Если б стал я похож на стража Каэнри’ах, Если б стал я сияющей лирой Барбатоса, Как Пегас парил бы, Став конем белоснежным биги Морфея, Всех приласкай летучих, оперенных, Ветры все призови с их быстрым гулом, И свяжи и отдай их мне, родная, — До основания я был бы выжат, Телом всем и всем нутром измаян, — Так тебя я разыскивал, моя дорогая! Небеса разрушаются, Ложь трещит по швам.
Внутри предательски екает и подпрыгивает все, что не прикреплено связками к скелету. Глаза заполняются слезами, но он уже много веков не плачет. Просто мокнут и опухают циановые глаза, наливаются кровью, но ни одна слезинка не трогает своим вниманием щеку. Ни один крик не вырывается из горла от истерики, от преисполняющего его страдания. Есть вещи, которых хочется избежать, есть те, с которыми хочется встретиться лицом к лицу, и чаще всего они — одно и то же. Он касается губами письма, складывает его пополам, бережно прячет во внутренний карман. Его никто не должен найти и прочесть, заключенное в нем — таинство, в которое посвящены только он и Рейндоттир. Увидеть бы ее, наверняка, постаревшую и поседевшую, усталую, но все еще с горящими светом, теплыми и медовыми глазами, в которых уют и покой найдет даже самый неистовый и воинственный зверь. Как находил Эридан. И как уже не найдет. Каково королю видеть, как не может найти покой его не (и)когда процветающий и радостный народ? Каково давиться своей беспомощностью в руках, каменным оскалом сдерживая истошные крики, горечью в слезах и бесконечной ненавистью там, где когда-то билось и горело сердце? Кэйа присаживается перед пораженными тьмой хиличурлами, изнывающими от агонии и боли. Хорошо, что сюда не пошла Джинн или еще кто-нибудь: крики умирающим и покидающим этот мир существам, и без того проведшим полжизни в аду, вовсе не нужны… Ладонью касается гривы, ушек, и, кажется, хиличурл с удовольствием урчит. Легким движением руки Кэйа снимает с него маску — монстр даже не сопротивляется, — и взору предстает уродливое истерзанное лицо. Будто разорвали на молекулы и неверно сложили вновь. Глаза — красные, испуганные, нос вдавлен в то место, где должен был располагаться рот, словно переломанный, из дыры в щеке виднеются сгнившие до десен зубы, а сами губы где-то в районе переносицы — искривлены в болезненной дуге. Кэйа перерезал много хиличурлов, с годами это пришло в привычку, но никогда он не смотрит под их маски, и, как оказалось, не зря. Вина безжалостным вихрем срывает со стен его внутреннего укрытия все гобелены и шторы, оставляя его голым и беззащитным под протяжным воем ветра и метели, несущих с собой только смерть, которая никогда его не достигнет. Даже извиниться язык не поворачивается. Молча надевает маску на место. Кажется, хиличурл плачет. — И вот это зрелище тебе понадобилось, чтобы понять, что ты натворил, Альберих? — издевательски вопрошает он сам у себя, выпрямляясь и бросая на чудовищ полный жалости взгляд. Жалости не к ним — к себе. К ничтожеству, что это допустило. Альбедо словно чувствует его — через стены оборачивается прямиком к тому месту, где Альберих оплакивает своих подданных, но в ответ лишь брезгливо и раздраженно хмыкает, чуть нахмурив брови. По кому он, бесчувственное и черствое создание, льет слезы? Перед кем он играет в свои лживые игрища и терзается? Перед теми, кому это уже не нужно. Они жили людьми, да только вот погибнут хиличурлами, а Кэйа живет монстром и вряд ли когда-нибудь уже умрет человеком. Если вообще умрет. Когда неискренние эмоции короля утихают и перестают драть все то, что уцелело от дома и сейчас висит здесь, под землей, словно в оскверненной могиле, Альбедо находит в себе силы покинуть эту комнату. Сердце тянется наверх. И не случайно. В центре этого залитого болью до краев места то, что для