой, узкой спине, словно клавиши инструмента, предназначенного для меня одного (что, конечно, было далеко не так – я знал, что по этим позвонкам довольно часто гуляли чужие руки, и, возможно, гораздо более чистые и достойные этого, чем мои), — он выгнулся, запрокинувшись назад, как в танго, и я успел прикусить один из маленьких розовых сосков, прежде чем он снова наклонился ко мне и вернулся к поцелуям. Он добрался языком до скола на одном из моих зубов, за правым клыком – и задержался там, лизнул снова, проверяя, словно наткнувшись на незнакомую вещь в собственном доме: да, этого скола там не было в последний раз, когда мы... ну да. Как он только помнил... — Это ты мне зуб сломал, — прошептал я в его горячий рот с каким-то извращенным удовлетворением. – Когда ударил там, под криптомерией... — Ты мне как будто ничего не сломал, уебок, — огрызнулся он, не отрываясь от меня, и больно укусил мою губу. В перерывах между поцелуями я смотрел снизу вверх в его лицо, в его противоестественно голубые, как осеннее небо, глаза, — такое красивое все это было, я не мог наглядеться; гладил кошачий очерк скул, которые были мокрыми, как и длинные колючие ресницы. Потом мои руки-предатели дернули молнию на его истошно скрипящих кожаных штанах, залезли под трусы, сильно и больно сжали член, стиснули зад (он тихо пискнул, как щенок), словно стремясь утвердить право владения; все это было мое, мое, мое. Мой Тюя. Хватит уже самообмана — ни капли ни мой, напомнил трезвый голос в моей голове. Свой, чужой, какой угодно, но не мой. Воображаемый друг, слишком хороший для меня. Дом, которого на самом деле никогда не было. — Давай прям так, — беспомощно выдохнул он. — Без душа, без смазки... Презики в тумбочке... но можно и без них. Так хочу... думал, мы уже никогда... Я зажал ему рот рукой: Тюя, не делай все еще хуже... Он укусил мою ладонь, я судорожно вдохнул от удовольствия. По венам вместе с желанием растекалась рассудочная горечь, как дым пожара того самого дома, которого никогда не существовало, в который никогда не вернуться. Если бы не эта горечь, я бы так и сделал, как он попросил: развернул его, стянул полурасстегнутые штаны до конца и засадил (показательно, не правда ли, что в моем лексиконе даже не нашлось подходящего слова для этого действия – пришлось украсть из Тюиного: все без исключения, что относилось к нему, находилось по ту сторону границы, где заканчивался мой словарный запас)... Но наполнившая меня тоскливая пустота заставила меня вместо этого зачем-то найти его руки, которыми он прижимал меня за плечи к спинке кровати; продолжая целовать его, я сильно стиснул узкие запястья, как наручниками, потом скользнул пальцами внутрь тесных перчаток, прямо так, не снимая, — мой, мой Тюя, — прилип ладонями к ладоням, и он не убрал их, а сжал мои руки в ответ, и это показалось мне самым непристойным из всего, что мы когда-либо делали, он как будто бы принадлежал мне в этот момент полностью — телом, разумом, способностью, душой, — я знал, что на самом деле это ложь, так что было горько, и больно, и... — ...Охуительно, — выдохнул Тюя и вжался мокрым лбом в мой висок.