***
Мегуми семнадцать. И кажется, что его с каждым новым днём затягивает в пучину тьмы. Мегуми семнадцать. И кажется, что он самолично свою жизнь разрушил. Мегуми семнадцать. И он хочет вскрыть себе глотку. Под его кроватью спрятано три незаконченные работы, которые он каждый день порывается сжечь — потому что от той чертовщины, что рождается из-под его руки, можно избавиться, только предав огню. Но Мегуми не может. Стоит лишь его пальцам прикоснуться к грязного цвета краске, как он тут же отталкивает от себя холст, отдавая во власть тени. Ему кажется, что он сходит с ума. Слова Сукуны, сказанные так давно всё ещё стоят в голове, стоит только им пересечься взглядом. Мегуми делает вид — и будет делать, пока эта маска наконец-то не треснет, давая Сукуне возможность разорвать его в клочья, — будто он не принял чужие слова, будто не понял их, будто сказали ему то, чего на деле нет. А Сукуна ведь издевается, хоть виду и не подаёт, но замечает в его глазах Мегуми эту издёвку, ту хитрость и смех, теперь преследующие его по пятам. Делает вид, что всё ложь. Что Сукуна всё выдумал. Но не получается сдержать мелкую дрожь, когда он подходит ближе. Не выдерживает Мегуми чужой взгляд, каждый раз под ним умирая. И хочется всё же сдохнуть, потому что и Сукуна эти мелочи видит и лишь одними глазами над ним смеётся. Мегуми ощущает себя безумно глупо, последним идиотом на свете — потому что он просто-напросто и сам не понял, когда влюбился. Он сходит с ума. Другого объяснения нет. И сам не понимает, почему, не понимает, за что. Просто в горле каждый раз пересыхает, когда Сукуна на него смотрит, заставляя шумно сглатывать. А тот лишь веселится от этого. Добавляет огня своими лёгкими и быстрыми прикосновениями — хочет знать, что ему позволят, как долго будут сопротивляться. Потому что Сукуна — мудак, и он кайф ловит от того, как доводит до ручки Мегуми, заставляя просто сбегать, когда шквал эмоций пересиливает. Он чужую влюблённость видит и в открытую над ней измывается. И самому непонятно, почему именно влюблённость — почему именно в него? Но Мегуми не может отрицать, что сердце разобьётся вдребезги, если Сукуна из его жизни исчезнет. И видеть его хочется чуть ли не каждый день, каждый день под чужим взглядом умирать, и уже понятно, что то, что происходит — ненормально. Как и признаваться самому себе во влюблённости не хотелось, так и не хотелось от неё и избавляться. Только Сукуне плевать. А Мегуми каждый раз хочется разреветься, забиться в истерике, каждая новая встреча его ломает и собирает заново. И кто бы мог подумать, что его невозмутимость, его лёд, его полностью пробьёт один-единственный человек, которому сам Мегуми даже в перспективе нахуй не сдался. Сукуне смешно сейчас, он веселиться в данный момент, но лишь подумать о том, что скоро ему всё это наскучит и хитрость из его глаз уйдёт, что смотреть он станет отстранённо и самого Мегуми забудет через пару лет, так становится страшно, становится невыносимо до тянущей боли. Он ведь так же поступил и с той девушкой. А Мегуми всё понять не может, почему и как его интерес превратился в эту глупую влюблённость. Он пытался — правда пытался — больше к Юджи не ходить, и каждый раз, когда он звал к себе на ночёвку, открывал рот сказать «нет» — такое простое и лёгкое «нет» — и у Мегуми не получалось. Губы смыкались, а зубы сжимались до боли, и всё, что оставалось, — лишь качнуть головой в положительном ответе. И Мегуми вновь приходил в выходные на ночёвку. Как приходил и Сукуна. А после на трёх холстах под кроватью появлялись новые детали. И Мегуми умирал, воскресая под утро. А Сукуна продолжал издеваться: когда прижимался к чужой спине грудью, чтобы заглянуть за плечо, наблюдая за тем, как Мегуми варит кофе; когда касался чужих пальцев, аккуратно — будто это что-то значит, — забирая карандаш, а после и новый рисунок, вырывая его из скетчбука; когда наблюдал, не отрывая взгляд от чёрной макушки, пока тот сидел рядом с Юджи, играя в приставку. Подростков не трахаю. Так, какого хуя, он начал эту блядскую игру? Почему продолжает доводить до ручки? И почему Мегуми так просто позволяет? Он строит стены, на которые Сукуне похуй. Он надевает маски отчуждённости, которые Сукуна срывает одной своей фразой. И Мегуми раз за разом проигрывает в этой глупой игре, убивающей его с каждым новым днём. Мегуми хочет просто подохнуть, захлебнувшись в луже крови и стыда.***
— Можно я тебя нарисую? — Мегуми говорит это быстрее, чем успевает себя остановить и уйти. Сукуна отрывается от ноутбука, поворачивая голову, смотрит нечитаемым взглядом. За спинкой дивана стоит Мегуми, сжимая в руках этот несчастный скетчбук и карандаш. И кажется, что он только что окончательно потонул в бездне. Ухмылка расцветает на чужих губах, и ощущение, что именно этого Сукуна и добивался всё это время — все эти два года. Осознание пробивает тупой болью. Прошло уже почти два года, а всё слилось в несчастный день сурка. Мегуми жил от встречи до встречи. Это его и погубило. — Нахуй тебе это, пацан? — Сукуна ноутбук всё равно убирает, всё своё внимание отдаёт. Мегуми не отвечает. Лишь садится на кресло рядом, скетчбук открывая. В нём всё ещё как чёрным пятном рисунки Сукуны, которые просто рука не поднялась вырвать и выкинуть — сжечь. На всё это Мегуми получает лишь закатанные глаза, но ни слова против.***
— Ты сам меня попросил, а теперь сидишь нервный. Успокойся, пацан. — Знаешь, — шипит Мегуми, — если ты заткнёшься, дело пойдёт быстрее. — А если я этого не хочу? — Сукуна подаётся вперёд, на что получает гневный взгляд. — Уж больно мне нравится наблюдать, как мило ты дрожишь под моим взглядом. Он возвращается в нужную позу, позволяя Мегуми продолжить его рисовать. — Так тебе же дела до меня нет, — ровно отвечает он, проводя карандашом по бумаге, кидая взгляд на Сукуну вновь, сравнивая. — Мне есть до тебя дело. Просто не то, какое ты так сильно жаждешь. — Да-да, — Мегуми закатывает глаза. — Подростков ты не трахаешь, помню. А теперь, прошу, прекрати свои унижения хоть на десять минут и дай сосредоточиться. Сукуна кидает на него какой-то слишком странный взгляд, но с места не сдвигается, за что Мегуми ему ужасно благодарен. Он и так весь на нервах, а постоянные фразочки Сукуны и лишние телодвижения сбивают только больше. Если бы у Мегуми было больше времени и больше возможностей, он бы уже выкинул этот набросок раз двадцать, но на счету каждая секунда — да и не поймёшь, что в каждую следующую взбредёт Сукуне в голову; быть может ему всё это надоест, и он просто уйдёт, — а потому Мегуми ограничивается лишь одной страницей, пытаясь перенести форму с реальности на бумагу. — Я тебя не унижаю, — голос Сукуны тихий, глубокий, и Мегуми всё же отрывается от бумаги, ловя его взгляд своим. — Я издеваюсь. Унижать можно лишь слабаков. На это отвечают ему фырканьем. Комментировать эти слова никак не хочется, и Мегуми пытается вновь потонуть в наброске, ему нельзя отвлекаться, одно неверное движение, как всё, что между ними в данную секунду выстроилось, разобьётся на тысячи, миллионы, миллиарды, осколков. Линия, ещё одна. Другую стереть. И всё кажется, что не то. Будто на бумаге не настоящий Сукуна, а, как бы, Мегуми хотелось эту ужасающую ауру всё же передать. Но получается всё слишком просто, и Мегуми успокаивает себя тем, что перед ним лишь набросок, а не готовая работа — но всё равно хочется иначе. Хочется более открыто. Хочется искренности. Хочется показать жизнь. Ту, которую он в Сукуне видит. Которую не может увидеть Юджи, которой сторонится Сатору. Мегуми ведь всё понял. Он видит в Сукуне себя. — Так значит, — Мегуми шумно сглатывает, в горле ужасно пересыхает на этих словах, — я кажусь тебе сильным. — Да, — и отвечают так просто, будто это общеизвестный факт: как небо голубое, а трава зелёная. — Иначе бы ты тогда промолчал. Мегуми хмурится. Когда «тогда»? Он много когда молчал, и много когда говорил — даже больше обычного. И всё из-за находящегося рядом Сукуны. Всё равно его отчуждённость давно перестала работать против него. — Ты про ту девушку? — попытал удачу Мегуми, вспоминая события, первые на ум пришедшие. — Ага, — Сукуна зевает, разминая шею, за что получает новый гневный взгляд. — На самом деле, мало кто осмелится сказать Урауме такое в лицо. — С чего это вдруг? — Мегуми захлопывает скетчбук, просто понимая, что если продолжит дальше, то окончательно сойдёт с ума. По крайней мере он знает, когда нужно остановиться. Почти. — Ты ведь умный, — Сукуна наконец-то нормально откидывается на спинку дивана. — Не понял, что она тебя заживо сожрать могла? — Я понял лишь то, что она бегает за тобой хвостиком, ожидая, когда ты обратишь на неё внимание, — хмурится Мегуми, поднимаясь с кресла, чтобы ближе подойти к Сукуне, вставая напротив него. — И предвещая твой ответ: нет, мы не похожи. У меня корыстный интерес. — Так и у неё тоже, — хмыкают ему в ответ. Сукуна проходится взглядом от лица Мегуми до коленок, которыми он почти упирается в его. — Надеется, что я смогу её защитить. — Вот только ты первым её и погубишь, — шепчет ему в ответ. — Ты не умеешь любить. — Умею, — отрицает Сукуна, возвращая взгляд к чужим глазам. — Просто любовь моя ненормальная. И ты её жаждешь. — Мне насрать на твою любовь и насколько она ебанутая, — и даже не ложь. — Я могу рисовать рядом с тобой так, как раньше не рисовал. И я могу позволить себе признаться, что влюблён в тебя. Но лишь как в музу. — Врёшь. Мегуми прищурил глаза. Он не врал. Даже дело это само по себе не любил. — Не вру. Никогда. — Мило, — ухмыльнулся Сукуна. — Знаешь, я люблю честных людей. А ты таким быть не умеешь. — С чего ты это решил? — Мегуми нахмурился. — Ох, не, не то, — чужие глаза прикрылись, — не так выразился. Ты не врёшь. Ты не договариваешь, а знаешь, что это, Мегуми, значит? — Ну и что же? — Ты любишь ебать людям мозг. И манипулировать. Ужасный ты человек. В этот момент Сукуна подался чуть вперёд, утыкаясь коленями в чужие, заставляя Мегуми от прикосновения вздрогнуть и чуть не потерять равновесие. На это Сукуна ухмыльнулся, довольный чужой реакцией — и всё же выводить мальчишку было приятнее всего, ни с чем не сравнимое удовольствие. Хотелось узнать, на что он ещё способен. Как будет себя вести чуть ли не во всех условиях, что ему жизнь предоставит. — Не лучше тебя, — шипит Мегуми, недовольный такой выходкой. Как же его бесит, что Сукуна вдоль и поперёк его читает. Самому убиться от такого хочется. Хотя скорее прибить в начале Сукуну — хочется всё же больше. Мегуми даже представил, какое удовольствие он получит, если карандаш в его руке сможет войти в чужой глаз. На лице от столь заманчивой идеи появилась хищная улыбка, что поразила даже Сукуну. — Поделись-ка, что тебя так развеселило. — Представил, как лишу тебя глаза карандашом. Сукуна рассмеялся тихо, — сопляк всё ещё спит в комнате, за стенкой. Всё-таки Фушигуро Мегуми тот ещё экземпляр. Не часто найдёшь пацана его возраста, который сможет сочетать в себе кровожадность, невозмутимость и столь липкий страх перед Сукуной. — Вообще не жалею, что разрешил тебе здесь появляться. Без тебя было бы скучно. — Я рад, что смог удовлетворить тебя, — закатил глаза Мегуми, падая на диван рядом. Слишком устал стоять. В задницу пусть идут игры Сукуны. На сегодня он истратил весь свой запас защиты, так что если тот хочет продолжать эту перепалку, то Мегуми будет нападать в ответ. Сукуне как раз такое нравится. — Думал, ты на мои колени упадёшь, — ухмыляется он, поворачивая в сторону Мегуми голову. — Ты ведь меня хочешь. — Пошёл ты, — закатывает тот глаза. — Всё, что я от тебя сейчас хочу: нарисовать наконец-то картину полностью и чтоб ты отъебался хоть на секунду. Я устал. — Серьёзно? — Сукуна усмехается, подаваясь вперёд. — Что, даже не дрочил на мой прекрасный образ ни разу? — Ты слишком высокого о себе мнения, — ворчит Мегуми, показательно отворачиваясь, чтобы не были заметны его красные щёки. Он всё ещё подросток-девственник. И у него кончились силы на защиту. А Сукуна этим, конечно же, обязательно воспользуется. Он наклоняется ближе, шепчет в чужое ухо, обдавая горячим дыханием — таким он не занимается, но так хочется увидеть реакцию Мегуми, что слова сами слетают с губ: — А представь, что могло бы быть, — Мегуми от чужого шепота вздрагивает, но не отодвигается, ему слишком интересно узнать, что он скажет дальше. — Я бы мог разложить тебя на столе. Ты ведь не смог бы сопротивляться — я уверен ты сильный, я это вижу, — но подо мной ты не смог бы сопротивляться. Лежал бы и всё, что мог делать — так это стонать. Мегуми всё же понял, что этого он не вывезет. Попытался встать, отодвинуться, уйти, всё, что угодно, лишь бы не слушать, не слышать… Но Сукуна хватает его за плечо, прижимая к спинке дивана обратно, не давая свалить, заставляя и дальше внимать шёпоту. — Я бы не нежничал, потому что мне плевать. Но тебе всё равно бы нравилось, потому что тебе нравится моя резкость и грубость. Тебе нравится ощущение опасности рядом со мной, — пусть в гостиной и горела только настольная лампа, слабо освещая комнату, но Сукуна видел чужие красные уши, и ему это до ужаса нравилось. — А представь, если бы на кухню в этот момент зашёл Юджи? На этих словах Мегуми вновь попытался вырваться, но хватка была стальной, и его вновь прижали к спинке дивана. Продолжая, Сукуна как специально коснулся губами уха — хоть Мегуми и понимал, что это лишь случайность. Пальцы на ногах поджимаются, а в животе разливается жар, направляясь вниз. Мегуми сводит колени, сжимая пальцами собственные шорты. — Что бы он сказал, увидев, как его старший брат так измывается над его лучшим другом? А если бы понял, что ты от такого как раз и течёшь? Он был бы разочарован. Но тебе ведь нет до этого дела. Всё, чего ты хочешь — оказаться на моём члене, признайся. Из уст Мегуми вырывается тихий всхлип. И только тогда Сукуна его плечо отпускает. Мегуми резко встаёт с дивана, сбегая из гостиной. Пиздец. В спину ему прилетает смех и издевательское: — У тебя ужасно низкая планка. В ответ Мегуми лишь показывает средний палец, скрываясь в ванной.***
