***
Дверь тихо открылась. Уилл не обратил на это внимания. Скованный неподвижностью, он продолжил глядеть невидящим взглядом в стену. Его мысли блуждали, но мелочи лезли и лезли внутрь, под веки, налипали на открытые глаза с рвением мух, добравшихся до смердящего трупа. Бездонные, острые щели в стене смотрели на него в ответ, и шевелилась едва заметно тень паутины или пыль, или пух, забившийся в разрез между деревянными панелями, и узор древесины стекал вниз, под придвинутую впритык кровать. Затем Уилл чувствовал это - присутствие настолько насыщенное, что возвращало его в реальность. С первых секунд он заметил нечто массивное краем глаза, но теперь впервые по-настоящему увидел переносную ванну. Она едва втиснулась в дверной проем и просто не могла быть легкой, однако мужчина не казался запыхавшимся, он нес ее с ловкостью человека, который занимался этим очень много раз. Опустив ванну на пол, он придвинул ее к пустой стене, по которой вилась труба. Узкая комната стала еще теснее. Мужчина вышел, оставив Уилла растерянно глядеть на ванну, чьи тонкие неровные бока отливали медью при свете свечей. В последний раз он мылся за два дня до того, как они достигли гор, а перед этим принял ванну в поместье отца Беверли. Как и всякий резко разбогатевший на торговле бизнесмен, тот стремился к изнеженным привычкам высшего света, и даже гостевая ванная комната была излишне огромна и отделана по последней моде. Уилл прожил в большом городе достаточно, чтобы привыкнуть к чудесам проведенного в дом водопровода, но это была самая роскошная ванна, которую он когда-либо принимал. Он все еще помнил кривую, чуть извиняющуюся усмешку Беверли за изысканные, начищенные до блеска краны в виде изгибающихся лебединых шей. Мужчина вновь появился. Уши Уилла слышали поднимающиеся по лестнице шаги, но сам он словно потерял способность видеть настоящее, когда весь его внутренний взор был направлен в прошлое. В чужих руках качались наполненные доверху ведра с горячей водой. Густой пар поднимался над поверхностью и лизал обнаженные предплечья с закатанными до локтей рукавами. Опустив ведра, мужчина выстелил внутри ванны светлую льняную ткань, которая до этого свисала с его плеча, длинная, словно простынь. Поочередно выплеснув воду внутрь, он ушел, чтобы вернуться через минуту с вновь тяжело качающимися ведрами. - К сожалению, вода покажется тебе едва теплой, - сообщил он в медленном, тщательном темпе, словно подбирая слова. - Слишком рано, чтобы можно было безбоязненно нагревать твое тело. Однако соблюдать гигиену - делать важный шаг к выздоровлению. Уилл выслушал его с глухим безразличием. Он не хотел мыться, он не хотел шевелиться, ему было плевать на бесконечный зуд в грязной голове, волосы на которой свалялись в сальные нити. Силы возвращались к нему, несмотря на слабость, и он терпел ежедневные процедуры по заботе за его телом, но все это казалось ему утомительным, бесполезным делом, когда хотелось лишь вжаться лицом в угол и уснуть. И все же мужчина провел слишком много ночей, возвращая Уилла к жизни, чтобы можно было так запросто, так неблагодарно отмахнуться от его усилий. Без лишних слов Уилл подтянулся на кровати. Он уже понемногу вставал самостоятельно, в основном для того, чтобы справить нужду, но в этот раз мужчина помог ему выбраться, придерживая за локоть. Тот никак не реагировал на наготу Уилла, и Уилл тоже игнорировал себя. Возле ванны он согнулся от кашля. Приступы не были и вполовину такими беспощадными, как раньше, но измученное тело отзывалось болью в мышцах. Мужчина помог забраться ему в ванну и сесть. Вода действительно была не столько теплой, сколько прохладной, но Уилл не жаловался. Его глаза закрылись в то же мгновение, как голова опустилась на бортик. Со стены душным жаром тянуло от нагретой трубы. Мужчина передвигался где-то за спиной. Вот коротко стукнули ножки табурета, когда