атеистического Каэнри`Ах было святыней. Ступая сюда, боль бежит прочь, но сковывает другое чувство: всего упущенного, потерянного, погибшего и неотвратимого. Раньше к этому пруду приходили, чтобы исцелиться, получить отпущение и успокоение. В нем омывали новорожденных членов королевской семьи и смывали кровь из ран усопших королей и королев. Оно много веков было достоянием дворца, а сейчас… неубиенное, вечное, но покоится под землей, так дразняще расположенное под потолком, будто специально — чтобы никто не смог вновь проникнуться лечебными водами, при рождении и посмертно, да и просто для того, чтобы хоть на мгновение облегчить свое пребывание в мире, где уже нет Каэнри`Ах. Альбедо невольно улыбается, глядя на воду, что течет не вниз, а вверх: никакие надругательства над его домом не нарушат порядок вещей. Тем, кто за этим стоял, обязательно воздастся, если еще не воздалось. Кэйа входит в залу следом. На щеках еще блестят слезы, но это серебро ничто по сравнению с голубой, космической красотой, что разливается над головой: в пруду будто до сих пор отражаются звезды, как и в тот день, когда… все закончилось. Комом в горле стоит напряжение. Его бы запить, да вот целебная вода недосягаема и бежит от них прочь. Обернутые к потолку ногами статуи Матери с оторванными носами, глазами, руками, без половины головы, трещины в нерушимых базальтовых колоннах. Только сейчас понимает, что выбора делать не придется. Тот Каэнри`Ах, за который он был готов отдать жизнь, сейчас уже мертв. Здесь и его могила: одинокая, ни кем не посещаемая, без меток и табличек, словно созданная для них — тех, кто зачем-то пережил тот роковой день, для тех, кто скован проклятием и вынужден каждый день просыпаться, открывать глаза голубому небу и выглядывающим с востока солнечным лучам, когда внутри все перемешано и перебито, кажется, кровавым месивом, которое приходится терпеть. А так бы и броситься на землю в бессилии. Но не здесь. Здесь легче. И Мать смотрит. При ней нельзя давать слабину. — Кэйа, что ты тут забыл? — в полтона говорит Альбедо. С задранной головой рисунок на его шее обнажается. Часть герба королевской династии Альберихов. Самое чувствительное место на его теле: смерть при предательстве окажется мучительной, а награда чересчур сладострастной и желанной. Только вот такая метка не помешала бы Кэйе. — А ты? — холодно, без бархата и игристого вина в голосе и на кончике языка отвечает Кэйа. — Ты же знаешь, меня всегда тянет сюда. И я не думал, что он не высох и я все еще могу хотя бы взглянуть на него. Приятная ностальгия, — беспристрастно скрещивает руки на груди, — А вот тебе это место противно. — Не противно, — отнекивается Альберих. — Тебе все, что приносит мне хоть какие-то эмоции, противно. Проклятие сжирает у проклятых всякое. У Кэйи оно отобрало здоровое, целое сердце, и теперь он кашляет кровью. У Альбедо отняло всякие чувства. Остался холодный разум, рациональность и уравнения. Сухие химические процессы. И оба они не живут, а существуют. Но именно здесь, в этом месте, сердце Альбериха вновь бьется. А Альбедо мгновение назад светился улыбкой. — Как хорошо без этой боли, — не приближаясь, говорит Кэйа, — Знаешь, это устройство под потолком, если его зажечь… — Все пойдет прахом. И проклятие этому не помешает. Знаю, — перебивает принц, опустив взгляд. — И вся эта боль, — в голосе звучат странные нотки: боли, отчаяния, надежды, издевки и смеха над самим собой. Кэйа показывает жестами взрыв: собирает пальцы в одну точку друг напротив друга, а потом раскрывает их, как цветы, и плавно разводит руками в сторону, — Заканчивается. Что думаешь, а, Альбедо? С тех пор, как все и впрямь пошло крахом, Кэйа пугает его. Много говорит о смерти — недостижимой роскоши тейватцев. Много пьет. Думает о