Придя домой, он достаёт этот набросок и новый холст. Впервые Сукуну он рисует от и до. Переводя форму, а после наполняя её цветом. Весь день проводит в комнате за закрытой дверью, потому что даже страшно представить, что будет, если Сатору увидит этот рисунок, как он отреагирует и что скажет — он будет огорчён, он будет в ярости. Потому что Сатору просил, почти умолял, чтобы Мегуми с Сукуной не связывался, а он связался, привязался. Он влюбился, блять. Он жить будто перестал без ощущения ужасающей энергии рядом. Только Сукуна мог вывести его на эмоции, только он мог заставить чувствовать каждой частицей души хоть что-то. Только он смог разбудить воображение Мегуми. Страшно становилось от осознания, какую на самом деле Сукуна имеет над ним власть. Власть, что Мегуми сам ему в руки отдал. Как глупо. И эта глупость преследует его уже два года. Будь проклят тот день, когда Мегуми Сукуну встретил, когда он сделал ему кофе. Будь проклята та ночь, когда он не смог просто промолчать. Будь проклят сам Мегуми, в тот момент, когда достал тот холст и сделал первый штрих. И проклят он был самим Сукуной. Линии плавные, аккуратные — не сравнятся с теми, которыми был написан набросок: ложащиеся на бумагу дрожащей рукой, резкие и толстые линии. Почти чёрное пятно, но не абстрактное, как два рисунка Сукуны в скетчбуке Мегуми, а настоящее, реальное — хотелось покрыть ту слабость тьмой, лишь бы забыть, что он себе позволил. Но набросок пусть и был грязным, однако рождающееся на холсте было чистым, будто бережным. Мегуми хотел создать красоту. Объединить реальность и выдумку. Тому, что он никогда не рисовал — не умел, — научил его Сукуна. И хотелось, почему-то, эту веру оправдать. В Мегуми он видел больше, чем видел и Юджи, и Сатору, и даже сам Мегуми. И Сукуна настоящий, ровно с наброска — сидит, чуть откинувшись, положив лодыжку на колено, ухмыляется — так, что страх вселяет. Он веселится, и ему абсолютно плевать на то, что происходит рядом. И смотрит он так, будто в душу заглядывает — душу Мегуми он уже разорвал в клочья, оставалось лишь сердце и тело. Реальность не позволит никогда передать все те эмоции, что Сукуна порождает, все те желания и чувства. Настоящий Сукуна не был рождён для этого мира — так Мегуми чувствует. И домашние футболка со штанами из наброска сменяются. Исчезают. Мегуми рисует по памяти. Вспоминает ту ночь, когда в его скетчбуке появился первый рисунок от Сукуны. И в голове рождается ужасающая идея. Мегуми аккуратно подносит кончик карандаша к плечам Сукуны на рисунке и добавляет вторую пару рук — такой человек как он не бог, и близко к нему не стоит, но прекрасно умеет божественность копировать, скрываясь за маской, поистине являясь демоном, что пожирает чужие души. Одну пару он держит в жесте, что Мегуми видел лишь единожды — знак смерти. Вторая же пара лишь поддерживает вес тела Сукуны, упираясь по бокам. И пусть он веселится. Пусть всем своим видом излучает ужасающие гордость и тщеславие, на деле же Сукуне скучно. И не нашлось пока в этом мире ничего, способного его скуку прогнать. Хотя бы на пару минут. Добавляется и вторая пара глаз. Небольшие, по бокам от настоящих. И Мегуми желает радужку окрасить в кроваво-красный — более яркий, чем в реальности. И последний штрих — гора из черепов, на которых Сукуна восседает. Потому что он всё ещё демон, — так легко в бога играющий, — что забирает человеческие жизни.***
Глупо, наверное, было надеется, что всё это останется в тайне, в тени разума лишь самого Мегуми. Но он надеялся. Весь тот день, который убил на эту картину, столь непохожую на всё то, что он рисовал до этого. Но не менее от этого захватывающую. Сатору привык уже за столько лет Мегуми не трогать, когда он запирается в своей комнате, перед этим, произнеся лишь одно слово «рисую». Его ребёнок настоящий талант, и тратить весь день, а то и больше, на картины он начал ещё с того дня, как впервые взял в руки карандаш. И всегда их показывал после. Но Мегуми никогда не отказывался от завтрака, обеда и ужина в угоду картинам — его не то, чтобы часто захватывало вдохновение, и рисовал Мегуми в основном под предлогом оттачивания навыков, готовясь к поступлению в художественный вуз, пусть до этого ему ещё целый год ждать. А ещё он ни разу не кричал на Сатору. В этот раз крикнул — приказал, — уйти, стоило лишь приоткрыть дверь в комнату, чтобы позвать всё же поужинать. Мегуми выглядел взволнованным, нервным. И что самое непривычное, на него не похожее, комната, как Сатору заметил, была в ужасающем беспорядке. Мегуми всегда держал пространство вокруг себя в чистоте, особенно когда рисовал. Но сейчас баночки с краской — акрил, гуашь, что-то там ещё, — валялись по всему полу рядом с Мегуми, грязные кисти пачкали покрытие, а рядом валялся скетчбук, и Сатору понял, что его ребёнок впервые переносит что-то оттуда на холст. Он ведь не идиот, замечал, что с Мегуми что-то происходит. Пусть и с расспросами не лез. Сатору знает, как его ребёнок ненавидит, когда кто-то врывается в его жизнь, когда кто-то за него решает. И если Мегуми по-настоящему чья-то помощь понадобится, он придёт и попросит сам. Но Сатору лишь видел, как за последние полгода Мегуми становится всё более нервным, не высыпается всё чаще, и рисует, рисует, рисует. Казалось, что он изводит себя перед поступлением — но до него ещё столько времени, так чего же бояться, — но сейчас становится ясно, что дело далеко не в этом, а в чём-то более сложном. На крик Мегуми он ничего не говорит, просто поджимает губы и из комнаты уходит, так и не успев взглянуть на то, что на холсте рождается. Мегуми ведь справится и сам во всём разберётся, а если в критический момент помощи так и не попросит — Сатору ворвётся сам и всё исправит. Он ведь родитель, это его обязанность, которую он лишь рад исполнять. Падает на диван и к нему тут же прибегает пёс, кладя голову на ноги. Точно, вечер уже, а с ним ещё никто не выходил. Тревога пробегает по венам. Мегуми мог забыть про себя, мог забыть поесть, поспать, но никогда не забывал о Гончей, даже в ужасающем состоянии, даже будучи занятым, всё равно выводя её на прогулку, исключением являлись лишь дни, когда он уходил к Юджи на ночёвку. В голове Сатору рождается план, мерзкий и неправильный, и поступать так правильному родителю нельзя, нужно уважать чужие границы, тем более границы Мегуми, но… Сатору ведь никогда правильным не был. Поэтому он с дивана встаёт, подходя к двери, ведущей в комнату, где творится искусство, и постучав пару раз, произносит: — Ребёнок, — аккуратно, но не лишая голос веселья, лишь бы не показать, что тот приказ его задел, лишь бы не показать, что Сатору волнуется, лишь бы не показать, что он что-то задумал, — у тебя собака на улицу хочет. И я понимаю, что ты занят искусством, но… В этот момент дверь слишком резко распахивается, пусть и не полностью, показывая только лицо Мегуми — хмурое, как всегда, но что-то в нём было такое, будто он только очнулся ото сна, что-то похожее на растерянность. Но всё равно дверь лишь чутка приоткрыта и увидеть, что там такое в его комнате творится невозможно. И Сатору специально взгляд не косит, смотря на лицо своего ребёнка, не подавая никаких признаков, что что-то задумал. В голове щёлкает и Сатору неосознанно представляет лицо Мегуми, если он всё узнает. Он ведь доверяет, а Сатору так легко хочет это доверие, и так строившееся медленно, мелкими шажками за эти одиннадцать лет, разодрать в клочья. — Да-да… — Мегуми рукой по лицу проводит, отгоняя остатки отрешённости, полностью в реальность возвращаясь. Переводит взгляд на стоящего за Сатору пса, и кидая, — сейчас, только переоденусь, — закрывает за собой дверь. Сатору вновь возвращается на диван, а Гончая остаётся под дверью Мегуми ждать. И Сатору ждёт тоже, ждёт, когда ребёнок из комнаты своей выйдет, из квартиры уйдёт. И всё же мерзко от самого себя, от своей идеи и плана, но Сатору нужно знать, нужно понимать, что с Мегуми всё хорошо. Потому что он не знает, что будет делать, если ещё и его потеряет. В этот момент дверь распахивается и из комнаты выходит Мегуми, треплет по голове пса, радостно прыгающего вокруг, виляющего хвостом. Направляется к выходу, цепляя поводок к ошейнику. И уходит. Стоит двери за ним щёлкнуть, закрыться, как Сатору подрывается с дивана, чуть ли не влетает в комнату Мегуми, чуть ли не ломая дверь, так яростно он распахивает её, дёргая за ручку. Комната во тьме, и, наверное, именно это Сатору замедляет. Будто боясь увидеть монстра, он медленно щёлкает по выключателю, озаряя комнату светом. И застывает на месте, почти задыхается. Ему плевать на беспорядок вокруг, которого никогда не было. Ему плевать на то, что сейчас он творит. Всё, за что его взгляд цепляется, картина, стоящая посередине комнаты. Всё, что он видит кроваво-красный цвет и то лицо, о котором он даже подумать не мог. Сатору медленно заходит в комнату, приближаясь к холсту. Сглатывает и надеется, что просто сошёл с ума, раз ему видется такое. Но нет, Сукуна, смотрящий на него с холста, настоящий. И открытый скетчбук, валяющийся рядом, на странице которого сидит он же, тому доказательство. Мегуми ведь обещал. Но Сатору поджимает губы, пытаясь унять дрожь в руках — унять непонятно откуда взявшуюся ярость. Подходит к картине ближе, страшась образа на ней изображённого. Такую жестокость Мегуми ещё не рисовал. От его картин всегда веяло спокойствием, повседневностью, реальностью, но никогда таким ужасом. А Сукуна продолжает перед Сатору восседать на троне из черепов, ухмыляться, нагоняя одним лишь своим видом страх. И смотрит он будто в саму душу. Сатору не боится, но представляет, как боится Мегуми. И как он этой силой восхищается. Потому что иначе из-под его руки не родилось это. И, наверное, нужно хоть чутка обрадоваться, что Мегуми рисовать стал по-другому, что нашёл хоть какое-то вдохновение, что его искусство растёт вместе с ним. Но Сатору становится мерзко, и теперь уже не от себя. А от своего ребёнка. Потому что он впервые соврал. Потому что Мегуми уже Сатору не доверяет. И как специально взгляд цепляется сам по себе за холсты, под кроватью спрятанные. И Сатору ни секунды не медлит, доставая их. И задыхается вновь. Потому что на него снова смотрят эти кроваво-красные глаза, и все портреты незакончены. В отличие от того, что стоит по середине комнаты. И под непонятным напором он берёт в руки скетчбук, начиная яростно его листать, лишь бы свою догадку подтвердить. И она подтверждается. Нет ни одного наброска Сукуны, кроме того, что перекочевал на холст, став настоящей картиной, нет. А значит, что все те рисунки, под кроватью спрятанные, рождены были лишь из разума Мегуми. Но лучше бы он нашёл наброски Сукуны, чем… Зубы сжимаются, а ярость в груди разгорается с большей силой. Потому что взгляд цепляется за блядский портрет Мегуми. И несложно догадаться, кто его нарисовал. Сатору откидывает от себя скетчбук, и он с тихим хлопком приземляется обратно на пол. Мерзко, противно. И Сатору не понимает, куда эту ярость деть. Потому что Мегуми ему солгал, потому что Мегуми ему обещал, но лишь водил вокруг пальца всё это время. А Сукуна… без понятия, чего добивается он, но перед глазами стоит картина, как он до Мегуми домогается, но ведь в таком случает Сатору должен был бы об этом знать. Мегуми может за себя постоять — всё ещё, он силён. Но он бы всё равно рассказал, всё равно попросил бы помощи. Но ничего такого он не говорил, и означало это лишь одно — не было ничего, а значит, Мегуми… — Блять, — тихое, беспомощное. Сатору без понятия, что ему делать. Он ничего не понимает. И признавать, что Мегуми сам в Сукуне заинтересован, что его никто ни к чему не принуждал, — страшно, мерзко. И лучше бы Сукуна что-то его ребёнку сделал, потому что так у Сатору будет хотя бы причина этому мудаку втащить. Но всё ещё без возможности со своей злостью — со своим страхом — справиться, Сатору из комнаты просто уходит. Не выключает свет. Не закрывает дверь. Просто уходит. А перед глазами пелена и множество возможных «бы» и «если». И нужно с Мегуми поговорить по этому поводу — всегда лучше поговорить, но Сатору с эмоциями не справляется, хотя вроде как давно уже научился. Ещё со смерти Гето научился. И улыбался фальшиво, и проглатывал обиды, страхи и злость. Никто подмену, никто лживость не видел. Лишь Мегуми. Он всегда его читал как открытую книгу, видел насколько Сатору сломлен, потому что сломлен был сам. А теперь перед глазами только Сукуна. А в ушах повторяющееся, набатом бьющее, два года назад сказанное, я не понимаю. Дверь в прихожей открывается, замок щёлкает. Но Сатору не слышит. В голове лишь я не понимаю, и нравится мне этот пацан. А пёс уже скачет рядом с Сатору, довольный прогулкой, пытается выбить себе ласки. Но уже через пару секунд застывает, чувствует состояние Сатору, начиная тихо поскуливать. И Мегуми проходит мимо, лишь кидая на него вопросительный взгляд, хочет спросить, что происходит, и в нём зарождается тревога. Но стоит взгляду лишь зацепиться за открытую дверь в свою комнату, в которой горит свет, как беспокойство исчезает, а внутри разливает страх и злость. Потому что: какого хуя? — Почему?.. — начинает Мегуми. Его голос тихий, охрипший, и его самого как водой холодной окатывает, настолько он в ужасе от происходящего. — Я… — Ты, — Сатору даже не замечает, что с его губ слетает рык. — Вот именно — ты. Что ты обещал мне, Мегуми? Обещал не лезть к нему! В ответ лишь молчание. В чужих глазах разгорается обида. Мегуми молчит, но голову не опускает, смотря ровно в глаза Сатору и слушая, слушая, слушая… — А теперь ты его рисуешь! И даже неизвестно сколько! — Сатору весь наполняется злостью и всё ещё не понимает почему. Потому что Мегуми ему соврал? Потому что Мегуми его предал? Потому что Мегуми зачем-то тянется к тому, что не может контролировать? Потому что не смог проконтролировать сам Сатору? На кого злость-то направлена? На самого себя? На своего ребёнка? На Сукуну? — В твоём чёртовом скетчбуке есть даже твой портрет, им нарисованный! Какого хуя, Мегуми? — Сатору никогда прежде не ругался при нём, но сейчас… Всё сломалось. — Почему? Просто объясни, почему он? — становится рядом с Мегуми, говорит аккуратнее, но всё ещё дрожит от всех эмоций, переполняющих его. — Скажи, что он тебя заставил, скажи, что виноват он. Пожалуйста, Мегуми. Берёт его ладони в свои, и умоляет, умоляет, чтобы все те картины перед глазами развеялись. Или же стали реальностью. Сатору не знает, чего боится больше: что инициатором стал сам Мегуми, или же Сукуна. Но ничего в ответ не прилетает. Мегуми просто руки свои вырывает из чужой хватки. И просто уходит. А внутри Сатору что-то разбивается. И он обессилено на диван падает. Гончая сидит рядом, прижав морду к лапам, скулит. Она тоже впервые видит их ссору, тем более такую. Дверь в комнату Мегуми захлопывается, а он сам проходит мимо, всё так же молчит. Он не хочет перед Сатору объясняться, не хочет унижаться. И тем более не хочет ничего говорить тому, кто начал эту череду обвинений, кто разодрал всё доверие к нему. Мегуми ведь и рассказал бы когда-нибудь, когда был бы готов, когда сам бы понял, почему. Но сейчас всё, что им движет — не злость, не ненависть, не боль и не обида, — разочарование. Мегуми разочарован как в самом себе, так и в Сатору. Как бы сильно он своего отца не любил, но у него была своя жизнь, и он хотел жить самостоятельно, без чужого вмешательства. Самому падать и самому подниматься. И сдохнуть только от своих ошибок. В чувства Сатору приводит хлопок двери в прихожей. И только сейчас до него доходит, что же на самом деле произошло. Косит взгляд на время, и понимает, что происходит. Он тут же и с дивана подрывается, в чужую комнату забегая, надеясь, что хоть эта теория окажется бредом. Но в комнате Мегуми убраны краски и спрятаны холсты. В комнате Мегуми отсутствует рюкзак. Время близится к десяти вечера. Он тут же достаёт телефон, набирая номер Мегуми, но в ответ слышит противное «абонент недоступен». Осознание бьёт Сатору по виску — его ребёнок сбежал из дома.***