он перенес его ближе к ванне, вот зашуршала ткань, когда он закатал повыше рукава, вот мягко заплескалась вода, когда рука нырнула под затылок Уилла и чуть сместила его, чтобы намочить волосы. Затем на кожу вылилось что-то густое, с горькой отдушкой трав, кончики пальцев впились в болезненно чувствительную кожу головы повторяющимися круговыми движениями, древними, как человеческая забота. Уилл приоткрыл глаза, глядя перед собой. В такие моменты, когда душевную боль сменяла пустота, он чувствовал блеклые отголоски смятения. Разве он стоил чужого сострадания? Разве он стоил того невообразимого усердия, чтобы спасти его? Разве он стоил этой скрупулезной, упрямой доброты от незнакомого человека, когда в его душе гнило желание отказаться от всего этого? Разве он сам сделал бы для кого-то то же самое? - Ты тоскуешь, - произнес мужчина, на второй раз втирая душистый отвар в его мокрые волосы. - Она была твоей супругой? Уилл не хотел отвечать, но притупленное чувство вины, чувство долга заставило его сказать: - Нет. Она была другом. Голос хрипел и царапал. Он закашлялся, чувствуя на себе изучающий взгляд. Вода вокруг него пошла беспокойной рябью, пока вновь не успокоилась. - Преданность идет бок о бок с самоотверженностью, - до этого ровный, голос сверху незаметно смягчился. - Она усиливает гнев, толкает на подвиги и становится оглушительной в момент потери. Уилл перевел тусклый взгляд на свои торчащие над водой колени. Он не чувствовал в себе преданность, он чувствовал себя предателем. В последний вечер... Тем вечером это он заметил зияющую пасть пещеры. Они собирались спуститься ниже, до сумерек оставалось еще почти четыре часа, но Уилл устал, длительный спуск утомил его, и он стыдливо жаждал привала, чтобы разжечь огонь переносной печки и развести горячий кофе. Это он возразил Николасу, предлагающему разбить лагерь ниже, на надежной с виду, но открытой и продуваемой всеми ветрами площадке. Это он убедил Беверли заглянуть в пещеру, а затем остаться там на ночь. Это он подтолкнул Чилтона сделать выговор без конца ворчащему Корделлу. Это он сбил Беверли с ног во время обвала. Это он хотел умереть вместо нее, оставив в темноте и холоде и со своим стылым трупом, пока за обвалом ломают Николасу ребра, чтобы добраться до съедобного сердца. Уилл разлепил губы, и движения мужчины замедлились. - Я не такой хороший человек, как вы думаете. Возможно, вам не следовало мне помогать. Я даже не пытался узнать ваше имя. Он чувствовал тихую, неброскую улыбку затылком - так улыбались глубоко серьезные, чуждые беззаботности люди. Улыбка Беверли горела, как самое яркое летнее солнце. - Мое имя Ганнибал. - Уилл, - представился Уилл в ответ по привычке, которая едва ли требовала от него осознанного присутствия. - Уилл Грэм. Пальцы несильно тянули его за волосы, капли затекали в уши и ползли по лицу. - Уилл, - повторил, смакуя, Ганнибал. Но Уилл уже не слушал. Он был в месте, далеком от тесной, хранящей в себе отпечаток тяжелой болезни комнаты. Он был там, куда не могли войти даже призраки. Где-то снаружи дул ветер, и стекла в маленьком оконце хрупко дребезжали.***
Тишина потрясла его, обострив края реальности до болезненной ясности. Он очнулся от зыбкого полусна или воспоминания, или транса, куда погружался, чтобы сбежать от яви. Временами он обнаруживал возле себя Ганнибала, бесшумного, вечно занятого заботами, или оказывался наедине со слабым свистом за окном и приглушенными звуками за пределами комнаты. Что-то тихо стучало и скрипело, и можно было даже угадать шаги, раздающиеся где-то снизу. Уилл вслушался. Белый, бледный свет просачивался сквозь окошко, и что-то подсказывало ему, что время близится к полудню. Он мог слышать собственное одиночество - стук сердца и звук дыхания, и шелест свежей простыни при мельчайшем движении, и то, как не было больше ветра за окном и маленьких, незначительных