разрушениях и о войне. О том, что предстоит Ордену Бездны, а без крови их планы не свершатся. Альбедо эти разговоры вводят в смятение. Всем кажется, что у него есть ответ на любой вопрос, решение к любой ситуации, но Кэйа — единственная помарка, которую не перечеркнуть, не вырвать лист, не вытереть промокашкой, не исправить и не убрать. Они — неделимая часть друг друга, вместе — ЦерераКарликовая планета Церера — самый большой объект в поясе астероидов между Марсом и Юпитером и единственная карликовая планета, расположенная во внутренней части Солнечной системы., с ледяной мантией и каменным, позолоченным нутром. — Мне кажется, это не та боль, которую ты хочешь… И можешь остановить. Прекрати винить себя… «За нас двоих тебя во всем обвиню я», — пощечиной мысль бьет по Альбедо, и он на корню ее душит. Лицо Кэйи, до этого непринужденное, бледнеет в мгновение. Черты из непринужденных превращаются в скорбные. Он опускает голову, зачем-то обнажает меч, и делает пару шагов в сторону, любуясь морозным лезвием клинка: — Я не могу отпустить тебя. Ты всегда рядом, ты всегда один из пострадавших. Ты — моя боль, — поджимает губы и смотрит в глаза. Уже надоело разбираться, где ложь, а где правда. Альбедо хочется прибить его, да только вот бесполезно. Убийца. Лжец. Предатель. Ненавидит, такой страшной ненавистью, которой только любить, страстно и всем сердцем — настолько она сильна. Жалко, что все эмоции только внутри: наружу им никогда уже не выбраться. На всякий случай тоже обнажает Киноварное веретено. Делает несколько шагов в ту же сторону, что и Альберих. Сколько ни борись, сколько ни беги — в его сердце всегда будет особое место, высеченное специально для короля без королевства, для судьи без закона, для топора, да без палача, словом — для Кэйи Второго Альбериха, последнего короля Каэнри`Ах, первого, кого он увидел по пробуждению, последнего, кого видел перед смертью, того, кого видит каждую ночь во сне, того, о чьих объятиях мечтает и того, кто пугает его. — Кому ты врешь, Кэйа? — только и рвется из пересохшего за мгновение горла. — Только себе. Они оказываются друг напротив друга. Альбедо чувствует холодное дыхание на коже, приподнимает голову, проницательно разглядывая каждый дрожащий мускул на лице Альбериха. Прильнуть бы к нему нежно, прижаться губами к губам, потом чуть отстраниться, сделав горький и терпкий поцелуй сладким и желанным, вложить бы в это соприкосновение не только тел, но и сердец, всю скопившуюся страсть, а потом проткнуть мечом — и себя, и его, слившись до скончания времен в этом мгновении: последнем и самом искреннем для них. Но слишком горд для этого. Есть другие больные места, по которым царапать, водить острием и хлестать кнутами многим интереснее. Осторожно приподняв меч и не опуская взгляда, он проводит лезвием параллельно его бедру, будто поглаживая, дразня, и поддевая краем тонкую цепочку, на которой держится та побрякушка, что Кэйа выдает за Глаз Бога, рывком разрубает ее. Стекляшка отваливается, падает на землю и разбивается, выпустив из своих пут едва живых светлячков, что еще мгновение были миганием по стеклом. Альберих не медлит — взмахом, с ювелирной точностью и аккуратностью, срывает с шеи Альбедо такой же, только с символом «гео», и он со звоном летит к потолку, который сейчас стал для них полом. Они не смеют даже моргнуть — как же много огня, бурана, каменных стен, воздушных потоков, и все это шумит своим бешенством невысказанных фраз и слишком громких обещаний в пустоте, что теперь связывает их. А ведь раньше между ними было все: слишком крепкий чай на крыше дворца, пьянящий эль в случайной городской таверне, тысячи прочитанных книг, сотни принятых вместе решений, лозы шиповника, до крови продиравшие руки, удушливо обвивавшие шею. Сейчас