Мегуми без понятия, что он делает. Но он всё равно закинул в рюкзак зарядку от телефона, кошелёк и пару вещей и просто ушёл из дома. Так глупо — но за последние два года он уже к этим глупостям привык. Непонятный протест, юношеский максимализм — возможно. Сбегать из дома полностью — идея бредовая, и Сатору ведь всё равно его найдёт, поднимет все свои обширные связи и вычислит уже через пару часов. Если он не настолько сильно в Мегуми разочаровался. Потому что это было явное разочарование. И злость, то ли на самого себя за то, что не уследил, то ли на самого Мегуми за то, что такое безумие начал. Было обидно — ему не доверяли, или же наоборот настолько опекали, что посмели влезть не в своё дело. Мегуми ведь сильный. Он ведь справится. И пусть он не справлялся. По крайней мере, в этом он до последнего не признается. А Сатору будто в это не верил, пусть и постоянно об этом и сам говорил. Никогда в его жизнь больше нужного не лез, понимая, чего для Мегуми стоит доверие и личное пространство. Сатору видел, Сатору помогал, поддерживал, но никогда до этого не проникал так глубоко. Ещё ведь в самом начале они все границы проводили, договаривались, что пока не захотят, не расскажут сами, лезть никуда не нужно. И даже когда Мегуми приходил в ссадинах после очередной драки, Сатору не лез, лишь спрашивал, победил ли и как сильно тем ублюдкам досталось, а после слушал историю от Мегуми, когда он наконец-то решался рассказать. Или когда Сатору сидел отстранённый от реального мира, перелистывая фотографии в телефоне, фотографии в альбоме, спрятанном от глаз Мегуми — и всегда это случалось в один определённый день в году, что и догадаться не сложно, что дата не самая для Сатору приятная. Мегуми не спрашивал. А Сатору в итоге сказал лишь имя. И что человек этот умер. Через пару лет, но сказал. Тогда боль от имени Гето Сугуру вместе с Сатору разделил ещё и Мегуми. Но сейчас, неужели всё было настолько плохо, или великолепная чуйка Сатору сыграла настолько сильно, что он не смог выждать момента, когда Мегуми сам всё расскажет — или выглядел он насколько ужасно, что переживания Сатору выросли до максимальной отметки. Так странно, он не волновался, когда Мегуми устраивал драки, он не волновался настолько сильно, когда бывшие враги Тоджи на него нацелились, но когда Мегуми только позволил себе с Сукуной сблизиться, как Сатору сорвался. Он впервые на Мегуми кричал. Впервые обвинял. И как бы он Сатору не любил, такое отношение к себе стерпеть не смог. Мегуми нужно побыть где-то от него подальше. Было желание написать Юджи — скорее просто прийти, потому что стоит телефон включить, как на него обрушится сотня звонков от Сатору. Да и понять будет несложно, куда именно Мегуми пошёл, да и сам Юджи точно его отцу что-то передаст и Сатору прибудет тут же, чтобы своего ребёнка — в котором он скорее всего разочаровался — забрать. Уж лучше эти несколько часов, пока его не найдёт полиция, пошататься хоть где-то от дома подальше. Мегуми идёт от дома далеко, как от своего, так и от Юджи, и, прикидывая путь, идёт и от стороны дома Нобары. Она ведь тоже его подруга, пусть и не такая, как Юджи, близкая, но Сатору и там тоже будет искать. На улице начало марта. Холодно, пусть на Мегуми и куртка, но всё же к тому, чтобы шляться так долго по ночным улицам, она не рассчитана. Да и согреться после прогулки с Гончей он не успел. Всё равно это лишь на пару часов. И как бы Мегуми себя от непрошенных мыслей не отгонял, а в груди всё равно разгоралась детская обида на поступок Сатору. И тухнуть огонь не хотел. Как же всё это глупо. Безумно глупо. И нет у Мегуми другого описания его жизни теперь. Куда он идёт, куда он пришёл, не знает. Пальцы, даже спрятанные в карманах куртки, всё равно от холода не спасаются, как и ноги, постепенно замерзают. А Мегуми ведь и без шапки и без шарфа ушёл. Сатору бы снова начал свою родительски-заботливую дичь, что Мегуми себя вообще не бережёт, что заболеет, а ему переживать. Юджи бы начал капризным голосом сетовать на Мегуми, вокруг скакать, точно бы отдал свою шапку, потому что просто переживает. Нобара бы на такое, наверное, глаза бы закатила и просто сказала, какой Мегуми придурок. А что бы сказал Сукуна?.. — Какого хуя? — заставляет замереть. Заставляет обернуться. И правда, какого хуя? Какого хуя, Сукуна сейчас стоит за спиной Мегуми, в распахнутой куртке, с телефоном в одной руке и с пакетом в другой. В каком они вообще районе, что смогли пересечься? Мегуми постепенно от оцепенения отходит, оборачивается полностью, теперь лицо к Сукуне, но всё равно делает шаг назад, пусть и понимает, что не убежит — да и смысл. Сукуна явно за ним не побежит. И сейчас просто тоже удивлён, что они пересеклись именно здесь. Он обводит взглядом тело Мегуми, чуть задерживаясь на раскрасневшихся от холода щеках и ушах. И удивление из его глаз пропадает, сменяясь хмуростью. Не понятно, что он подумал, что он решил, но Сукуна делает пару широких шагов до Мегуми, убирая телефон в карман, хватает за плечо и утягивает за собой. У Мегуми даже желания вырваться не было, хоть он и прекрасно понимал, чем всё это закончится. Надежда лишь на то, что Сукуна даст ему хотя бы час до того, как Сатору позвонить. А потом просто идёт следом, пусть и гонимый чужой силой, что тянет его за собой. Объяснение, что Сукуна здесь делает, появляется сразу же, стоит им дойти от подъезда многоэтажки, и лишь сейчас Мегуми понимает, что забрёл в довольно дорогой район, что от центра, где находится его с Сатору квартира, ушёл не так и далеко. Осознание, что Сукуна намного ближе, чем Мегуми думал, пробивает, заставляя напрячься — не то от страха, не то от странного удовольствия. Ближе, чем нужно. Дальше, чем хотелось бы. Мегуми сдаётся, отдаваясь своим чувствам, пусть и понимает, что не до них сейчас. Он всего лишь подросток, так глупо влюбившийся вообще не в того человека, которого нужно бы. Они едут в лифте в полной тишине, но напряжение можно хоть ножом резать. Сукуна явно таким развитием событий не доволен, но ему микроскопические частицы совести просто не позволили оставить Мегуми на холоде ночью, учитывая, что комендантский час уже близко. Выходят они во всё той же тишине, разрываемой лишь звоном ключей, открыванием двери. Первое, что Мегуми замечает, заходя в квартиру, — множество курток и обуви, Сукуне явно не принадлежащих. Вспоминается и пакет, который тот всё ещё держит в руках, и становится как-то совсем паршиво. У Сукуны гости, с которыми он хотел провести время, а не брать ответственность за семнадцатилетнего ребёнка, который решил впервые из дома свалить. Он снимает ботинки, всё ещё хмурясь от произошедшего, и дожидаясь, когда разуется и снимет куртку Мегуми, вновь хватает его за плечо, тянет за собой. Квартира Сукуны — большая, из прихожей, выходящей сразу в гостиную, почти так же, как и в доме, где живёт Юджи. Стоит лишь пройти туда, как в Мегуми впиваются три пары глаз, с интересом разглядывая. Они точно начали бы задавать вопросы, если бы от Сукуны не исходила та ужасная аура раздражения. Но перед тем, как Мегуми буквально силком затащили на кухню, проходя мимо гостей, он всё же уловил ледяной взгляд девушки — Урауме, — что встретил два года назад. Она явно его запомнила. Но всё равно сказать что-то не смогла, пусть Мегуми и видел, как она хотела. Затащив его на кухню, Сукуна закрыл за ними дверь, силой усадив Мегуми за барный стул, а сам начал разбирать пакет, засовывая банки с пивом в холодильник. Мегуми чувствовал себя ужасно, не в своей тарелке, всё порываясь уйти, но проигрывая самому себе. В квартире было тепло, и отмёрзшие пальцы по-тихоньку согревались — раздался звук от кнопки, Сукуна поставил чайник греться. Он всё ещё не сказал и слова, но по нему видно было, что вся эта ситуация удовольствия ему не приносит. Молчание сохранялось до тех пор, пока чайник не вскипел, и Сукуна не заварил чай. Кружка с громким звуком в окружающей их тишине — казалось, даже гости в гостиной молчали — приземлилась перед Мегуми. Сукуна пододвинул стул ближе к себе, садясь напротив него, смерил взглядом, отмечая, что Мегуми уже начал согреваться — и горячая чашка, о которую тот грел пальцы, этому лишь способствовала. — А теперь, пацан, с начала и по порядку, — заговорил Сукуна, даже не скрывая в голосе раздражение, — какого хуя? Мегуми кажется, что их отношения в принципе можно так и описать. Он этим вопросом за последние года задавался слишком много раз. — Ты оглох? — Сукуна наклонил голову в бок, явно сдерживая ярость от того, что его так грубо игнорировали. Ему вообще вся эта ситуация нахуй не всралась, но он же ебать какой добродетель. — Всё нормально, — буквально выталкивает из себя Мегуми тихим голосом, продолжая сжимать в руках чашку, так и не прикасаясь к чаю. — Попизди мне тут, — фыркает Сукуна, — при «всё нормально» таких как ты не находишь ночью замёршими. Мегуми отводит взгляд. Сукуна последний человек, которому хотелось бы изливать душу. Да и ему самому терзания Мегуми не интересны, ему нужны лишь факты, как именно он оказался не дома и как оказался в этом районе. — Блять, мне из тебя клещами инфу вытягивать? — Сукуна вскидывает руки, и злится всё больше. — Давай так, — он подаётся вперёд, опираясь локтями о стойку. — И так понятно, что ты съебался из дома. Я хочу узнать причину и вызвать твоего папашу. Поэтому если ты мне всё расскажешь, я помедлю со вторым. Мегуми сглатывает ком в горле, поднимая на Сукуну взгляд. Пару раз моргает, собираясь с силами, пару раз открывает и закрывает рот так и не решаясь ничего сказать. Сукуна глаза закатывает, ему эти игры вообще не упёрлись, как и вытаскивать из Мегуми информацию — нахуй не нужно, и по хорошему его бы щас выдворить обратно на улицу, а не сидеть здесь, забив на долбаёбов за стенкой, да бухать с ними. Но он тут, ебать, взрослый и от ответственности не бежал никогда. Потому что Сукуна предполагает, что могло произойти. И Мегуми его догадку подтверждает, наконец решившись что-то сказать. — Он увидел картину, — тихо, стыдясь, что рассказывает, —…картины. Сукуна всё же не выдерживает. Достаёт из кармана джинс пачку с зажигалкой, закуривая. Да, чего-то такого он и ожидал, только эта поправка Мегуми на «картины» заставляет подахуеть. Сукуна, конечно, представлял, какое влияние на Мегуми оказывает, и как сильно пацан из-за него умирает внутри, но чтобы настолько, что аж картин несколько с ним нарисовал… Смешок сам срывается с губ, как и слетает совершенно неожиданное: — Покажешь? Да, Сукуна снова издевается. И ему это доставляет невероятное удовольствие. Зато Мегуми, учуяв чужое веселье, сразу подбирается, и то разбитое выражение лица мгновенно меняется на привычную хладность и лёд. И Сукуна даже не удивляется, когда слышит в ответ: — Как же ты меня заебал, — и наконец-то Мегуми отпивает чай. — Поправочка, — Сукуна затягивается, ухмыляется, — тебя я ещё не ебал. А ты мне, пацан, как раз-таки ебёшь мозг, — веселье уходит, слишком быстро сменяется раздражением. — Как я и говорил. Мегуми в ответ как камнем обрастает. И Сукуну это бесит. Потому что сейчас опять начнётся эта ебатория, которую он почему-то от семнадцатилетнего пацана позволяет себе терпеть. Как он и говорил, Фушигуро Мегуми прекрасно умеет ебать мозг. — Так ты свалил от своего папаши, потому что он, наконец-то, узнал, что его дохуя правильный сынок дрочит на образ мудака? — Сукуна вновь затягивается. И совершенно не ожидает, что цепкие, тонкие пальчики, которые на памяти Сукуны всё что и держали, так карандаш да кружку с кофе, потянутся к его лицу, ловко забирая себе сигарету. Как и не ожидает, что Мегуми затянется и даже не закашляется. Пиздец просто. — А об этом твой папаша знает? — Сукуна спорить сейчас смысла не видит, а потому просто вытаскивает новую сигарету. — Прекрасно осведомлён, — ядом скалится Мегуми, затягиваясь. — Я… я его обманул. И Сукуна брови вверх поднимает, ожидая продолжение этой блядской драмы. — Я обещал держаться от тебя подальше, — поясняет Мегуми, отводя взгляд. — А в итоге… — Сукуна открывает рот, чтобы вставить едкую фразочку, как прерывается шипением, — блять, если ты щас опять что-то скажешь про дрочку, я тебе врежу. И Сукуна заливается хохотом. Потому что Фушигуро Мегуми неподражаем. Потому что Фушигуро Мегуми это полнейший пиздец, который Сукуна в своей жизни не хочет, но продолжает позволять в ней находиться. — Пацан, ты просто… — и сказать даже больше нечего. Мегуми докуривает, кидает окурок в пепельницу, стоящую рядом. Сукуна наблюдает. Вот ему вообще это «счастье» щас не всралось и брать ответственность за чужую влюблённость — тоже. Но Мегуми всё ещё сидит у него в квартире, у него на кухне, пьёт сраный чай и курит его сигарету. — А теперь очень красиво ты говоришь номерок своего папани, и я звоню ему, чтобы он забрал тебя домой, — сказать это всё равно надо было. Не то, чтобы Сукуна правду говорил, когда обещал помедлить со звонком. Ожидаемая реакция не заставляет себя ждать: Мегуми весь подбирается, чуть ли не иголки выпускает, кидает злой на Сукуну взгляд, и всем видом становится похож на разъярённого волчонка. Вот только такой, как бы зол не был, всё равно не укусит — потому что боится. И, возможно, от мата и обвинений, а ещё скорее всего от чужой истерики, Сукуну спасает заглянувший на кухню Махито. Он открывает дверь, облокачиваясь о косяк, и вместе с ним чувствует интерес остальных — а как по-другому быть могло, когда Сукуна приводит в квартиру непонятного пацана и сидит с ним отдельно от остальных. — И давно ты на малолеток перешёл? — Махито ухмыляется, обводя липким взглядом фигуру Мегуми. Тот, конечно же, его игнорирует. — Съебал, — жёсткое и хлёсткое. Мегуми виду не подаёт, но даже его эта интонация Сукуны пугает. И понимает, что то, как он злился несколько минут назад, ни за что не сравнится с тем, что происходит сейчас. Махито хотел бы, наверное, что-то ещё сказать, возможно, поиздеваться, но