звуков жизни, пробирающихся сквозь закрытую дверь. Не скрипел дом, и не было шагов, и не звенела от холода тишина, оставив его в вакууме. Он не страшился уединения, вся его жизнь была связана с оторванностью от других: детство в лодке с неразговорчивым отцом, пока другие мальчишки с шумом плескались на берегу; отрочество в редких, бесценных книгах, пока его босоногие сверстники уже кормили семью; короткая юность протекла в школе-пансионе, где ему никогда не было места и где он все же оказался благодаря назойливым деньгам мистера Сатклиффа, который вцепился в его способности, словно бешеный пес; молодость в дешевой съемной комнате, подальше от шумной, полной амбиций толпы в университете, а затем в лесах - сначала Вирджинии, после снова Луизианы, куда он сбежал от перспектив жизни большого города. Уилл всегда был один, но теперь, когда Беверли не стало, одиночество парализовало его. Никогда он не думал, что ее смерть заставит мир вокруг него рушиться, как не думал, что Беверли умрет, не когда-нибудь, а прямо сейчас, при нем, боже, это ведь уже произошло, даже несмотря на то, что чужие смерти преследовали его на протяжении всей жизни, он не верил, что единственный человек, чья дружба согревала его, кто любил его в ответ с редкой уверенностью, способен умереть. Люди не принимали его на инстинктивном уровне, отталкивали за тревожность, которую он вызывал в них, и за странную замкнутость, через которую нельзя было пробиться, но в своем неверии в смерть близкого Уилл был таким же обычным человеком, как и все вокруг. Он был один, но где-то всегда была Беверли и ее смешливые глаза, и настойчивость, и жажда закрепиться в жизни так, чтобы оставить свое присутствие на долгие-долгие годы. Теперь ее не стало, и был только снег, и холод, и ветер снаружи. А потом ветер затих. Уилл остался один. - Ганнибал? Голос прозвучал ломко и тихо, тише, чем стучала в висках нарастающая тревога. Слабо заколебавшись, воздух вновь сомкнулся вокруг него плотной, душной массой. Уилл прочистил горло и, всмотревшись в дверь, попытался еще раз: - Ганнибал? Он прислушался и не услышал ни единого звука, указывающего на то, что кто-то, что-то, что угодно, откликнулось на его зов. Глухая, безразличная тишина не таила в себе ничего и никого. Уилл сухо сглотнул и выпутался из покрывала. Прохладный воздух мгновенно остудил его разом взмокшую спину. Торопливо опустив босые ноги на пол, Уилл замер. Труба. Ни разу за все время он не задумывался над тем, куда труба ведет и откуда вьется, он просто знал, что кто-то поддерживает в ней тепло, днем и ночью, согревая воздух, которым он дышал, не давая замерзнуть. Тепла не было. Уилл встал слишком резко, его тут же повело, и колено врезалось во что-то. Комнату сотряс грохот свалившегося подноса. Почти на ощупь Уилл двинулся вперед, несколько раз сильно зажмурившись, чтобы прогнать тьму из глаз. Наконец ладонь уперлась в дверную ручку, круглую, с замысловатой резьбой, тускло отливающей болезненной, отстраненной желтизной. Кожу кольнуло холодом. Уилл вздрогнул. Дверь была закрыта. Дверь была закрыта. Он не мог нажать на ручку. Он даже не мог согнуть пальцы. С тупым неверием Уилл уставился на руки. Кисти дрожали, пока в центре правой ладони гулко пульсировала боль. Все вокруг молчало. Он снова был один, один, забытый, угодивший в ловушку, из которой не мог выбраться, и он замерзнет, и вернется голод, и ему придется грызть... Ручка мягко повернулась, и дверь открылась. - Уилл? Сморгнув пелену, Уилл поднял глаза. В чуть хмуром лице Ганнибала угадывалось замешательство. - Я... - Уиллу пришлось сглотнуть вставший поперек горла ком, который тотчас же провалился в живот тяжелой глыбой; он судорожно втянул носом воздух и хрипло окончил: - Я думал, вы ушли, и... немного запаниковал. Бесцветные брови Ганнибала взлетели вверх. - Я был внизу, - он демонстративно поднес открытую