***
Избегать встреч с Азирафелем технически оказалось даже проще, чем нарываться на них. С каким-то мазохистским интересом Кроули размышляет о том, сколько он сможет продержаться: год? Век? Тысячелетие? Ему кажется, долгие столетия прошли с ночи их последней встречи, и этому есть разумное объяснение: столетия действительно прошли. Век Х-й на удивление скуп на войны и потрясения. С Аравийского полуострова, правда, пришло новое, молодое и горячее религиозное течение. Они называют Господа — господом, но зовут — Аллахом. Кроули, в их терминологии, зовется шайтаном — забавное словечко. Новое учение было на удивление миролюбивым в сравнении с католицизмом, который как дракон подгреб под себя все труды, богатства и репутацию христианства, мало что оставив на долю других новозаветных конфессий. Но так было, пока в дело не встрял Кроули, которому как раз нужно было чем-то занять голову и руки — и вот мавры уже занимают Пиренеи, высаживаются на Сицилии, осаждают Константинополь. Хотя, возможно они бы делали все это и без адского вмешательства — сейчас уже не узнать. Зато у людей, чьи глаза многие поколения выжигало свирепое солнце пустыни, никогда не вызывает вопросов ношение демоном очков. А ещё ему очень идёт бурнус. Кроули нравится на Востоке: здесь достаточно жарко, чтобы чувствовать себя комфортно в облике, чего демон был так долго лишён из-за суровых реалий британских зим, намного чище, чем в западных городах, а люди ещё не настолько погрязли в невежестве, чтобы пытаться побивать тебя камнями за простую попытку завязать разумный разговор. Ещё он много работает и Внизу им, похоже, довольны. Много спит, но ещё не придумал, как видеть сны. Почти не пьёт — Коран запрещает это, на что демону откровенно плевать, но запрет вызывает сложности с добыванием приличного вина; к тому же, оказалось, что пить в одиночестве довольно скучно. Подумывает завести собаку.***
В состав торговой делегации Кроули попадает почти случайно, лелея надежду навести смуту в основном вопросе (имеющем к торговле весьма косвенное отношение) — выяснить, как бы посподручнее отжать у византийцев лакомую Сицилию. Венеция всё ещё находится под протекторатом Константинополя, но в основном, формально, поэтому вполне может считаться нейтральной территорией. На приветственном пиру во дворце дожа демон почти сразу замечает знакомую макушку с нимбом сияющих в проходящих сквозь витражи солнечных лучах вихров. Ангел, как всегда, хорош собой, старомодно-нарядно разодет и просто лучится довольством. Местная кухня явно пришлась херувиму по вкусу: Кроули замечает, что он раздобрел ещё на несколько фунтов, в то время как его самого южное солнце высушило до состояния кострового саксаула и высмуглило до цвета красного дерева, так что даже буйно бронзовые кудри кажутся светлее. С внезапной тоской демон понимает, что для него ничего не изменилось. Он по-прежнему лишь волевым усилием удерживается от того, чтобы упасть в ангела и утонуть в нем. Азирафель источает такую нестерпимую благость, что хочется забиться от неё подальше в тёмный угол, скуля, как побитая собака, а лучше — кинуться прямо в её эпицентр, сгорая по пути дотла, как метеор в атмосфере. Когда шок от встречи чуть проходит, включается здравый смысл, который велит сейчас же делать отсюда ноги, пока херувим его не заметил, но увы — поздно. Тот уже каким-то образом почувствовал, что Кроули здесь и, странное дело, Кроули тоже чувствует присутствие ангела, как чувствуют на коже солнечный луч, сфокусированный стеклянной линзой — он прожигает дублёную шкуру демона насквозь. Бежать слишком поздно. И, по сути, некуда. Даже если (когда) ангел не последует за ним, себя-то с собой взять придётся. Они раскланиваются, как не очень близкие знакомцы и расходятся в разные концы зала, но позже, уже после обильного ужина с вином и жареным мясом, когда демон совсем уж было расслабляется, за спиной его раздается тихое: «Право, очень рад видеть тебя вновь, друг мой». Демон поворачивается, тщательно следя за тем, чтобы поза была как можно более расслабленной, приподнимает бровь: «Неужели?» И пытка начинается