пылает только тошнота и отвращение, и может, где-то за этим синим пламенем и светится что-то возвышенное, теплое и красивое. Только вот сердце Кэйи ему никогда об этом не шепчет. Глаза Альбедо никогда не заливаются слезами при мысли об этом. Им ничего не будет стоить разрушить друг друга до конца прямо сейчас, но почему-то это «ничего» ценнее, чем все, что было тогда, половину миллениума назад. — Спектакль, безусловно, драматичный, но я бы на афише пометил его как «трагикомедию», — вальяжно выходя из-за колонны, говорит покрытый келоидными рубцами юноша. Он весь в них: его лицо, его руки, даже в неровном зрачке можно разглядеть шов. Альбедо сразу же узнает этот голос и теряет не то, что дар речи, а дар мысли. — Заканчивайте, — устало покидая мрак, говорит Дайнслейф, до этих пор таившийся между статуями Матери. Альбедо улыбается, от шока подкашиваются ноги. Он роняет меч с Кэйей синхронно, и чуть не падает, успев ухватиться за короля дрожащими руками. Из горла слышатся только неразборчивые вздохи, в которых, быть может, и кроются членораздельные слова, но разбирать их никто не собирается. — Вы опоздали недели эдак… На две. Все самое интересное случилось, — изрекает темноволосый юноша со шрамами, разминая шею, — Можете отчаливать и там свои пьесы разыгрывать. В таком месте на них и глядеть-то противно, — скалится он, похожий на чуть обугленную копию Альбедо. — Волноваться не о чем. Можете возвращаться домой, — с какой-то горечью добавляет Дайнслейф. — Что тут было? — спрашивает Кэйа, — Я думал, что ты на стороне Ордена Бездны, а он… вовсе погиб, — с сожалением и извинением добавляет Альберих. — Думай чаще. Может, на пользу пойдет, — не то язвит, не то серьезно отвечает Дайнслейф, — Во всяком случае, вас обоим здесь точно не рады. Ни мы, ни те, кому пришло в голову использовать это место в своих целях. — Прекрати. Объяснись без… этого. — Не перед тобой, Альберих. И не перед тобой, Альбедо. Нижняя губа задрожала. По лицу обжигающе потекли к шее слезы, не щекоткой, а острой резью проходя через герб семьи Альберих на шее Альбедо. Дышать трудно, болезненно, почти невозможно — как и в первые мгновения его жизни. Только сейчас он словно умирает. Чем глубже гнилостным червем пробиваются эти слова в голову и в душу, тем ближе он к земле. Останется тело — как у этих рыцарей внизу, что когда-то служили и отдавали свои жизни за то, что сейчас кануло в лету и никогда уже не вернется. Ни к ним. Ни к принцу и королю. Ни к генералу и рядовому. Ни к тем, память о ком давно угасла — как и целебные свойства того пруда, что так издевательски недостижимо журчит под потолком, заполняя собой зияющую пустоту.Пролог
11 августа 2023 г. в 15:00
— Без нас не разберутся, что ли? — в который раз переспрашивает Кэйа, лениво потягиваясь и сладко жмурясь.
— Тут пропало больше сотни миллелитов, направленных на исследование этой области. Даже тел не нашли… Тут явно происходит что-то слишком ненормальное. Ясное дело, Цисин попросили себе подмогу в виде нас, — спокойно поясняет Джинн, подбираясь короткими шагами к обрыву какого-то пути, — Ну и местечко…
Неуютное, в которое не попадает ни капли солнечного света. Корни деревьев заключают своими объятиями, будто удерживая от падения, части древних руин, покинутых много сотен лет назад. Может, еще до того, как был построен Мондшдатд. Может, даже до войны Архонтов. Место и впрямь какое-то уж больно неправильное. Будто сюрреалистичное. Как нелепая детская поделка: разорванные края, словно раны, из которых сочится что-то черное, с настолько неприятной аурой, что желудок сводит. Обломки здания, витающие в воздухе, как невесомые семена одуванчиков, своей грузностью и старостью пронзают по самое живое, самое больное — по тому, что казалось давно уже мертвым.