жить всё же — ему хочется больше. А потому, выдавливает из себя слабую ухмылочку, из кухни всё же уходя. — Значит так, — и то, как быстро из этого опасного, угрожающего состояния Сукуна переключается на более мягкое, пусть и не менее раздражённое, Мегуми удивляет, — мне ваши с Годжо драмы нахуй не сдались, поэтому побудь хорошим мальчиком и дай, блять, его номер. Мегуми молчит. Мегуми не хочет домой возвращаться. И лучше испытать ту ярость Сукуны на себе ещё раз, чем посмотреть в глаза отцу. Особенно, если он узнает, где именно его ребёнок. И не хочется об этом думать, но Мегуми думает. И ощущает себя ужасно жалким. И бесит его, что эмоции перед Сукуной постоянно усиливаются в несколько раз, а потому даже заметить не успевает, как в глазах скапливается влага. И когда всё же замечает, сам себе удивляется. Мегуми не помнит, когда плакал в последний раз. Он касается глаз, чувствует слезу, что скатывается по щеке. И начинает судорожно стирать все доказательства своей слабости. Но всё равно слышит мат со стороны Сукуны — он тоже заметил. — Значит, — устало, — истерика всё же будет. И Мегуми плачет. Ревёт. Но даже находясь в столь подвешенном состоянии, всё ещё остаётся тихим, не позволяя с губ и всхлипу сорваться. Прячет лицо в ладонях и дышит часто, пытаясь остановить самого себя. Сукуна вновь закуривает. — Пиздец. От пацана всё равно ничего не дождёшься, а потому делает единственную вещь, в этой ситуации, что может помочь. Он пишет Юджи, с просьбой скинуть номер Годжо. И сопляк себя ждать не заставляет — скидывает, задавая логичный вопрос «зачем». Сукуна его игнорирует, закрывая чат. Но звонить не собирается. Не сейчас. А Мегуми дышит уже медленнее, глубже, но судя по тому, что рук не убирает от лица — всё ещё плачет. А Сукуне, как бы, всё ещё на истерику похуй — она его лишь раздражает. — Мегуми, — окликает он, — я с тобой нянчиться не буду. Но так и быть, пока что папаше твоему звонить — тоже. Так что успокаивайся. И вытаскивая пачку, подталкивает её к Мегуми. Он руки от лица убирает, но голову опускает. Так не хочет, чтобы его слабость Сукуна видел, пусть он всё равно видит и о ней знает — тем более ту слабость, что Мегуми перед ним перманентно испытывает. Из пачки всё же сигарету достаёт. Закуривает. А Сукуне лишь догадываться стоит, что такого мог Годжо про эти сраные картины сказать, раз Мегуми довёл себя до такого. Когда интерес снять сраную ледяную маску с чужого лица зарождался, Сукуна даже подумать не мог, что всё дойдёт до такого. — Что он тебе сказал? — всё же вопрос задаёт. — Ничего такого, — Мегуми затягивается, и пусть его голос хрипит, а плечи всё ещё дрожат, отвечает он сразу. — Просто… я видел, как он разочаровался. И он впервые на меня накричал. И… Он зашёл в мою сраную комнату — специально. И разозлился от того, что я тебя рисую, и от того, что не рассказал. Он-то хуй что сам о себе расскажет. Да и… — Мегуми сжимает свои волосы в кулак, — блять, не в этом даже дело. Доверие, что мы и так строили еле-еле, просто рухнуло. Я просто… всё рушится. — Из-за меня? — закономерный вопрос, который Сукуна не может не задать. — Да, — отчаянное. Мегуми затягивается. — Одно дело, когда из-за тебя разрушаюсь лишь я, но совершенно другое, когда из-за тебя рушится всё вокруг меня, — ужасающая честность от Мегуми, от которой даже Сукуна ахуевает. Пацан пиздец в нём пропал. И в какой-то мере эго это греет, а в другой — ему и Урауме хватает. Сукуне не нужно всё это — чтобы за ним, как собачка бегали и жопу вылизывали. Его это бесит, его это раздражает. Это послушание скучно. А Урауме как не видит, и всё принимает его злость и всё с ней мирится. И даже, когда её носом в своё же дерьмо тычут, лишь принимает и молчит. Как и молчит Мегуми, свою жизнь Сукуне вверяя — абсолютно хуёвая идея. Потому что Сукуна эту жизнь растопчет, разломает и как итог от Мегуми нихуя не останется. И палец уже над кнопкой вызова, чтобы позвонить сраному Годжо, чтобы тот забрал своего сраного щеночка — и в доме Юджи больше не появляться тоже вариант хороший, потому что его разочаровали, потому что интерес к Мегуми в ту же секунду пропал. А потом происходит то, чего ожидать Сукуна никак не мог. И интерес разгорается заново. Потому что Мегуми говорит три блядских слова, что весь мир переворачивают. — Подросток — это сколько? А Сукуна подзависает. И кнопку вызова так и не нажимает, блокируя телефон, откладывая от себя подальше. — В смысле? — В коромысле, — огрызается Мегуми, взгляд поднимая, тушит сигарету. — Ты сказал, что подростков не трахаешь. Подросток — это сколько? Или до скольки? И Сукуна вновь смеётся. Ладно, Фушигуро Мегуми, всё ещё неподражаем. И нихуя на Урауме он не похож. — По крайней мере, до совершеннолетия, — отвечает честно, потому что Сукуне пиздец как интересно, что ему скажут дальше. — Двадцать второго декабря — мне восемнадцать, — мгновенное. Мегуми смотрит ровно. Мегуми в себе уверен. И Сукуне это нравится. Не так часто такие люди ему попадаются. — Я-то дождусь, мне-то похуй, — отвечает Сукуна, — но дотянешь ли ты? Зная, что я к тебе не прикоснусь до этого числа, но буду трахать других. Ты ведь влюблён. — И ревнив, — признаётся Мегуми, всё ещё в себе уверенный. Чуть привстаёт со стула, тянется вперёд, к Сукуне, опираясь руками о стойку. — Так что не думай, что всё будет со мной так просто, — и ухмыляется Мегуми в лицо. А Сукуна чужую улыбку ловит, отвечает ей же. Это прекрасное чувство, когда скука наконец-то готова развеяться. — А теперь можешь уже Сатору позвонить. И Сукуна звонит. Всё-таки таких, как Мегуми Фушигуро, он никогда больше не найдёт.***
Сукуна успел выкурить уже третью сигарету, пока дожидался звонка в дверь — Мегуми, на удивление, обошёлся лишь одной. Просто пол-сраных-часа, прежде чем раздалась эта трель, оповещающая о прибытии Годжо. Для папани, который из-за картин устроил истерику, что-то добирался он слишком долго. Мегуми от звонка вздрогнул, сжался снова, не готовый домой возвращаться. Сукуна на это лишь закатил глаза — подростковые драмы та ещё поебень. Стоило ему выйти из кухни, направляясь в прихожую, как Мегуми вышел следом за ним. И вновь почувствовал на себе эти липкие взгляды — смешение интереса и глумления. Ну и, конечно, ледяной взгляд в догонку. Они явно были недовольны тем, что Мегуми так просто на час украл у них друга — если Сукуна вообще другом быть умел. Они явно хотели что-то сказать, но стоило открыть рот Махито, как он тут же закрылся под грозным взглядом Сукуны. Ему вообще сейчас не нужно было, чтобы перед Годжо разыгрывалась ебанутая сценка, как эти придурки над его ребёнком измываются — хотя Сукуна был уверен, что в словесной перепалке Мегуми точно выйдет победителем. Потому что, хотя бы то, что он мог отвечать Сукуне, уже ставило его выше остальных. Но открывая дверь, он явно не ожидал увидеть женщину, одетую до ужаса дорого. Сукуне она улыбнулась, своими проницательными темно-карими глазами обвела его фигуру, а после, переключившись, отыскала за его спиной Мегуми и тут же нацелилась на него. — Мегуми, дорогой, — хитрый голос разрезал тишину. Стоило лишь тому увидеть, кто за ним пришёл, как настороженность в глазах угасла, сменяясь облегчением. Сукуне вот что-то стало интересно, какого хрена происходит. — Странно, что он отправил тебя, а не Нанами, — пробормотал Мегуми, надевая кроссовки. — Сколько же он тебе заплатил?.. — Нулей предостаточно было, поверь, — рассмеялась она. А после повернулась к Сукуне, протягивая руку и представляясь, — Мэй Мэй. — Рёмен Сукуна, — представился он ей в ответ, пожав руку. На удивление, рукопожатие вышло лёгким — не такого он ожидал от того, кто пришёл за Мегуми. Производилось впечатление, что за него чуть ли не каждый будет рвать глотку любому, кто посмел хотя бы на него посмотреть как-то не так. Но Мэй Мэй будто было не до этого. — А Нанами сейчас как раз с Сатору, — обращалась она вновь к Мегуми. — Пьёт? — он закидывал на плечи уже куртку. — Ты же знаешь Сатору, — Мэй Мэй закатила глаза, — стоит чему-то в его жизни сломаться, как он уходит в запой. Так что не жди его ближайшую неделю — теперь он на попечении Кенто. Мегуми на это лишь нахмурился, но так ничего и не сказал. Винил ли он себя за отцовский алкоголизм или просто был недоволен сложившейся ситуацией — было непонятно. Но то, что за ним пришёл не отец явно ситуацию облегчило. — Мне даже интересно, что такого должно было произойти, раз вы с Сатору поругались — он запил, а ты находишься в квартире у мужика, намного тебя старше, — она повернулась к Сукуне, — без обид. — Абсолютно поебать, — последнее, что он сказал, перед тем, как закрыть за этими двумя дверь, и хотя бы на пару дней забыть о существовании Фушигуро Мегуми.***
В её машине было тепло и легко. Мегуми был уверен, что приди за ним всё же Сатору, у них снова началась бы перепалка, новые крики и обвинения. Разочарование. Произошедшее, всё ещё в голове не укладывалось — как в одно мгновение всё, строившееся одиннадцать лет, могло разрушиться. Казалось бы, из-за мелочи. Они ведь часто разговаривали по волнующим их вопросам, а сейчас… Сатору даже спросить нормально не решил, начав с обвинений, — хотя сам во всём и был виноват. Он ведь мог подождать, мог не лезть не в своё дело. Мегуми семнадцать, но сейчас он ощущает себя ребёнком, будто только с Сатору познакомился. Когда он в первое время иногда забывал, что у него есть ребёнок, когда часто раздражался, но открыто это не показывал. А Мегуми ведь видел — всё видел. Эти чёртовы перепады настроения, фальшивые улыбки и лживые речи. Не понятно, о чём именно думал тогда Сатору — надеялся, что его маски невозможно прочитать. И как Мегуми понимал, многие и правда не читали, покупались на эти шутки и смех, пропитанные ржавостью, искусственностью. А Мегуми ведь видел. И каждый раз пугался как заново. Как в самый первый день, когда увидел девятнадцатилетнего Сатору, что ухмылялся, грубо трепал по голове и говорил, что он теперь его новый папаша. У Сатору были деньги и влияние. У Мегуми не было ничего. И радоваться нужно было, что его из дыры забирают, а Мегуми только пугался и пытался не отсвечивать — если его не замечают, значит не вспоминают. На улицу обратно выкинуть всегда успеет, будет Сатору помнить или нет. Но ничего из этого не происходило. О Мегуми помнили, о нём продолжали заботиться, но стена между ними всё ещё стояла — холодная, мощная, которую разбить было в одно движение невозможно. Но они пытались, потихоньку друг друга узнавая. Мегуми до сих пор помнит тот день, когда Сатору впервые назвал его своим сыном, своим ребёнком, — без типичной для него ухмылки, даже глаза не закатил. Смотрел прямо, ровно, твёрдо. Моему ребёнку никто не причинит боль. Видимо, никто, кроме самого Сатору. После того случая, их семья начала становиться всё менее и менее странной, пусть капля ебанутости так и не выветрилась из их отношений. Прошло пару лет, как Мегуми наконец-то смог сил набраться и спросить, окончательно разрушая те ледяные глыбы, которые они так долго крушили. Ты когда-нибудь бываешь настоящим? Тогда пропала и фальшивая улыбка, тогда Сатору снял свои очки, посмотрел своими небесно-голубыми глазами и грустно ухмыльнулся, отчаянно прошептав: Больше нет. И видно, даже перед Мегуми, он никогда настоящим не представал и не хотел. Потому что в голове два-плюс-два не складывается, что такое с Сатору произошло, что его потянуло в его комнату и что он почувствовал, когда увидел ту блядскую картину — картины. Да, Мегуми обманул, да, обещание не сдержал, да, у Мегуми, блять, тоже есть секреты — ему всё ещё семнадцать и его детство всё ещё кошмар, который никогда его не покидал. Будто у самого Сатору нет от него тайн. — Кто такой Гето Сугуру? — Мегуми говорит, но будто сам себя не слышит — настолько голос тихий и хриплый. Он не должен эту тему поднимать, не должен интересоваться, но, сука, если Сатору его наизнанку почти вывернул, то и сам Мегуми право хоть малейшее на это имеет. Если его секреты раскрывать, то и Сатору — тоже. Мэй Мэй хмурится, взгляда от дороги не отрывая. Поворачивает, и всё ещё молчит. Мегуми кажется, что она всё же не услышала, и расслабляется — так, наверное, будет даже лучше, но она губы поджимает и спрашивает в ответ: — А что он тебе рассказывал о нём? Мегуми подбирается весь, интерес его не скрыть, а он даже и не пытается, лишь взглядом от стекла отрывается, переводя его на Мэй. — Только его имя и что он мёртв, — отвечает, — и что для Сатору он был важен. — Ужасно важен, — грустно усмехается она, всё ещё не отрывая глаза от дороги. — Они любили друг друга. Будто объясняет всё. Но Мегуми не дурак, так страдать, как страдает Сатору невозможно, когда дорогой человек умирает — так страдать можно, если своими руками любимого и придушить. Хочет только рот открыть, чтобы добавить это, как Мей продолжает: — Сатору его сам и убил, — на светофоре горит красным и она тормозит. Наконец-то взгляд на Мегуми переводит и говорит следующее так легко и спокойно, будто погоду обсуждает, — Гето Сугуру заказал Сатору у Фушигуро Тоджи. Мегуми не реагирует открыто. Только носом втягивает воздух глубже, да переводит взор на пейзаж за стеклом. Такого он может и не ожидал, но о похожем думал. Даже смешно становится от того, как все они в этом мире тесно переплетены. Была ли это ещё одна причина у Сатору Мегуми к себе забрать. Уж лучше бы он просто отыгрывался за свою несостоявшуюся смерть. А в груди всё огнём горит. И внутри Мегуми истерично смеётся. — Двадцать четвёртого декабря Сатору избавился от Сугуру, — машина продолжает свой ход. — Ровно через месяц привёл тебя. Я не знаю, напоминал ли ты Тоджи или самого Сугуру. И почему вообще Сатору всё это затеял… Он тогда сказал, что не позволит ребёнку стать таким же, как его отец. — А Гето Сатору любил? — задаёт вопрос Мегуми и почему-то понимает, что не хочет знать ответ. — Любил, — всё же отвечает Мэй Мэй. — И я знаю, что ужасно сильно. Но никто из нас, кроме самого Сатору не знает, почему Сугуру так поступил. Хотя бы одна из тайн Годжо Сатору наконец-то открылась. Хоть какая-то справедливость, грустно подумалось Мегуми. Но это всё ещё ничего не меняет.***