вновь. Когда делегация, устав от пространных, ни слова в простоте, переговоров, полных намеков и чуть менее чем слегка завуалированных угроз — Византия ещё сильна и заставляет с собой считаться — убирается восвояси, Кроули остаётся в Венеции. Для демона здесь слишком сыро, слишком зловонно, слишком грубо, но он уже даже не пытается обманывать себя, что остался не из-за ангела. А ангел будто бы искренне рад, не моргнув глазом выслушивает шипящие колкости и циничные рассуждения беса, зовёт прокатиться в гондоле по каналам или откушать в очередной «прелестной траттории, и винный погреб у них достойный, тебе понравится». Кроули не нравится. Он опасается пить в присутствии Азирафеля, опасается говорить нечто, выходящее за рамки вежливых застольных бесед, опасается даже смотреть подолгу, хотя взгляд его неизменно скрывают очки. Но херувим ни словом, ни делом не даёт понять, что между ними произошло что-то неправильное, и демон просто смиряется. Они не касаются друг друга, и не развлекаются вместе, как бывало, но возобновляют давнюю Договоренность. Вернее, ангел в одну из встреч жалуется, что на Юге нужно наставить кое-кого на путь истинный, а в это время года там для него слишком жарко и вообще других дел полно, и демон, наспех придумав причину, почему ему тоже нужно в те края, намекает, что раз уж так сложилось, он мог бы выручить Азирафеля, за что ангел безусловно будет ему потом должен. Тот просто неприлично светится от радости и заверяет, что «всё, что угодно, мой дорогой» и «ума не приложу, как бы я справился без твоего щедрого предложения». Демоны обычно чувствуют подвох почти также хорошо, как ангелы — любовь, но Кроули уже так извёлся в ожидании подвоха ранее, что пропускает тревожный звоночек. Время, призастывшее было для этих двоих, вновь возобновляет свой бег. Венеция, надо сказать, отличное место для взращивания семян греха. Не познавшие бремени вассалитета, жители города-республики чувствуют себя куда свободнее затурканных своей знатью и церковью франков или угрюмых, с вечно кислыми от паршивой выпивки физиономиями, британцев. Город растет, сначала осваивая все близлежащие островки, а затем и прихватывая ломоть береговой суши. Торговля кипит, республика богатеет, а невероятно бурная, по тогдашним меркам, светская жизнь отлично подходит для искусов и пороков. Пресыщенная и разжиревшая, как стервятник, на трупе своего бывшего покровителя — Византии, в могуществе и славе королевы морской торговли между Западом и Востоком, в великолепии и блеске карнавалов величественно вплывает она в век XIV-й.***
Сытый Вторник, главное празднество торжества весны, в тот год начинается будто ещё до Рождества, стремительно набирает обороты, и к кульминации карнавальная вакханалия становится совсем уж разнузданной. Уличные театры и бродячие актеры запрудили все площади, перекрикивая шум толпы и друг друга, по ночам в небе расцветает диво дивное — взрывающиеся огненные цветы и драконы из далёкого Китая, и до утра жители забываются в сладком обмане притворного неузнавания. Кто перед тобой: лорд или нищий, разбойник или солдат? Аристократка в костюме потаскухи, или потаскуха, принарядившаяся как аристократка? Ангел или демон? В праздношатающейся толпе очень удобно как раздавать небольшие благословения, так и разжигать мелкие грешки. Демон развлекается вовсю, меняя обличья: Джокер, Флибустьер, Звездочёт, Коломбина (почему нет?)… Дьявол. Ангел — всегда Ангел, иная личина сползает с него, как торт с лица арлекина. Карнавальный круговорот бесцельно кружит их в своей утробе день за днём, сталкивая и разводя в стороны, но в этот, последний день праздника горячая рука ангела внезапно находит прохладную демонскую, и дальше празднество несёт их уже вдвоем. На Кроули сегодня маска Смерти — не то чтобы дань уважения их общему давнему знакомому Азраилу, просто все иные он уже примерил; в руке — бутыль со сладким вином. Он не вздрагивает от прикосновения херувима, первого за столько лет, и не меняется в лице, просто передает тому выпивку и надеется, вопреки всему, что сегодня людские волны отнесут его вместе с ангелом туда, где