Словно хладное лезвие насквозь пронзает тело, Альбедо пронзает Разлом: что это все забыло под Ли Юэ? Какой больной на всю голову член Ордена Бездны додумался притащить сюда обломки дворца, кусочки того, что раньше было их домом, да еще и перевернуть это вверх тормашками, изголовьем — к какой-то ране в земле, безумно похожей на осязаемый космос, но в то же время — на некротические процессы в живом теле?
Он не по картинке в учебнике знает, что такое, когда гниет сердце — кажется, сейчас, видел иллюстрацию натуралистичнее любого живого существа.
Джинн хрустит пальцами, и легко, подобно бабочке, оттолкнувшись от парящей платформы, раскрывает планер. Направляется к подвешенной башне, с полов которой спускаются и тянутся к потолкам далеко не корни, а лозы вполне себе живых растений, просто тянет их не вверх, как обычно, а вниз. От этого зрелища кружится голова, Сахароза напряженно осматривается и встречается с равнодушным взглядом Альбедо, который обескураживает ее больше всех странностей этой дыры — язвы в земле, которая, кажется, начинает прожигать и их.
Кэйа делает шаг вперед, планер раскрывает не сразу. Задумался. О том, сколько связано с этими башнями. О том, сколько безболезненно ушедших с годами, нет, веками воспоминаний, сейчас восстают из своих скромных могилок, удушливо стонут, умоляют помочь им, а он словно топчется по рукам, и хрустом костей в голове отдается звон доспехов рыцарей, что когда-то беспрекословно подчинялись ему. А кому теперь? Этим тварям, порочащим доброе имя рода Альберих, Каэнри`Ах, Дайнслейфа? А, может, они и вовсе не ведают, что творят — порабощенные магией, которой он сам когда-то владел в совершенстве, давно являются погибшими, души — покинувшими тела, сердца их не бьются, и только редкие, пробивающиеся из-под того, что принято считать сознанием, воспоминания могут их вразумить?
Он смотрит вниз, пораженный мыслями дне, когда все погибало — чуть не падает, едва успев ухватиться за край того, что некогда было мостом. И, кажется, еще секунда, и упал бы, разбился: смерть в своей глупости, заслужившая короля. Но что-то твердое и каменное подхватывает и толкает вверх. Мгновение для взгляда вниз: цветок Альбедо. Сам принц Мела равнодушно смотрит на него, снизу вверх, как на жалкого и бездарного невольника, как хозяин смотрит на раба. Кажется, была бы его воля — без раздумий толкнул бы, чтобы разбился, череп треснул, позвоночник раскрошился, ребра встряли в легкие острыми лезвиями, точно зубами, и в муках, в собственной крови и собственном дерьме он умер бы — некрасиво, в муках, и, наверное, в своем поступке он был бы прав. Но дальше взгляда ничего не идет — Альбедо разворачивается и идет за отрядом, поправляя перчатки.
Знакомые и родные каменные стены, покрывшиеся от времени трещинами и царапинами, сейчас встречают, на удивление, холодно. Альбедо дрожит, пусть и плечи укрывает куртка, но дрожь эта идет изнутри. Дрожь, как в день, когда эта башня пала. Дрожь, как в первое его пробуждение, как при первом прикосновении, как после первого сказанного слова — дрожь перед неизведанным и пугающим, хотя он себя уверяет, что давно это поборол. Это — всепоглощающие напоминания. То, что хотелось уничтожить, но не вышло. То, что сгорело вместе с его комнатой, книжками, зарисовками и игрушками. То, что не удалось унести с собой. Его будто вновь озаряет теплым светом, но на этот раз он сопротивляется этому всеми силами: лучше умереть, чем вернуться в то время, когда он впервые вдохнул, сделал первый шаг и влюбился.