Квартира встретила тишиной, тьмой и Гончей, что скулила, отчаянно к ноге Мегуми прижимаясь. Мэй, попрощавшись, уехала, перед этим сказав, что ближайшую неделю Сатору ждать бессмысленно — он полностью на попечении Нанами. Как быстро тот промоет Сатору мозг и вернёт в работоспособное состояние — неизвестно, в последний раз такая вылазка продлилась два дня, после чего вновь улыбчивый — и полный лживой радости — Сатору вернулся домой, извиняясь за то, что в очередной раз сорвался. Пусть и пьянствовать он уходил намного реже, чем освещал — быть может это тоже была ложь, а быть может и извечные командировки это и есть то пьянство. Мегуми устал за сегодня уже думать. Сатору вернётся, и он это знал — знали они оба, потому что сколько бы сейчас друг на друга не злились, а оставить не могли. Нанами всё равно не позволит тому долго раскисать и мозги на место вправит. Мегуми тихо вздохнул, так, будто не был один в доме и его могли услышать. Пёс, всё ещё прижимаясь к ноге, шёл следом. Квартира постепенно освещалась. Нужно было на самом деле поесть, но сил не было, как и желания или аппетита. Мегуми был уверен, что попробуй он поместить в себя что-то большее, чем вода — его обязательно бы вывернуло. Заходя в свою комнату, ожидал Мегуми увидеть разодранные в клочья картины — потому что знал, что Сатору на такое способен, возможно, даже всё перевернул в поисках ещё чего-нибудь разочаровывающего. Но всё было на месте. Незаконченные наброски на холстах лежали на кровати, а полноценная картина аккуратно стояла посередине комнаты. Краски сохли. В голове Мегуми стрельнула быстро мысль, что нужно бы покрыть, наверное, сверху чем-нибудь, но тут же забыл её, отбрасывая. Глупо, наверное, сейчас думать о Сукуне, и Мегуми старался не думать. Всё то время, что складывал холсты вместе, пряча теперь не под кроватью, а в шкафу, закрывая их обзор коробками — не то, чтобы Сатору это остановило, он бы всё равно нашёл вновь, если бы захотел, — а законченную оставил всё так же по середине комнаты высыхать, старался не думать. Но всё равно, как специально, как на зло, перед глазами стояла чужая ухмылка, проницательные красные глаза, а в ушах звенел чужой раскатистый смех. По крайней мере, до совершеннолетия. Отсчёт до двадцать второго декабря начался. Насколько же это жалко, насколько мерзко и безумно — думать Мегуми не хотел. Но хоть частицу Сукуны в свои руки он получить будет обязан — хотя бы за все те метания души и страдания, из-за которых жизнь его рушилась. Хоть что-то он должен в этой схватке забрать себе, даже если это будет всего лишь тело на одну ночь. Даже если этого всё равно не хватит. Фушигуро Мегуми ведь жаден. Стоило телефону включиться, как на экране всплыли многочисленные уведомления о пропущенных звонках и сообщениях с вопросами. Конечно же, писал Нанами: что, где, зачем и почему. Звонки так же были по большей части от него — в таких случаях он всегда предпочитал узнавать случившееся у Мегуми, считая его более рациональным, чем Сатору. Но, видно случай этой ночи, наконец-то перевернул устоявшуюся реальность. Пару раз звонил Юджи, и сообщений отослал уйму, беспокоясь. По времени всё совпадало с тем, когда Мегуми был уже у Сукуны. Ещё тогда догадывался, у кого именно он номер Сатору узнал. Ответив простым «всё в порядке», Мегуми заблокировал телефон. Пояснять Юджи почему Сукуна спросил про номер Сатору, почему сам Мегуми на звонки и сообщения не отвечает, не хотелось — будто ему вновь нужно оправдываться, а Мегуми не считал, что оправдания вообще нужны. Но и видеть на лице Юджи такое же разочарование, как на лице Сатору не хотелось тоже. Объяснит, если потребуется в школе, но точно не сейчас. Сил не осталось. И обращать внимание на то, что от Сатору был лишь один пропущенный, тоже не хотелось.***
— Почему он? — Урауме спрашивает мягко, смотрит также. И Сукуне это в очередной раз нагоняет скуку. Даже если он сейчас ответит, что это не её дело, она ведь заткнётся и рта больше не откроет. Послушная, мать её, девочка. И Урауме не дура ведь, она и без пояснений всё прекрасно может понять, а всё равно спрашивает, притворяясь наглухо отбитой. — Почему он? — Сукуна затягивается, тупо вопрос повторяет. — Или почему не ты? Обычно, в таких ситуациях, она бы вздрогнула, взгляд может быть отвела, но ни за что не ушла. Сейчас же, почему-то, Урауме смотреть продолжает. Всё так же мягко, и говорит тоже мягко. — Я знаю, почему не я, — а голос ледяной, холодный, но не подстать голосу Мегуми. Махито и Джого давно уже ушли, окончательно развязавшись от пива, и то под пинками самого Сукуны, который напомнил про их работу, а после и про долги, которые те ему торчат. Под смех, несколько падений и два удара подзатыльников, они всё же свалить решили. Урауме осталась. Помогла квартиру убрать. Приготовила поесть на пару дней. Сукуна ведь иногда задумывался её к себе забрать. И пусть, что скучная, зато полезная. Быт он не любил, она справлялась так легко, будто ей ничего и не стоило. Сукуна любил держать таких людей подле себя — которые точно будут полезны. Так рядом образовалась и Урауме, и Махито, и Джого и куча их знакомых, которым позвонить в любое время дня и ночи можно было и разобраться со всем дерьмом. Все эти бандитские разборки Сукуну не интересовали никогда, но быть в курсе определённых событий, иметь под рукой несколько человечков, что помощь какую в этой сфере окажут, было правильным решением ещё в шестнадцать лет. Даже смешно становится от того, как каждый к себе Сукуну пытался пристроить. Частенько даже говорили, что ему бы в якудза податься — там он был бы как рыба в воде. Но кровь и все эти мафиозные игры никогда Сукуну не привлекали. Он жил так, чтобы было легко и спокойно, а ещё, чтобы рядом были люди полезные. Фушигуро Мегуми нихуя не полезен. Зато интересен. И каждый раз, когда Сукуна думает, что ему становится скучно, Мегуми скуку разрушает. Одним своим взглядом. Одним действием или даже словом. Таких людей — сломанных, не восстановившихся, не склеивших себя обратно, а лишь собравших в кучу свои кусочки, встретишь не часто. Для Сукуны такие люди существовали только в двух типах: спасённые и умершие. По всем законам Мегуми должен был сдохнуть ещё в раннем детстве. По всем законам Мегуми должен был восстановиться под напором Сатору. Но законы он видимо в рот ебал, поскольку и целым вновь не стал, а жить продолжил. Так, будто ничего не было. — Но почему он? — удивительно даже, что Урауме на ответ от Сукуны настаивает. — Он интересный, — слишком честно, но признаться хоть кому-то, как глоток свежего воздуха. — С ним не скучно. — Ты его… — Нет. — Сукуна знает, о чём она спросить хочет. — Он сам придёт в день совершеннолетия. Обещал, буквально только что. Этого будет достаточно. — А дальше? — Урауме берёт пачку, сама закуривая. Мегуми бы просто забрал из пальцев Сукуны. — Посмотрим, — пожимает он плечами. — Я не знаю, как долго он будет всё ещё таким. А быть может он и сам просто хочет трахнуться, и вся его влюблённость в одно мгновение испарится. Мне будет не жаль. — Даже если ты его сломаешь? — Попробуй его ещё сломать, — смеётся Сукуна. — Этот пацан… что-то с чем-то. Урауме выдыхает горький дым. Возможно, внутри она умирает. Возможно ревнует. Но всё ещё ничего не говорит. Уходит под утро, когда Сукуна уже засыпает. А придёт, когда её вновь позовут.***
В школе Юджи сразу же налетает с уймой вопросов. И Мегуми чувствует, как его голова раскалывается. Он почти не спал — засыпал и просыпался чуть ли не каждый час. Еле вытерпел утреннюю прогулку с Гончей и, залив в себя кружку кофе без завтрака, направился в школу. Юджи встретил его ровно у входа. Врать ему не хотелось, как и терять доверие, не после Сатору точно, но и рассказать всё было бы неправильно. Делиться подробностями с Юджи просто не хотелось. Ты не договариваешь, а знаешь, что это, Мегуми, значит? Да, он отлично умеет ебать мозг людям. И Юджи всё же отвечает. Говорит, что с Сатору поссорился — и получает в ответ неверие и даже страх, — говорит, что из дома ушёл — и теперь Юджи ахает, ладони к щекам прикладывая, — говорит, что случайно с Сукуной встретился и тот его к себе забрал. Признаётся Мегуми, что возвращаться не хотел, поэтому и номер Сатору не давал. — Блииин, — тянет Юджи, — так и знал, что у этого засранца есть квартира, которую он от меня прячет! И эта вся реакция. Мегуми даже удивлён, пусть и виду не подаёт. Юджи совершенно нормально реагирует на присутствие Сукуны с ним рядом, пусть и сам тоже просил от него держаться подальше. Дышать становиться будто легче. По крайней мере, Юджи его понять может. Но сейчас что-то рассказывать Мегуми всё равно не будет. Потому что непонятный страх чужого разочарования тянет в груди.***
Что он творит, не может объяснить даже себе. С ссоры прошло три дня. С разговора с Сукуной прошло три дня. Мегуми жил как на автопилоте: утром просыпался, гулял с Гончей, уходил в школу, возвращался, делал домашку, гулял с Гончей и ложился спать. К краскам и кистям больше не притрагивался. Скетчбук тоже лежал забытым на столе. Рисовать сейчас почему-то совершенно не хотелось. Пусть Мегуми и понимал, что нужно продолжать практиковаться — ему поступать уже скоро, сдавать эти вступительные экзамены, а в голове всё пусто. Как пусто и в квартире. Сатору всё ещё пьёт, где живет и с кем сейчас находится — неизвестно. Нанами лишь изредка кидает сообщения, что всё в порядке, но на кого Сатору он оставляет — неизвестно. Всё же у Нанами жизнь своя, работа и сверхурочные, ему точно неудобно возиться с кем-то, тем более кто проебался и признать этого не может. Мегуми винит Сатору. Впервые в жизни, наверное. До этого никогда Мегуми не винил никого кроме себя. Даже когда к Сукуне прикипел. А сейчас так просто всю ответственность со своих плеч скидывает, не желая быть плохим. Хотя прекрасно знает, насколько он ужасен в своей манере жить и любить. Да и без разницы, что там и как с Сатору — его проблемы, что за столько лет так и не научился со своими эмоциями справляться. Как не научился и Мегуми. Да и кто его учить будет? Уж точно не тот, кто так же надевает и снимает маски. И только если у Мегуми она всегда одна — холод, лёд и сталь, то у Сатору их множество, и каждому — своя. Даже думать не хочется, с Мегуми у него специальная маска или же он всё-таки позволяет себе хоть иногда быть искренним. Сатору настоящим быть не умеет. Мегуми — тоже. Одно лишь исключение: Сукуна. А у Сатору исключений нет. И даже Мегуми остаётся где-то позади, равный всем тем прохожим, знакомым и приятелям — да даже друзьям, — коих видит Сатору каждый день. В тот вечер маска заботливого родителя треснула — так Мегуми нравиться себя обманывать, — показав реальную сущность. Ведь легче боль и обиду испытывать, когда человек — говно. Мегуми хотел бы Сатору говном считать, а перед глазами всё равно картины тепла и счастья, что ему дарили все одиннадцать лет. И даже не важно, если всё было фальшивкой. Да и как вообще можно понять мотивы Сатору, когда он извечно молчит и от ответов увиливает? Так похоже на самого Мегуми. Что должно значить «не быть, как отец»? Или, может, во всём этом виноват лишь Гето Сугуру и винить нужно его, а не Сатору? Быть может, не произойди те неясные события у Мегуми был бы родной отец? Или же он загнулся бы в какой-нибудь подворотне, сдохнув от голода? Невозможно просчитать все «но», как и невозможно чужие мотивы угадать, только спрашивать, задавать вопросы, а ответы не получать. Потому что Сатору ничего не расскажет — но попросит рассказать в ответ. Мегуми же промолчит, потому что сам своих мотивов теперь не понимает. Как не понимает, почему сейчас, со школы вернувшись, не раздевается, не идёт делать домашку, а берёт картину, аккуратно её упаковывает, чтобы не повредить, и из квартиры выходит. Идёт больше по памяти, вспоминая дорогу до туда, куда ему ходить лучше бы не стоило. Но всё равно идёт, гонимый странным желанием. В ту ночь ведь недолго шёл, а сейчас секунды превращаются в минуты, а минуты ощущаются часами. Ноги тяжелые, еле передвигаются. Но Мегуми идёт и видит как раз магазинчик, рядом с которым Сукуну тогда встретил. И дальше тоже по памяти. Дом находит, квартиру помнит, как и этаж. И, стоя в лифте всё ещё понять не может, что творит. Но кажется, что нужно уже сделать задуманное, завершить этот круговорот. Может тогда Мегуми дышать снова начнёт, как и жить. И вообще Сукуну забудет, про Сукуну не вспомнит и вычеркнет его из своей головы. Прикрываться красивыми словами о вдохновении и музе можно вечность, как и лгать самому себе — но Мегуми не лжёт. Он недоговаривает. И всё ещё ебёт людям мозг. Как ебёт мозг, видимо, и себе. Потому что в Сукуне он видит не только музу, он видит в нём всё то, от чего бежит всю жизнь. Потому что Сукуна его маску ломает, не даёт создать новую — на эмоции выводит, и от этих эмоций Мегуми задыхается. И с каждым разом хочет всё больше и больше. Он жаден. И никогда не позволял этой жадности вылезти наружу. А вот с Сукуной можно. Потому что понятно становится, что тот его не осудит, не заклеймит, а лишь рассмеётся. Примет всю ту тьму, что в Мегуми живёт, научит ей управлять. Пальцы тянутся к дверному звонку. Трель режет уши. Пару секунд тишины после, и Мегуми дыхание задерживает. Глупо, глупо, глупо. Он выглядит сейчас нереально глупо. Но противиться себе не может. Больше нет. Не когда дело касается Сукуны. Дверь открывается, и Мегуми уже готов умереть, но лишь застывает. Перед ним Урауме. Смотрит холодно, что пробирает до самых костей, но Мегуми вида не подаёт — смотрит так же и даже не специально, просто всегда так смотрит. Как и она. Урауме взгляд отводит, голову поворачивает и даже сказать ничего не успевает, как за ней появляется Сукуна. Он зевает, шею разминает, явно недовольный, что пришли незваные гости, но стоит только Мегуми увидеть, как сонливость его уходит на второй план. Одним движением головы Урауме прогоняет, и та тихо, даже не взглянув на Мегуми ещё раз, уходит. Сукуна смотрит прямо, цепляется взглядом за упаковку, которую Мегуми в руках держит, и делает шаг назад, позволяя в квартиру зайти. Мегуми заходит. — Ну, что же, — ухмыляется Сукуна, — удиви меня. Получает лишь закатанные глаза и упакованное нечто, что Мегуми вытягивает вперёд. Сукуна хмурится, но принимает «подарок». Под тихий шепот Мегуми начинает аккуратно обёртку снимать. — Ты же хотел посмотреть. И Сукуна смотрит. Взглядом к картине прикипает. И Мегуми видит ахуевание на его лице, видит, как он слова все растерял, как оторваться от созерцания не может. Это подкупает, и Мегуми губы поджимает, лишь бы радостную улыбку видно не было. В картине он всё ещё не уверен. Но видит, что Сукуне она нравится. Мегуми хотел показать, как его видит, и он показал, и что на это скажут — станет его личным приговором. — Я могу её забрать? — всё, что Сукуна говорит. И голос у него хриплый, и в себя, видно ещё до конца не пришёл. Но в этом вопросе есть всё то, чего Мегуми так желал. И в ответ лишь кивает, уходит молча, дверь за собой сам закрывает. Сукуна остановить не пытается. Ему это и не нужно, знает, что Мегуми придёт сам, что противиться себе не сможет. И выходя на улицу всё равно мечтает, что его отпустит, что влюблённость пройдёт за секунду, исчезнет. Но всё, что Мегуми понимает: он хочет большего.***