они, хоть на час, перестанут быть самими собой. Они целуются под первый залп ракетниц, осиянные чудом рук человеческих, и с таким же шумом и грохотом через поцелуй, будто смертоносный селевой поток, в демона вливается невыносимая правда о чувстве, что он испытывает к ангелу. Он корчится и захлебывается в этом потоке и лишь рука херувима не даёт ему кануть в нем и исчезнуть навсегда. Они не помнят, кто начал первым, не помнят, кто первый шепнул: «Пойдем?», а кто согласно кивнул. Кроули безотчетно молится о том, чтобы тот миг, когда глаза ангела смотрели на него с той же жадной тоской, что и его собственные, ему не показался, но что значит для Всевышнего мольба демона? Они не отпускают рук друг друга, и кажется даже не размыкают губ, пока не доходят до канала, а там, перемахнув через парапет, приземляются в чудом пустую, если не считать кормчего, гондолу. Тому нет до них дела — в карнавальные ночи видал он вещи и постраннее, чем мужчина в костюме ангела, ласкающий свою спутницу, не иначе как по причине непомерно высокого роста избравшую костюм смерти. А затем и вовсе забывает о них, поглощённый своими думами. Вокруг множество других лодок, но никто не видит их сплетающихся в один силуэтов и не слышит ни звука сквозь тихий плеск волн. Азирафелю хочется кричать, но рот его сейчас занят самой прекрасной дегустацией на свете. Губы Кроули, слаще марципана и греха, горше диких померанцев и причастия перед боем. Он целуется, как в первый раз, несмело и любопытно, как в последний — ненасытно и отчаянно, затем отрывается от демонского рта, подносит его руку, все ещё переплетенную пальцами со своей и влажно нацеловывает каждый палец, каждую костяшку и каждый великолепный выпуклый сустав. Орда демонов беснуется в нём: «Твой!», «Возьми!» Сонм ангелов поет в нём: «Ты — его!», «Отдай!». Он опускается на скамью, попутно целуя и трогая все, до чего может дотянуться, прямо через одежду, голодная страсть пульсирует в паху, в груди, в руках, будто тело его сейчас — один сплошной член, и наконец зарывается лицом в промежность Кроули, вдыхает, как фимиам, как самое изысканное благовоние, запах его возбуждения, задерживает дыхание на вдохе, чтобы запомнить его и снова целует, целует, целует. Опускается на колени прямо на влажный дощатый настил и творит себе кумира, раздвигая полы черного балахона, приспуская шелковые брэ и исцеловывая покрытую мурашками кожу бедер, впалый твердый живот с беззащитным зёрнышком пупка, мимолётно удивляясь, что никогда раньше не задумывался, зачем сверхъестественным созданиям пупки, если они никогда не имели материнской пуповины, а затем все посторонние мысли уходят и остается только звенящий в пустой голове восторг — он обхватывает губами член демона. Брызги водопада в огонь, первый снег на жаровню — так шипит Кроули. Ангел усаживает его на скамью перед собой и вновь берет в рот, с усилием втягивая воздух, поддевает кончиком языка плоть вокруг обнажившейся головки, влажной, острой и медвяной, пестит ее, дразнит уретру и вновь берет целиком, чувствуя нижней губой шелк и упругость мошонки, а верхней — щекотку жёстких рыжих завитков, пропуская глубже и ещё глубже, за гортань, а затем рычит, вибрируя горлом и ритмично сглатывая, не заботясь о потребностях тела в дыхании — сейчас оно может потерпеть. В этот момент он вообще не думает, чего там телу надо, ему самому нужен только демон, его руки, до боли сжимающие пряди белых волос, и те восхитительные высокие звуки, который тот издает, когда головка его члена трется о нёбо ангела, проскальзывая дальше в горячее гостеприимное горло, когда взрывается в нем терпкостью и солью, вкуснее и пикантнее любой устрицы со всех отмелей света. Член Кроули остаётся у него во рту, сейчас чувствительный и нежный, как выпавший из гнезда птенчик и ангел вылизывает его ласково и бережно, как волчица — своего новорожденного щенка, с некоторым самодовольством ощущая, как демона под ним трясет в возбуждении и истоме, а распалённая плоть Кроули вновь заполняет его рот до предела. Не в силах даже сидеть, демон сползает с лавки на дно гондолы, а ангел благодарит всех