ладонь к плечу Уиллу, не касаясь, но призывая его развернуться. - Прошу, вернись в кровать. Прижав трясущиеся руки к животу, Уилл оглянулся с мучительным желанием зарыться поглубже в подушку и заснуть, заснуть настолько крепко, чтобы не осталось ни этой комнаты, ни тишины, ни последних двух месяцев, превратившихся в тяжелое, провальное испытание. Горбясь, Уилл добрел до кровати. Он все еще был обнажен, и теперь, когда острая волна тревоги схлынула, собственная худоба, тремор рук казались ему жалкими, как и его детский, недостойный мужчины страх. Подавленный собственной слабостью, Уилл забрался обратно в постель и подобрал свесившееся на пол покрывало. Он не простил бы себе слезы. Сцепив зубы, Уилл откинулся на скомканную подушку и уставился в потолок. Помедлив, Ганнибал зашел следом. Окинув взглядом беспорядок, он первым делом наклонился, чтобы подобрать поднос и разлетевшуюся посуду. Вода стекла в лужу вдоль половицы. - Замкнутое пространство в твоем случае может усилить стресс. Я оставлю дверь открытой в следующий раз. Уилл отрывисто кивнул. Он не чувствовал в себе сил поблагодарить Ганнибала, он устал, ему нечего было сказать, он не хотел говорить, и все-таки отрывистые слова принадлежали ему: - Я не должен был выжить. Краем глаза он видел спину все еще склоненного к полу Ганнибала. Тот собрал крупные осколки разбитой чашки и без какого-либо неудовольствия сложил их на поднос. - И все-таки ты жив. - Почему я? - Уилл проглотил имя Беверли. - Были другие люди. - Да, - согласился Ганнибал. - Двое мужчин. Его тон оставался умиротворенным, словно тема разговора нисколько его не напрягала. - Вы не стали им помогать. Уилл знал это, не имея никаких доказательств, лишь сухую уверенность. Даже когда он не наблюдал осознанно, мозг продолжал строить логические связи, состоящие из деталей настолько ничтожных, что иногда это казалось бессмысленным. Ганнибал сделал то, чего не делал ни разу до этого: присел на край кровати. Уилл почувствовал эхо тепла его тела сквозь покрывало. - Пещера осквернена, - произнес Ганнибал чуть неразборчиво. - Должна быть жертва. Давление чужого взгляда осело на лице Уилла, молча разрешая задать любые вопросы. Ответы не могли вернуть ему утраченное. - Первая мысль... - слова покинули его на выдохе, и Уилл прозвучал еще более потерянно, чем прежде. - Когда вы появились, я решил, что за нами явился дьявол. Внимание Ганнибала заострилось, хотя он едва ли пошевелился. Воспоминания то и дело всплывали в голове Уилла обрывками и клочками. Он помнил подавляюще огромную фигуру, которая заняла собой все пространство, но Ганнибал был обычным мужчиной, разве что чуть выше него самого. Уилл облизнул губы. Его голос сошел на шепот. - Понимаете, Беверли... Я подумал, вы людоед, ледяной дьявол. Ганнибал молчал. Уилл взглянул на него, уперев глаза в мочку уха. - Я стрелял в вас, - закончил он. Фантомный звук выстрелов раздавался в его ушах несколько раз с тех пор, как воспоминание вернулось. Возможно ли, что Ганнибал не помог Гидеону и Корделлу потому, что случился новый обвал? Заслуживали ли они этой помощи? Заслуживал ли Уилл? Ганнибал чуть склонил голову. - Ты защищался, - произнес он. Дыхание Уилла сбилось, губы с горечью скривились. - Я защищал не себя. Ганнибал не ответил. Какое-то время они сидели молча, но теперь тишина не казалась такой безликой, монументальной, как были монументальны занесенные снегами горы, среди которых Уилл чувствовал себя таким же крошечным и потерянным, оторванным даже от тех, кто был рядом. Он винил себя за слабость, но все равно цеплялся за присутствие Ганнибала. - Ты хотел жить, - заключил тот, шевельнув головой так, что взгляд Уилла ненароком сполз на его несколько выдающуюся над нижней верхнюю губу. - У тебя было оружие. Ты умирал от переохлаждения, мучительно, но ты не лишил себя жизни. Уилл застыл, будто от пощечины. Беверли