Как и сказала Мэй Мэй, Сатору возвращается через неделю. Совершенно не выглядит, как человек, что находился в запое. Улыбается, шутит, готовит Мегуми по утрам кофе, водит его с Юджи в кино, отпускает на ночёвки. Только Мегуми от прикосновений его начинает неосознанно шарахаться. Замечает ли это Сатору — конечно, замечает, — не понятно, но вида, что обижен не подаёт. Мегуми в первый раз потребовалось пять лет, чтобы к чужой тактильности привыкнуть, разрешая себя обнимать и трепать по голове. И никому более не позволял. А теперь и этого между ними нет. И Мегуми вздрагивает и изворачивается неосознанно. Не хотел он и дальше всё рушить. Но Сатору и сам в итоге прикосновения сводит к минимуму. Плевать. Главное, про Сукуну ничего не говорит.***
Мегуми почти восемнадцать. Остался всего день. Он не знает, как должен реагировать, и до сих пор ли то обещание, сказанное под покровом ночи на чужой кухне, живёт в разуме Сукуны. И решиться всё же надо — Мегуми чуть ли не весь день в раздумьях проводит, но отвлекаться от уроков, показывая свою отрешённость от реальности, себе не позволяет. День проходит как и обычно. Утром его встречает Сатору, сонный, лениво кофе потягивающий, но к плите приближающийся в попытках сделать завтрак, и Мегуми, как и каждое утро, отмечает, что с бытовыми обязанностями он теперь справляется лучше — за одиннадцать лет было бы странно, если нет. Но Мегуми просто нравится повторять про себя это каждый раз. Проходя мимо, он заглядывает на кухню, желает доброго утра, и, потрепав Гончую по голове, уходит в прихожую, начиная обуваться для прогулки с псом. Утром холодно, и Мегуми, гуляя по заснеженному парку, прячет нос в шарфе, а руки в карманах куртки — так и не купил перчатки, забыл в итоге, главное, чтобы Сатору не знал, а то опять начнёт за сердце драматично хвататься и вздыхать, за ребёнка своего беспокоясь. Вокруг ни души и Гончая веселится, бегает по сугробам, радостная, что поводок отпустили, позволяя резвиться. Мегуми наблюдает за ним с несвойственным спокойствием. Кажется, что только в такие минуты, часы, он может позволить себе расслабиться и ни о чём, наконец-то, не думать. Потому что думать, рассуждать и анализировать всё вокруг — тяжело. И устаёт Мегуми, кажется, лишь от этого. Но он ни за что себя беречь не станет, не прекратит изводить, и в тенях видеть угрозу не перестанет. Слишком боится вновь контроль потерять и всё же сдохнуть. Как на зло, в мысли пробирается Сукуна, глупое обещание и осознание, что контроль всё же теряется не только с Гончей. Даже смешно, на истерический смех пробивает, что не Сатору добился легкости и свободы Мегуми за столько лет, а Сукуна, просто одним своим существом. Ужасно, мерзко и противно. Но против себя Мегуми идти уже устал, и если есть у него возможность хоть где-то перестать маску надевать, то он возможностью воспользуется. Даже если в итоге эта возможность его и погубит. Час прогулки проходит слишком быстро — хочется Мегуми момент ещё растянуть, как и каждый новый день, — но он послушно цепляет на пса поводок и идёт домой. К Сатору, к завтраку и к новому учебному дню. На столе кофе, рядом тарелка с едой и Мегуми падает за стол, настраиваясь на новый день — как будто только встал, проснулся. Сатору сидит рядом, в телефоне что-то делает: может, ленту листает, а может и переписывается с кем-то. Но, судя по отчаянному выражению лица, ничего хорошего там не видит. — Ребёнок, слушай, — начинает он, телефон блокируя и начиная между пальцами его вертеть. — Тут неждан, жесть. Мне в командировку сегодня надо уехать. Преподаватель, что должен был выступать заболел, так что направили меня… Прости. Я не смогу отпраздновать твоё совершеннолетие. Мегуми не обижается, хоть в груди пустота и образовывается. По крайней мере, это он не покажет. Не позволит Сатору, что и так страдает от случившегося, разбиться ещё больше от тоски Мегуми. — Всё в порядке, — спокойно произносит он, отпивая кофе. — Всё равно я больше планировал с Юджи и Нобарой этот день отпраздновать. — Конечно, — Сатору улыбается во все зубы. — Всё таки, теперь ты взрослый. Свобода все дела. Ещё и съедешь от меня скоро. — Ну, — Мегуми плечами пожимает, — общагу мне всё равно не дадут, а пока учусь, не думаю, что смогу нормально подрабатывать, так с тобой я ещё надолго. Сатору глаза прикрывает на секунду, а после смотрит, будто в душу. Говорит ровно, не уговаривает, произносит, как факт, в очередной раз уточняя расклад событий. — Ты же знаешь, что я всегда могу купить тебе квартиру. — Не надо, — твёрдо произносит Мегуми, в очередной раз ставя точку в этой теме. — Я не хочу до конца жизни сидеть у тебя на шее. — Конечно, нет, — но улыбается Сатору всё равно фальшиво. — Ты же знаешь, я люблю тебя и хочу всего самого лучшего. — Знаю. Спасибо тебе за всё, но свою жизнь я буду строить сам.***
Мегуми почти восемнадцать. До дня рождения остаётся два жалких часа. Сатору уже уехал, поздравив заранее и всё же не удержавшись от объятий, от которых по телу Мегуми пробежали неприятные мурашки, но он засунул свою реакций глубоко, не позволяя разрушить так момент, оскорбить Сатору и расстроить его. Закрывая дверь, сказал, чтобы Мегуми проверил счёт на карточке и улыбнувшись, ушёл. Сейчас, лежа на кровати, пока Гончая устроилась в его ногах, Мегуми смотрел в экран телефона, взгляда отвести не мог от пустого чата перед ним. Что его тогда дёрнуло спросить Сукуну о его аккаунте, Мегуми не знает. Но тот его спокойно дал, пусть в друзья они друг друга так и не добавили. Сатору бы увидел, Юджи бы увидел, а новой порции обвинений, оправданий и ссор Мегуми не вынес бы. Сукуне он так ни разу и не написал. Как тот тоже. Чат был пустым. И сейчас Мегуми отчаянно боролся сам с собой. Насколько глупо он будет в чужих глазах выглядеть, если напишет, если про обещание то напомнит. После того, как Мегуми отдал картину, в их отношениях, в их общении ничего не поменялось. Юджи всё так же звал к себе на ночевки, а Мегуми не мог отказать. И всё так же приходил изредка Сукуна. Они пили кофе, пока Мегуми рисовал. Иногда просто сидели в тишине или уткнувшись в свои телефоны. Говорили изредка, но темы, искусства не касающиеся, не поднимали. К удивлению, даже Сукуна не начинал свои известные издёвки по поводу влюблённости Мегуми, и правда просто ждал его совершеннолетия. Даже про картину ту так ни разу не обмолвился. А Мегуми от этого умирал, сникал и огрызался. Такое затишье от Сукуны пугало и в то же время давало слабую надежду, что слова те были правдивыми. Удивительно даже, что Юджи всё ещё про эти ночи не прознал — а прошло ведь почти три года уже. Можно сейчас написать и всё пойдёт по неизвестному ранее маршруту. Можно написать и Мегуми так и не сможет остановиться в своей жадности. Скорее всего. А можно закрыть этот чат, забыть про те слова и пережить подростковую влюблённость. Потому что уверен Мегуми, что не будет всю жизнь страдать, что найдет кого-то другого, вновь влюбится и забудет про Сукуну окончательно. Да и сам Сукуна о Мегуми через год и не вспомнит. Но в голове набатом бьёт, что никогда от кровавого демонического образа в своей голове Мегуми не избавится. И что Сукуну помнить будет всю жизнь — а вот будет ли помнить сам Сукуна, — потому что не получится забыть того, кто будто заново научил рисовать, кто показал ту искажённую версию реальности: кривое зеркало, разбитое, склеенное по новой из осколков зазеркалья, но всё еще зеркалом остающееся, в отражении которого каждый становится монстром. Проклятием. Сукуна — личное проклятие Мегуми. Пальцы аккуратно нажимают на экран, выводя слова. И Мегуми чувствует себя придурком, который всё пытается прыгнуть выше своей головы, добраться до неба и потонуть в облаках, а на деле же проваливается в дыру в земле и тонет в море своих же переживаний и мучений: ни вдохнуть, ни выдохнуть. Руки дрожат, но успокоиться и перестать печатать не получается. Мегуми набирает предложение и стирает, набирает другое и вновь стирает. А дышать всё так же не может. Палец застывает над кнопкой «отправить», в очередной раз взвешивая все за и против. Сообщение уходит. И буквально через секунду прочитывается и от такого Мегуми задыхается вновь, пусть и до этого дышать не мог. «Через полтора часа мне восемнадцать» Сукуна не отвечает, и Мегуми лишь догадываться остаётся, о чём тот думает. Руки трясутся, и сам он весь на кровати подобрался, выпрямился. И отделаться от мысли, что он жалок, не может. И с замиранием сердца ответ всё ждёт. Звук уведомления выбивает из колеи. Мегуми взглядом впивается в сообщение, но не видит, что написано, не может прочитать. Силой заставляет себя успокоиться, взгляд сфокусировать. «Адрес ты знаешь» И Мегуми заново дышит. По крайней мере, его не послали. А может лучше было бы если послали. Поджимая губы, блокируя экран телефона, он обводит взглядом комнату, с мыслями собираясь.***
Сукуна телефон в руках вертит. Не то, чтобы он всё это время держал дату дня рождения Мегуми в голове и ожидал, но да, он держал и ожидал. Ему было интересно, не блефовал ли тогда он, когда себя предлагал, найдёт ли в себе силы написать или прийти. Мегуми нашёл. А Сукуна лишь выполняет свою часть уговора. Урауме сидит рядом, поглядывая на него с вопросом, но, конечно же, вслух она ничего не скажет. Да и сам Сукуна не знает, что сказать. Он всё ещё не считает себя ублюдком. Но считает мудаком. А Мегуми восемнадцать — будет через полтора часа — и теперь его решения уже его ответственность и на Сукуну гнать будет невозможно. И Мегуми всё ещё интересен. И Мегуми всё ещё скуку развеять может по щелчку пальцев. А значит, и проблем нет никаких. Только понимает Сукуна, что пацан однажды под ним всё равно сломается и всё закончится. И как бы не хотелось момент веселья продлить, но и вкусить полноценно хочется тоже. А если сломается, то будет тоже не виной Сукуны. Он ведь предупреждал. — Уходи, — говорит он Урауме, сверяясь со временем. Она взгляд кидает нечитаемый, обиженный всё равно, как и всегда, но виду не подаёт — как, блять, всегда. Мегуми бы мозг ебать начал в такой ситуации. А Урауме только с дивана поднимается, не говорит ничего, и уходит в прихожую. Накидывает куртку, надевает ботинки и за ней просто тихо хлопает дверь, закрываясь. Сукуна на спинку откидывается, сам себя не понимая. Почему он решил вместо удобства, вместо полезности, выбрать интерес. Мегуми ничего великого в его жизнь не привнесёт, будет только истерить по поводу и без, и проблем от него будет много, но Сукуна хочет. Хочет сейчас показать пацану, на что он подписывается, может и сломать его под конец, потому что только дураку не понятно, что на простом сексе Мегуми остановиться не сможет. Он влюблён, ревнив и жаден. Он будет желать отношений, которые Сукуна ему не даст. Оборвёт сразу. Посмеётся и пацана сломает. Влюблённость прекрасно можно вытравить ненавистью. Так будет легче. А дальше не его проблемы. Он предупреждал, как предупреждали Мегуми и многие. А тот всё равно к нему тянется, как к глотку свежего воздуха, и такое отношение самолюбие греет — взгляд совершенно случайно за картину цепляется, и хуй знает почему Сукуна решил её на самом видном месте поставить, но она, как проявление чужих… чего? Чувств? Желания? А быть может и правда лишь муза с вдохновением? Минуты тянутся до ужаса быстро. Кидая взгляд на время, Сукуна и подумать не мог, что до полуночи останется всего полчаса. Он рукой по лицу проводит, совершенно себя, Мегуми и весь этот блядский мир, не понимая. Всё катится в бездну. Сукуна встаёт, на кухню уходит. Чайник начинает работать, достаётся чашка и кофе. Хоть как-то, хоть чем-то себя занять. И как назло, именно сейчас, звенит в прихожей. До полуночи двадцать минут, а Мегуми уже здесь. Сукуна в прихожую идёт, дверь открывает и в квартиру пускает. Даже не смотрит на то, как разувается парень, как снимает ботинки, уходит обратно. К чайнику, чашке и кофе. Подумав, достаёт вторую. Для Мегуми. Привычка уже. Тот заходит на кухню, садится на стул, наблюдает тихо за действиями Сукуны. Чайник закипает, кофе засыпается, вода заливается. И будто всё как всегда. Вот только сейчас не три часа ночи и они не в доме, а за стенкой не спит Юджи. Через десять минут полночь. Через десять минут всё изменится. Сукуна ставит чашку с кофе перед Мегуми. Тот греет об неё пальцы, но не пьёт. А после улыбается — то ли загадочно, то ли отчаянно, хуй разберёшь — и шепчет с придыханием: — Твои фантазии про стол всё ещё в силе? И почему-то вместо веселья, усмешек и очередных едких комментариев, получает от Сукуны громкий звук от чашки, встретившейся со стойкой, и рычание: — Значит, так, блять, — он всё же на барный стул присаживается, достаёт сигареты и продолжает в лицо рычать. — Ты девственник, поэтому поумерь свой сраный пыл. Ты без понятия, что куда и зачем. Ты даже не знаешь, что именно тебе нравится. А мне вот, блять, узнать предстоит. Поэтому сегодня ты красиво не будешь мешать, а лишь радоваться, что я обратил на тебя своё внимание. И Мегуми бы испугаться по-хорошему, может даже обидеться. Он обижается, но Сукуна невольно забывает, что тот не Урауме, и молчать не будет. Поэтому Мегуми подбирается и шипит в ответ, раздражённый: — Я не буду валяться под тобой бревном. Хочешь вести — веди, доминируй или что тебя там возбуждает, я не против. Я хочу этого. Хочу тебя. Но я не буду послушным, — и забирает сигарету из чужих пальцев, затягиваясь. Ну, конечно. — По крайней мере, не полностью. И Сукуна взвыть хочет. С Мегуми по-другому и не бывает. Сколько там осталось до полуночи? Похуй. Сигарета из чужих пальцев вырывается, падает в пепельницу, даже до половины не скуренная. Похуй. Мегуми явно такой резкости пугается, не ожидал. Как не ожидает и чужих губ на своих. Дорвался. Сукуна в Мегуми вгрызается, что даже больно, но боль по телу разливается мурашками, потому что до ужаса приятно, потому что лишь осознание, кто именно сейчас его целует, заставляет коленки трястись, а ноги слабеть. И Мегуми слабеет, а Сукуна за талию его подхватывает, ближе к себе прижимая, чтобы не упал. Губы двигаются, Мегуми пытается в ответ и свою страсть дарить, пусть и целоваться не умеет, ни разу до Сукуны об этом даже не думал, и тот даёт ему немного свободы, позволяя вести в поцелуе, узнать, каков Мегуми, но уже через несколько секунд, инициативу забирает, усмехается в чужие губы, чуть отрываясь и шепчет в них же: — Многому же тебе учиться. А от чужого шепота с хрипотцой Мегуми последние нити с реальностью теряет, скулит почти, но не позволяет показать, как уязвлён и как плавится. Возможно, Сукуна соврал — и себе, и Мегуми, — послушания он всё