Кэйа пересекается с ним взглядами. От этого становится еще хуже.
— Предлагаю разделиться, — изрекает он, — Встречаемся на этом месте. Если кто-то потеряется… Кричите.
— Хорошая идея, — поддакивает Джинн больше для того, чтобы скрыть недомогание. Энергия Бездны слишком плохо действует на обычных людей, для каэнрийцев она — как для птиц небо.
Альбедо одаривает Кэйю недовольным взглядом: по шагам, по рукам, по холоду его щек, по жару его глаз читает неискренние мотивы и ложь в каждом движении. Он ненавидит его, искренне, всем сердцем, до закипания крови в своих золотых жилах. Альберих знает об этом — виновато прячет глаза, отворачивается и идет в сторону, противоположную от него — будто намеренно подальше, чтобы затаиться там, на затворках, не мешая светить тому, кого ласково звал «Солнцем». Теперь это «Солнце» норовит только жечь, жечь и жечь и только его, его одного. А ледяные руки так тянутся к нему, чтобы согреться, хоть на минутку припомнить, как это — прижиматься к тому, за кого отдал жизнь, словно это просто золотая монета. Да нет же, безделушка. А взамен что?.. Этот взгляд, преисполненный боли, страха, укора? Спорить толку нет — заслуживает. До последнего своего дня будет заслуживать.
Он отчетливо слышит, куда несет Альбедо, и не играй они в незнакомцев, непременно бы одернул, схватил бы за рукав, сказал бы ласково, как мурлычущий кот: «не надо, подумай». Но сейчас смиренно одергивает себя, вспоминая все, что слышал от него. Предатель. Обманщик. Убийца. Тварь. Подлец. Лжец. Подонок. Иуда. Дешевая парка. Мусор. Идиот. Враль. Разочарование. Ошибка. И все это тонкими прутьями до сих пор пронзает тело отголосками в памяти, во мраке просыпаясь и с пущей болью врезаясь в то, что осталось от Кэйи — не больше, чем ходячие кости в мешке из кожи, которые зачем-то до сих пор оберегаются, будто имеют для кого-то ценность. С того самого дня, как Каэнри`Ах пал, Кэйа не чувствует себя совсем, но в этом месте… чувствует себя слишком. Каждый вздох. Каждый шаг. Каждый звук. Каждый лязг чудом незаржавевших лат. Каждое шуршание обуви по этим камням, которые некогда были неприкосновенны, были наполнены мечтами, надеждами, а сейчас издевательски смотрят башнями, что стремились ввысь, в какую-то эрозийную и гниющую яму, которая, до кучи, усиливает невероятную боль, без которой ни дня не проходит с того момента, как Родина пала.
Покрывшаяся пылью стопка книг, паутина в углах, грязь и безнадежность окутывают ту комнату, в которой когда-то не покладая рук трудилась мама. Почему-то, от этого места пахнет смертью: металлом, кровью, гнилью, беспорядком и хаосом. По углам разбросаны листы с какими-то зарисовками, формулами и письмами, которые никогда не дойдут до адресата. Альбедо бережно подходит к каждой, собирает их в стопки, раскладывает по содержанию, чтобы потом унести с собой, в Мондштадт. Нет, не для изучения — прикасаться, вдыхать аромат пожелтевшей бумаги, вспоминать, чего лишился и чего лишится, если не будет держаться от всего, что ценит и любит, подальше. Последняя бумага, что хочется сохранить белее других, лежит на столе, среди древних писаний, сложенных из алфавита, который он уже не помнит, но, подняв ее в руки, принц однозначно распознает ее автора и содержание.