святых за то, что предусмотрительно не надел брэ под длинную ангельскую ризу. Сейчас уже можно немного позаботиться и о себе. Азирафель садится Кроули на бедра, притискивает свое возбуждение к демонскому и слегка надрачивает их вместе, без амплитуды и не стараясь кончить, желая только касаться пах к паху, член к члену. Пальцем второй руки он касается губ демона и водит по ним по кругу, прося впустить внутрь. Бес отзывается на просьбу не сразу и взгляд его словно пьяный, но затем все же принимает два пальца на язык, сосет и облизывает, насаживаясь на них ртом, как будто это член, стонет бесстыдно и жалобно. Заворожённый, ангел тоже слегка отключается, но потом вспоминает, что же, собственно, хотел этими пальцами сделать и отнимает их, заменяя, по разочарованному стону, губами, заводит за спину и растягивает себя сразу двумя без особой нежности, но слегка рисуясь. Он никогда не делал ничего подобного с собой и вовсе не так уверен в себе, как хочет казаться. По правде говоря, он рад, что их лица все ещё скрыты полумасками, потому что его щеки багровеют от смущения. Но он мог бы не беспокоиться на сей счёт. Кроули и правда слегка потерялся в ощущениях, и понимает, что происходит, только тогда, когда головка его члена преодолевает рефлекторно сжавшееся кольцо мышц. Он вскидывается и пытается то ли задержать ангела, то ли насадить его на себя сильнее — он и сам не знает. О смазке Азирафель не беспокоится, бес всегда такой влажный, что этого должно хватить. Впустив в себя член до конца, чувствуя под ягодицами острые тазовые косточки демона, он прислушивается к открывшимся ощущениям. Ничего необычного, но и приятного тоже, кроме конечно ошарашенного выражения демонового лица, видного даже из-под маски, так близко и так удобно для поцелуя. — Неплохо, — шепчет он прямо в губы Кроули и действительно целует, стремясь добрать удовольствия языком, раз уж не вышло никаких феерических ощущений в ректуме, одновременно начиная двигаться, смещаясь вперёд и ёрзая в поиске того, ради чего мужчины этим занимаются. Находит. — А вот так ещё интереснее, — стонет он, когда первая вспышка удовольствия отзывается прямиком в члене. Все же ангелову сфинктеру слегка досталось, а Азирафель не любит боль, поэтому он решает, что не стоит затягивать и берет сразу высокий темп, одновременно рваными движениями, не попадая в ритм, ласкает себя, но ему не хватает пространства для размаха, да и никак не получается сделать удобный захват. Тут очень бы пригодилась помощь Кроули и тот, словно выйдя из транса, разбуженный резкой скачкой на его стволе, берет процесс в свои руки, и уж у него-то с ритмичностью все в порядке. Азирафель хотел бы сейчас говорить демону какие-то милые глупости: как тот красив, хорош и важен, как любим, какой он завлекательно твердый внутри ангела, и как изумительно умеет дрочить и сладко целовать, но памятуя прошлый раз, только сжимает зубы и кончает с таким шипом, будто змей здесь не Кроули, а он сам. Оргазм выбивает из реальности на пару мгновений, но ощущения в заднице становятся чуть более, чем непереносимыми и с этим нужно что-то делать. Ангел снимается с демонской эрекции, стараясь не морщиться, и не дожидаясь разочарованного стона, просто падает на нее ртом. Вот это другое дело! Херувим уверен, что фелляция — один из самых увлекательных процессов, придуманных людьми и все они достойны любви божьей уже за одно только изобретение минета. Урча, он наслаждается шелковистостью кожи под языком, твердостью ствола и пульсацией в нем разгоряченной крови. Когда демон кончает во второй раз, выгибая спину как арочный венецианский мост через вечность, это почти так же здорово, как собственный оргазм. Гондола уносит их, лежащих на сыром не слишком чистом дне, в глубину лабиринта каналов, и падающие звёзды фейерверков над их головами постепенно сменяются настоящими.***
Почти весь следующий век ангел проводит, отлавливая демона по многочисленным трактирам континента, обычно до невменяемости пьяного, и убеждает словами и делом, что всё в порядке и тот нигде не напортачил. Как бы ещё убедить в том же самом себя самого?