же хочет, в одном определённом случае. Но, когда его целуют самого, прижимаясь ближе, руками обнимая шею, Сукуна понимает, что нет, всё же не соврал — послушания он не хочет. Он хочет видеть Мегуми, что окончательно потеряет все свои маски, растратит холод и лёд и наконец-то, хотя бы ему покажет всю свою сущность, выпустит всех монстров из своей тени. Чужое возбуждение чувствует, целовать не перестаёт, но всё же Мегуми разворачивает, спиной к стойке прижимая — двигаясь резко, отчего рядом стоящий стул падает, но всё это такие мелочи. Мегуми стонет в губы всё ещё тихо, не разрешая себе даже так расслабиться, а Сукуну это бесит, и он поцелуй углубляет, пальцами чёрную водолазку из джинс вытягивает. Проводит по горячей коже — аккуратно, но с нажимом, ищет те самые границы, которые перейти надо. Он ведь обязательно перейдёт и Мегуми за собой утащит. А пока тот пытается инициативу себе забрать, победить в этой мелкой схватке — схватка, битва, борьба, только так это и можно описать, пусть никогда они друг против друга и не стояли, лишь, наоборот, тянулись, но не позволяли себе такого; сейчас можно, — Сукуна вклинивается Мегуми между ног, давит на пах, и стон, задушенный, сладкий, срывается с чужих губ, поцелуй прерывая. Пальцы с шеи перемещаются на плечи, до боли сжимая, и сам Мегуми голову опускает, губы кусая, пока Сукуна через одежду распаляет и ласкает. Ни стоны, ни всхлипы, ни скулёж сдержать не может — да и Сукуна бы не позволил. Не выдерживает, трясётся, когда прикладывается ладонью двигая, а второй рукой Сукуна водолазку лишь сильнее задирает, пальцем по соску проходясь. Мегуми задушено всхлипывает, ногтями сквозь футболку в чужое плечо впивается до боли и, зажмурив глаза, напрягается, мгновение спустя почти на пол падая, становясь ватным. Сукуна его, конечно же, ловит. Руки на бёдра перемещает, и дергает наверх. Мегуми, не ожидав в плечи вновь цепляется, ногами обвивает чужую талию, прижимаясь. Мегуми кончил быстро, что не удивительно. И точно не последний раз за сегодня. — От-отпусти! — слышит, как жалок и тих его голос, чувствует, что всё ещё дрожит, но противиться не может, позволяя Сукуне на руках отнести его в спальню. К удивлению, на кровать его кладут аккуратно, почему-то казалось, что Сукуна будет груб во всём, что гнаться будет лишь за своим удовольствием, но всё как раз наоборот — сейчас ему важнее распалить Мегуми, увидеть, как его лицо будет преображаться под ласками, как он будет задыхаться и просить ещё. Водолазка слетает с парнишки в одно мгновение, и Сукуна, так в себя прийти и не позволив, поддаётся вперёд. Губами накрывает сосок, и Мегуми от неожиданности кричит, сжимает пальцами волосы, не понимая самого себя — хочет прижать ближе или наоборот оттолкнуть. Сукуну это только веселит, а пальцы, что оттягивают волосы, жестко впутываясь, лишь распаляют. Наверное, не нужно было поднимать взгляд, не нужно было смотреть на чужое лицо, довольствуясь чужими стонами, но сейчас видя, как Мегуми хорошо, Сукуна не может сам в себя прийти. Он отрывается от чужой груди, подаётся резко, утягивая в болезненный глубокий поцелуй. Мегуми отвечает, сразу же позволяет вести, позволяет и дальше превращать себя в беспомощное нечто. Он глаза закрывает, отдаваясь во власть, но пальцы из волос выпутывает, хватает ткань футболки, дёргает — Сукуне и думать не нужно, что от него хотят. От чужих губ он отрывается, в одно движение с себя футболку снимает, и совершенно не ожидает, что Мегуми, привстав, сам к нему потянется. Схватив за плечи, он прижимается губами к ключице и кусает — не больно, мягко, аккуратно, сам не понимая, где те границы, за которые Сукуна ему позволит перейти. На коже остаётся покраснение, которое даже в засос не превратится. А в ответ лишь слышится хриплый смех. Рука Сукуны укладывает Мегуми обратно на кровать, и, цепляясь за волосы, отводит голову в сторону, открывая вид на изгиб шеи. К нему Сукуна и прикипает, взглядом и губами, слышит стон и кожу засасывает глубже — так засос, точно останется. Да ещё и на видном месте. И снова к губам припадает. Не давая в себя прийти. А руки блуждают по телу пацана, гладят, распаляя, растягивая удовольствие. Сукуна слышит чужой скулёж, чувствует как Мегуми бёдра поднимает, чтобы пахом к Сукуне прижаться, образовать хоть малейшее трение, но ему не позволяют. Мегуми разочаровано стонет, сам поцелуй прерывает, когда Сукуна бедра к постели прижимает, не позволяя двинуться. — Ну уж нет, дорогой, — шепчет он в ухо, кусает мочку, посасывая, а Мегуми в ответ всё, что может — это стонать и дрожать, — я буду это делать медленно, чтобы изводить тебя. Ты ведь хотел меня? Так возьми всё. И Мегуми натурально уже хнычет, готовый чуть ли не на коленях стоять, умоляя о большем. Но Сукуна в своём решении, как каменная глыба. К джинсам Мегуми так и не притрагивается, но снова руками начинает бока гладить, а поцелуями покрывать шею, иногда кусая, оставляя засосы. И Мегуми под ним плавится, почти рассудок теряет в удовольствии, но как же его бесит эта медлительность, эта нежность, которая с Сукуной не вяжется. Он хочет не так. Держат его всё ещё крепко, в сознание прийти не дают, в ласке топя. И Мегуми почти готов под этим напором Сукуны в лужицу превратиться, готов поддаться, но внутри всё сводит судорогой от того, что с ним всё ещё всего лишь играются — что Сукуна над ним издевается. Терпеть это нет больше желания, и Мегуми, собрав все остатки сил, ногами обхватывает бёдра Сукуны, руками тянется к плечам. И в одно слитое движение, уже сидит на чужих бёдрах, явно чувствуя чужое возбуждение, оттого невольно заливаясь краской — краснеют и щёки, и уши, и даже плечи. А Сукуна снизу смотрит всё так же, как и всегда — горделиво и с насмешкой, — как специально, руку под голову кладёт и всем своим видом смеётся в открытую, ожидая, что же Мегуми будет делать дальше. Пальцами всё ещё в плечи упирается, но коленями теперь в матрас. И даёт себе время на передышку. Пелена наслаждения спадает медленно, всё ещё в себя не давая прийти. Только сейчас Мегуми ощущает, как в трусах мокро — только сейчас понимает, что кончил ещё на кухне, — а в джинсах жарко. Как только Сукуна всё это терпит, и играется, вместо того, чтобы перейти к главному? — Хватит, — напор слабый, но Мегуми шипит, угрожает, и впивается в кожу уже ногтями. — Чего ты добиваешься?.. — А ты? — спокойно перебивает Сукуна. — Хочешь, чтобы я тебя нагнул? Сделал всё быстро и грубо? Это твой первый раз, Мегуми, я хочу побыть джентльменом. — Хуеменом, — огрызается он в ответ. — Я хочу, чтобы ты прекратил играть в непонятно что и сделал так, как сделаешь ты, а не так, как, якобы, надо. Сукуна на это лишь хмыкает, руку из-под головы убирает, сжимает бёдра Мегуми, водя туда-сюда, чтобы тот почувствовал, что его ожидает. Давит на спину, к себе наклоняя, и шепчет в ухо: — Тогда сейчас я верну тебя на то место, где ты должен быть, — легкий шлепок по бедру, от которого Мегуми вздрагивает, — подо мной. А потом продолжу измываться, потому что это то, чего я хочу. Если же ты хочешь по-другому, то скажи. Я не буду играть с тобой в угадайку и не буду ждать, когда ты перестанешь ломаться. Хочешь по-другому, тогда покажи, скажи или, блять, сделай. И Мегуми понять даже не успевает, как оказывается вновь под Сукуной. Думает, что его вновь начнут целовать, на шее оставлять засосы, но на деле, с него, наконец-то сдирают эти надоевшие джинсы, вместе с бельём. Мегуми краснеет сильнее, сводит ноги, скорее рефлекторно, чем по-настоящему желая. Но Сукуна одним движением их вновь разводит, вклинивается межу ними, и отвешивает новый шлепок, теперь так красочно ощущающийся на голой коже, что Мегуми не может сдержать стона. — Так что? Чего ты хочешь? Мегуми взгляд на Сукуну поднимает, хмурится, но всё же отвечает. — Я хочу, чтобы ты, блять, трахнул меня, — почти рычит, но больше всё же шипит. И Сукуне это нравится. — Чтобы я имя своё вспомнить не мог, и чтобы прочувствовал всё, что ты мне дашь. Просить два раза не нужно. Сукуна вбок подаётся, тянется к тумбочке, доставая смазку и презервативы. Мегуми старается всеми силами не думать, когда видит полупустую пачку, но огонь в груди всё же загорается. Как же это глупо ревновать к тому, кто тебе не принадлежит. И кому ты не принадлежишь в ответ. Сукуна на пальцы выливает щедрую порцию смазки, и входит пока одним. Мегуми не понимает, что он чувствует и как на это реагировать. И пока в самом себе разобраться пытается, теряется, когда чувствует дыхание на своём члене. Задыхается и стонет, когда Сукуна языком по всей длине проводит, а после начинает головку посасывать, аккуратно добавляя второй палец. Мегуми всхлипывает, стонет и за волосы чужие цепляется, пытаясь усилить ощущения, чтобы Сукуна взял глубже, но тот лишь отрывается и в глаза Мегуми заглядывает. — Руки, — рычит, и чувствует, как пальцы от волос отцепляются. Мегуми руки убирает, прижимает к груди, обхватывает свои же запястья, чтобы не тронуть Сукуну снова. А тот к своему занятию возвращается. И продолжает делать всё до ужаса медленно: водит языком, посасывает участки, но не берёт полностью в рот. И это бесит, но Мегуми понимает, что вновь что-то сказать не сможет, как и не сможет Сукуне что-то предъявить, потому что в этот раз, он терпеть не станет и просто уйдет. Мегуми ведь нравится. Ему приятно. Но так хочется большего. Ещё, ещё, ещё и ещё. Добавляя третий палец, Сукуна, наконец-то берёт полностью. И Мегуми на кровати подбрасывает. Слишком много всего, слишком сильно. Руки от груди отрывает, сжимая в пальцах простынь, и стонет во весь голос. — С-сукуна-а-ах, — не может удержаться от двойной стимуляции. Дрожит. А когда Сукуна пальцами нажимает на простату и вовсе готов умереть. Мегуми чувствует, как вновь близок к концу, но как на зло, Сукуна от члена его отрывается, облизывается и тут же лезет целоваться. Пальцы пропадают, и Мегуми скулит от пустоты и этой передышки, пусть дышать ему никто и не даёт, поцелуй углубляя. Мегуми всё же не выдерживает и чужие плечи обхватывает, прижимаясь ближе, коленями упирается в бёдра Сукуны и мягкую ткань его штанов. Сам отрывается от чужих губ и шепчет: — Пожалуйста, давай же. Сукуна ухмыляется. Оставляет поцелуй — небольшое касание губами — в щёку. И снимает, блять, наконец-то, свои штаны с бельём. Мегуми взвыть от этого хочет. Кто-то ждёт поцелуев, кто-то признания или свиданий, а он — чужой член. И выдержать не может, поднимается на кровати, к Сукуне вновь примыкая в поцелуе. Кажется, что он взорвётся, если минуты ещё дальше потянут, и никто ничего не сделает. На поцелуй отвечают, инициативу перехватывают сразу. Кусают губу, больно, до крови — чтобы Мегуми не забывался, чтобы помнил, кто перед ним и кто ведёт. — Давай уже, — шипит в губы. Опять. И Сукуна опять в ответ ухмыляется. Оставляет ещё один шлепок на бедре. Рукой на грудь давит, заставляя упасть обратно. Мегуми слушается — раз через раз, но всё же иногда слушается. И Сукуна не может не признать, что вся его колючесть, всё его желание, распаляет всё больше. Достаёт презерватив, зубами разрывает упаковку — глаза в глаза Мегуми смотрит, и будто так угрожает. Угроз не боятся, наоборот жаждут того, что дальше произойдёт. Сукуна смазку выдавливает, проходится рукой по члену. И, подтягивая Мегуми к себе ближе за бёдра, закидывает его ноги на плечи. Аккуратно входит. Живот перед глазами Сукуны втягивается, и весь Мегуми сжимается, замирает от давления внутри, не может привыкнуть. Дышит сквозь сжатые зубы, впиваясь пальцами, ногтями, в чужую руку так, что кажется проткнёт кожу. Сукуна рычит, к такой узости не готовый. — Успокойся, — сдавлено. — И расслабься. И вновь ударяет по ягодице ладонью, приказывая подчиниться. Мегуми набирает воздух в грудь, расслабляет мышцы и тело, хоть всё ещё и не до конца. Сукуна продолжает входить — медленно, давая привыкнуть. Мегуми всхлипывает, ноги выпрямляет, чуть ли шею ими не сжимая. Сукуне приходится вновь отвесить шлепок, а после, схватив Мегуми за щеки, к своему лицу прижать и выплюнуть: — Ты этого хотел, так что, блять, расслабься и получай удовольствие, — и из-за удивления Мегуми, от которого он расслабляется на секунду, входит до конца. Полукрик-полустон разрезает комнату. Рука Сукуны упирается рядом с головой Мегуми — ужасно в нём узко, аж до одури. А тот лишь голову отворачивает, пытается отдышаться. Сукуна только не идиот, и видит он всё — как чужие глаза блестят. Блять. Одной рукой, всё ещё держит за бедро, второй тянется к лицу Мегуми. Пальцами стирает влагу с щёк, заставляя голову повернуть и на него посмотреть. Как же Сукуна девственников ненавидит, как же, сука, с ними сложно. Как же сложно с самим Мегуми. Он явно рот открывает не для того, чтобы сказать, как ему больно, не для того, чтобы всё это прекратить. Нет, конечно, он рот открывает и говорит хриплое: — Двигайся. Ага, конечно. Так Сукуна и поступит. Чтобы Мегуми потом с кровати встать не смог, чтобы порвать его и испортить весь первый раз. Сукуна ведь не идиот, а ещё он знает, что хуй Мегуми в слабости признается и до конца будет давить, даже если помирать начнёт. А ещё, прекрасно Сукуне известно, что Мегуми под ним боится до чёртиков, думает, что его сейчас просто кинут, оставят одного и больше никогда к нему не притронутся. — Я вроде говорил, — начинает Сукуна спокойно, сдерживая ярость и жуткую жажду желанию Мегуми повиноваться и показать до чего его долбоёбизм может довести, — ты ужасно любишь ебать мозг. — А ты видимо не хочешь ебать меня, — зло кидают ему в ответ. Сукуна делает небольшое движение, от чего Мегуми стонет, и цепляется за плечи. Как же он раздражает. И если нет способа лучше, чем заткнуть Мегуми его же стонами, то Сукуна так и поступит. Выходит медленно, и резко подаётся вперёд, выбивая новый стон. К ужасающему осознанию Сукуны, на глазах Мегуми вновь выступают слёзы, а он им так и рад. И плевать — от боли или наслаждения, ему просто ужасно нравится, как Мегуми показывает хоть что-то, показывает эмоции. Ужасно радует, что безликая маска на Мегуми разрушается. Толчки медленные, с перерывами, но резкие и глубокие. И каждый раз Мегуми не может предугадать, когда новый, не может подготовиться — может лишь стонать, всхлипывать и цепляться за чужие плечи, царапать ногтями спину. А Сукуна издевается открыто. Наблюдает за лицом чужим, пытаясь впитать каждую эмоцию, запечатлеть в памяти такого Мегуми навсегда. — Только представь, — Сукуна подаётся вперёд, чуть ускоряясь, шепчет в ухо, прикусывает мочку, заставляя Мегуми плавиться под таким напором, — что бы тебе сказал Юджи, узнав, чем ты тут занимаешься… — Н-нет… хват-тит, — Мегуми пытается голову отвернуть, чтобы не слышать. Чтобы не