жила - там, в пещере, - она жила в его сознании. Наяву Уилл слышал ее голос и видел, как двигаются губы, складывая слова. Она разговаривала с ним: упрекала, упрямилась, злилась на Гидеона, когда злился он сам, подбадривала и впадала в беспамятство. Она позволяла ему заботиться о себе. Она уговаривала его не смотреть на револьвер. Если бы Беверли не жила, если бы Уилл не оживил ее в своем сознании, он бы не вынес этого. Он бы не вынес заключения, солнечного луча на несколько минут, который не согревал, голода, отчаянных хрипов борющегося изо всех сил Николаса, который оказался слишком слаб против двоих здоровых носильщиков. Он бы не вынес запах жареного мяса, пока голод грызет его кости. Уилл бы не вынес окоченелый труп Беверли в шаге от себя. Он бы не вынес. Уилл моргнул, вдруг обнаружив, что остался один. В комнате снова было тепло. Разлитая вода исчезла. Дверь была приоткрыта. Стоял день - все еще? новый? Уилл временами терял время, ему попросту незачем было следить за ним. Чувство кисло жгло его изнутри. Он готов был сдаться. Уилл хотел сдаться, снова, и презирал себя за это. Никогда он не был тем, кто стоит до конца, у него не было стержня, он не был непоколебим, он не был настоящим мужчиной, он не был человеком в том благородном понимании, в котором человек отличался от червя. Уилл все время хотел сбежать. Это он должен был умереть под обвалом. Беверли бы приняла его смерть с печалью, а не поражением, и ни за что не опустила бы руки, потому что у нее был стержень, потому что она была человеком. Она бы сумела договориться с Ганнибалом. Она бы вернулась в пещеру, чтобы если не захоронить его - их, - то поставить точку. Она бы нашла способ вернуться домой, на родную землю. Она бы отыскала их семьи, у кого они остались, чтобы принести свои соболезнования. Беверли никогда не боялась брать на себя ответственность за других. В конце концов она бы вернулась, чтобы закончить начатое. На это ушли бы годы - на то, чтобы поправить здоровье, обзавестись новыми связями, найти ресурсы, людей, разработать новый план. Ей пришлось бы испортить отношения с обожающим ее отцом, который позволял ей многое такое, чего не могли иметь другие, ведь он, разумеется, ни за что бы не отпустил ее снова. Она бы вернулась и закончила их - ее - дело, и для всех остальных это выглядело бы экспедицией в память о погибших. Смерть Уилла придала бы ей силы жить дальше, и он бы жил в ее памяти. Уилл свесил ноги на пол, угол покрывала соскользнул с его бедер. На этот раз он не торопился. Встав, дождался, пока темнота по краям зрения отступит. Затем по-новому осмотрелся. В скудно обставленной комнате находилось лишь три предмета мебели: кровать, табурет и туалетный столик без зеркала. На столике стоял кувшин со свежей водой и несколько чистых мисок, вставленных одна в другую. Внизу, за шторками, был спрятан пустой ночной горшок, которым Уилл вынужденно пользовался все это время. Там же аккуратно сложенной стопкой лежали выцветшие льняные полотенца. Никакой одежды, никакой обуви. Комната была пуста настолько, будто никто ее не занимал до этих пор. Развернувшись, Уилл стащил покрывало с кровати и завернулся в него, оставив на виду лишь босые ноги. Над изголовьем, на уровне его лица, располагалось окошко. Прямоугольное, размером оно не превосходило даже створку того окна в съемной комнате, которое казалось ему крошечным в то далекое время, вечность назад. Уилл приблизился. Никогда он не видел покрытое настолько плотной изморозью стекло, через которое невозможно было разглядеть мир снаружи. Волосы у его лица слабо зашевелились, холод пробивался сквозь раму в дом. Уилл отстранился. Придерживая край покрывала, он толкнул приоткрытую дверь. Та распахнулась. За ней бежала узкая лестница - вверх и вниз. Безжизненный полусумрак клубился сверху, откуда никогда не раздавалось никаких звуков. Уилл направился вниз.