представлять А Сукуну это только веселит. — А твой папаня? Он ведь и так в тебе разочарован за те картины? Что бы он сказал? Что бы сделал? Рукой впивается в бедро, подтягивая к себе Мегуми ближе, и ускоряется. Толчки грубые, резкие, быстрые, выбивают из Мегуми последние остатки разума. И остаётся лишь удовольствие вперемешку с лёгкими вспышками боли и голос Сукуны. Он не перестаёт говорить, он ломает каждым словом, и к каждому слову Мегуми прислушивается, выжигает у себя в памяти, и всё, что может в ответ — хвататься за тело над ним, прижимая ближе. — Ты здесь по своей инициативе, — Сукуна уже рычит, и кажется ускоряется до невозможности. — Ты сюда пришёл и попросил тебя выебать, и никого, кроме себя, ты винить не можешь. А Мегуми остаётся лишь подмахивать бёдрами, стонать и лить слёзы, что так Сукуну возбуждают. От уха он отрывается, силой лицо к себе поворачивает и перед тем, как впиться в чужие губы шепчет уже в них: — Потому что ты хочешь принадлежать мне. Поцелуй выходит кусачим, грубым, и Мегуми, кажется, вновь губы прокусывают. А в голове уже ничего кроме Сукуны не остаётся. Тело напрягается, пальцы на ногах поджимаются и Мегуми чувствует, что скоро уже кончит. Он мычит в поцелуй, силой его разрывая, но Сукуну это мало волнует. Он присасывается к шее, оставляя больший на ней беспорядок — новые засосы и укусы. — С-сукуна… Пожалуйста… И Сукуна просьбе вторит. И на памяти его это первый раз, когда Мегуми по-настоящему просит, почти умоляет. Он накрывает его член рукой, в такт толчкам надрачивает. Ухо уже оглохнуть должно от чужих стонов. И резкая узость заставляет замереть. Мегуми сжимается, пока кончает. Но стоит телу хоть чуть-чуть расслабиться, как Сукуна восстанавливает бешеный темп, теперь гонясь за своим удовольствием. Мегуми на его действия всхлипывает — всё ощущается сильнее, чем раньше, а удовольствие приносит боль. Если бы только Сукуне было не похуй. Кончает он вскоре, из Мегуми выходя. Ноги с его плеч падают, а сам Мегуми пытается отдышаться. Не видит даже ничего, что перед глазами. В ушах звон, а тело мелко трясёт. Сукуна, насладившись секунду картиной перед ним, с кровати встаёт и из комнаты выходит. Мегуми в себя приходит через несколько секунд, осознавая, что остался один. Губы сжимает в тонкую полоску, ноги к себе поджимает. Чувствует себя жалко, глупо. В груди загорается холодный огонь, и Мегуми на секунду кажется, что его сейчас вырвет. Слёзы новые ли, или остатки, не понимает. Но даже если он и плачет, то всё так же тихо, чтобы Сукуну не потревожить своей истерикой. В реальность его возвращают горячие руки, аккуратно, почти нежно, тело оплетающие и поднимающие наверх. Мегуми теряется, издаёт странный вскрик, но за чужую шею цепляется, боясь упасть. Сукуна несёт его на руках в ванную, и всё так же аккуратно в тёплую воду погружает. Мегуми теряется вновь. За руку чужую хватает, боясь, что тот снова уйдёт. Но Сукуна не уходит. Он присаживается рядом с ванной, на пол, и берёт ладонь Мегуми в свою. Смотрит так, будто анализирует. Проходится взглядом по шее, что исписана засосами и укусами, по телу, замечает на бёдрах синяки от пальцев, и сам себе удивляется — не сжимал же так сильно. И смотрит на лицо Мегуми. По щекам текут слёзы — новые, от горечи. — Правда думал, что я просто уйду? — спрашивает Сукуна тихо. Мегуми не отвечает, лишь губы поджимает. Но ответ и не нужен. Да, думал. — Какая же ты истеричка, Мегуми. И как же ты любишь ебать мозг. Не только другим, но и себе тоже… — Какая разница? — прерывают его. Голос у Мегуми хриплый. — Ты всё равно уйдёшь. — А что ты хочешь? — закатывает глаза Сукуна. — Отношений со мной? Потому что я вижу, что тебе просто секса от меня хватать не будет. Мегуми молчит. — Хочешь? — пальцами подбородок хватает, к себе поворачивая лицо. — Скажи мне, Мегуми, хочешь со мной отношений или нет? Глаза тот всё равно отводит. Смотрит на воду в ванной, что продолжает подниматься. Будто только сейчас слышит звук воды, льющейся из крана. — Да, — тихо, на грани слышмости. Но Сукуна слышит. Сукуна руку с лица чужого убирает. Но ладонь не разжимает, продолжая Мегуми держать. — Хорошо. Давай, — на этих словах глаза напротив распахиваются, смотрят неверяще. — Будут у нас отношения. Как ты и хочешь — получишь всё. Но… — Сукуна ближе к губам поддаётся, шепчет в них, — ты ведь прекрасно понимаешь, что я тебя не люблю. И целует. Мегуми восемнадцать. И он потонул во тьме.***
Следующие два месяца проходят как во сне. Мегуми совершенно ничего, по ощущениям, не успевает. У него на носу вступительные, из-за которых он почти всё своё время проводит в комнате и рисует-рисует-рисует. В какой-то момент Сатору начало казаться, что вместо пальцев у Мегуми карандаши, настолько сильно они были испачканы грифелем. Но каждый раз Мегуми всё равно не был собой доволен. Казалось, что всё, что из-под его руки рождается обречено на провал. И с каждой новой секундой, пока он в нарисованное всматривался, нравилось ему получившееся всё меньше и меньше. Сукуна на его сообщения с фотографиями отвечал всегда односложно и сухо, по факту говоря, где есть недочёты, а где лучше не трогать. Мегуми до ужаса был доволен, что именно такой человек, как он, тоже в основах художественной техники разбирается. Никто другой ему не мог дать объективную оценку. Переписываться они стали странно. По началу Мегуми вообще ничего не писал, всё ещё не веря, что они с Сукуной… встречаются. Слово ему до ужаса не нравилось, как оно и не могло их описать. Мегуми старался его избегать, принимая более подходящую версию Сукуне — отношения. Безликое слово, прекрасно им подходящее. Потому что Сукуна Мегуми всё ещё не любит, а Мегуми в своей влюблённости продолжает утопать. Оттого и странно было, что первым написал всё же Сукуна. В тот день Юджи всё же смог уговорить Мегуми прийти на ночёвку, хотя бы на одну ночь от своих карандашей оторваться. И пошёл тот соверешнно не из-за Юджи. После дня рождения Мегуми не слышал и не видел Сукуну почти две недели, сразу же засев за оттачивание навыков. Тогда выдалась возможность, и Мегуми ей воспользовался. Он всё ещё пытался держаться на расстоянии, никак не показывать, что этим отношениям он рад, но сдержать себя и не застыть взглядом на Сукуне, стоило ему с Юджи в дом зайти, Мегуми не смог. Тот тогда сидел на диване в гостиной, печатал что-то на ноутбуке — скорее всего очередные лекции редактировал или может научную статью какую-нибудь. Сукуна взгляд поймал, ухмыльнулся, но быстро ухмылку спрятал за чашкой, потягивая кофе. Юджи тогда Мегуми к себе в комнату утащил, а на телефон пришло сообщение. «Нравлюсь?» Мегуми был готов сгореть. Так и началось их лёгкое общение, обычно состоящее из фотографий картин, критики Сукуны и предупреждений, что Мегуми идёт к Юджи на ночёвку, с редкими просьбами что-то докупить. И лишь четыре раза за последние два месяца Мегуми приходил в квартиру Сукуны. И все четыре раза по своей инициативе. Тот не отказывал, спокойно пускал в дом, кормил, поил кофе и поставлял пачку сигарет. А потом утаскивал в спальню. Мегуми в одиночку не курил, хотя руки всё чаще тянулись к пачке, даже, когда он находился дома в присутствии Сатору. Ужасная привычка, которая, как и Сукуна, незаметно в жизнь пробралась. Мегуми не идиот, но с каждым разом понимает, что остановиться в следующий будет сложнее. В какой-то момент он просто перестал себя накручивать. Глаза Юджи нужно было видеть в тот день, когда Мегуми вытащил пачку на их прогулке после школы. Нобара лишь фыркнула и, картинно зажав нос рукой, показывая, как запах ей неприятен, отошла от Мегуми подальше. Осуждать в открытую его не стали и просить бросить тоже — хоть на этом спасибо. Даже Сатору, который явно чувствовал запах табака от одежды Мегуми, молчал. Только спросил однажды понимает ли он всю серьезность такого рода увлечения и, получив от Мегуми положительный ответ, кивнул и тему больше не поднимал.***
— Чем больше ты себя изводишь, тем хуже и будешь рисовать, — Сукуна выпустил дым изо рта. Мегуми уже час, наверное, сидел перед ним и рисовал. Стирал линии, проводил новые и снова стирал. Его кофе, — заботливо Сукуной приготовленный, — стоял рядом холодный. Казалось, Мегуми вообще ничего не замечал. Как и на фразу Сукуны просто угукнул и продолжил стирать-рисовать-стирать линии. Такое положение дел начинало бесить. Казалось, что все резко ослепли и не замечали, как Мегуми себя изводит постоянными рисунками. Сукуна и так ему уже по полочкам разложил, что нужно исправить — и Мегуми исправил ведь, — а тот всё равно не успокаивался. И этим бесил. Потому что хорошая у Мегуми работа, и поступит он с такими данными легко. Но тот как не верил. И ладно бы не верил сопляку или своему папаше, которые в искусстве нихуя не понимают — не слушал и Сукуну, что с каждой новой фотографией рисунка отвечал уже просто «Заканчивай». Мегуми не заканчивал. Казалось, даже карандаш к его пальцам прирос, настолько часто тот его не выпускал. Удивительно даже, что с таким режимом постоянного рисования, итоговые оценки у Мегуми в школе не пошатнулись, и он так и продолжает висеть в списке лучших. Сейчас Сукуна сделал лучшее, что мог. Он вырвал карандаш из чужих рук, захлопывая скетчбук. На него тут же уставилась пара злобных глаз. На всякий случай, Сукуна и скетчбук к себе подтянул. — Отдай, — прошипел Мегуми, потянув руку. Но был быстро перехвачен Сукуной. Скетчбук с карандашом были уложены на стул, стоило тому встать, всё ещё не отпуская руку Мегуми. Потянув его на себя, Сукуна перехватил того за талию, поднял наверх. Почему-то ему нравилось таскать Мегуми на руках. Возможно дело было в том, как тот вцепляется в Сукуну ногами, обвивая бёдра, и руками за плечи, не ожидая поднятия, боясь упасть. А возможно дело было в том, что Мегуми сразу же начинал грозно смотреть. Как и сейчас. Ко всему прочему, к злости примешалось и раздражение от того, что у него забрали возможность порисовать. Сукуна отнёс Мегуми в гостиную, садясь на диван и усаживая того сверху. Мегуми не отпрянул, хотя мог бы, побежав на кухню за скетчбуком — да даже если бы попытался, его всё равно бы перехватили. Смотрел он раздражённо, но уже более мягко. — Прекрати себя изводить, — прошептал Сукуна в чужие губы. — Ты хорошо рисуешь. И тебе нужно отдохнуть. — Ну и как же? — закатил глаза Мегуми в ответ. А после кинул недовольный взгляд, почувствовав руку, лезующую под домашние штаны. — Я не буду трахаться с тобой, когда за стенкой спит Юджи, — прошептал Мегуми. — Тогда будем целоваться. Сукуна подался вперёд, впиваясь поцелуем. Сопротивляться не было ни сил, ни желания, и Мегуми ответил почти сразу. Он всегда очень легко в руках оседал, стоило его поцеловать. Медленно, тягуче, но всё ещё глубоко. Лишь когда Сукуна начал целовать настойчивее, более грубо и резко, Мегуми отпрянул. Недалеко, его дыхание всё ещё на губах ощущалось. И Сукуна вновь накрыл его губы. Темп восстановил: медленный, тягучий. И Мегуми подхватил его. Руки Сукуны мягко гладили спину, иногда задирая футболку, чтобы коснуться кожи, но большего он не просил и дальше не заходил. Мегуми таял. Гладил чужие плечи, впивался в них ногтями — у Сукуны вся спина уже исцарапана, а тому всё будто мало. Сейчас Сукуна в первые в жизни жалел, что с Мегуми он сидит не у себя в квартире. Потому что иначе ему ничего не стоило бы скинуть с себя того, нависая сверху. К удивлению, заниматься с Мегуми сексом было потрясающе. И дело не в технике или умениях, которых он по-тихоньку начинал набираться, а в его отдаче. Как он щетинился, как умолял, и как переворачивал на спину самого Сукуну, восседая сверху, и сам брал всё то, что хотел. Спустя два месяца, начать отношения с Мегуми оказалось не такой и плохой идеей. По крайней мере пока. Они не часто видятся, они не переписываются, и почти будто не встречаются: никаких свиданий или прогулок. Только секс и редкие переписки. Остаётся лишь ждать, когда Мегуми захочет большего, когда перестанет стесняться и начнёт что-то предъявлять. Начнёт опять ебать мозг. А Сукуна просто будет вести себя как и всегда — по-мудацки. Возможно, тогда у Мегуми наконец-то глаза и раскроются. И после пары ссор он свалит. И никто не в обиде. Сукуна ведь предупреждал. — Какого… Голос разрывает тишину, и Мегуми от Сукуны отрывается. Тот кожей его страх чувствует. У входа в гостиную стоит Юджи — потирает глаза, в надежде, что ему всё это привиделось. Сон, как рукой сняло, а он ведь просто хотел выпить воды и дойти до туалета. У Мегуми пальцы дрожат, и, кажется, это первый раз, когда Юджи видит настоящие его эмоции, а не ледяную маску невозмутимости. С колен Сукуны он слезает, как раз тогда, когда Юджи — красный как рак — в комнату свою возвращается. Мегуми, конечно же, бросается за ним. Сукуне остаётся лишь тяжело вздохнуть. Почему-то никакого веселья эта сцена не приносит.***
В комнату Юджи Мегуми заходит осторожно. Останавливается у двери, держась за её косяк. Юджи сам сидит на кровати, расставив ноги, положив локти на колени. Смотрит в пол. Нужно что-то сказать, нужно обсудить… — Почему? — впервые в голосе слышно не веселье, а чистое недоумевание. — Почему он? — Юджи… — начинает Мегуми, но не знает, что сказать и дальше. А тот с кровати рывком встаёт, быстро рядом оказывается. Чужие руки в свои берёт, от чего Мегуми невольно морщится и от прикосновения уходит. Юджи смотрит разбито. — Скажи, что он тебя заставил, пожалуйста, — умоляет. Мегуми мольбам не вторит. Головой отрицательно качает, взгляд отводя. — Он хреновый человек, Мегуми, не нужно… — Мы вместе, — припечатывает в ответ. — У нас отношения, и я… я всё понимаю. Это мой выбор. — Как?! — Юджи срывается на крик. — Он тебе жизнь сломает, как ты не понимаешь?! — Понимаю! — кричит Мегуми в ответ. — И это всё ещё мой выбор. Юджи смотрит загнано. Шаг назад делает. Второй. И снова падает на кровать. Взгляд на Мегуми больше не поднимает. — Тогда я не понимаю тебя, — шепчет он, лицо в ладонях пряча. — Ты казался мне таким… адекватным, — смешок срывается с его губ. — А раз ты с ним, то значит, такой же… У Мегуми слушать это сил нет. Он комнату в два шага преодолевает, хватает свой рюкзак, закидывая некоторые вещи, что успел достать, и из комнаты выходит. Пусть Юджи думает, что хочет, но себя оскорблять Мегуми не позволит, а Сукуне его защита нахуй не сдалась. Забегает на кухню, забирая скетчбук и карандаш, силой запихивая в рюкзак. И полный отчаяния возвращается в гостиную. Сукуна всё так же сидит на диване, даже телефон не достал, чтобы время скоротать. Мегуми видит, как он хмурится. Конечно, по-любому крики слышал. Взгляд на Мегуми переводит, осматривает, и встаёт тяжело вздыхая. Подходит ближе. Мегуми наоборот взгляд отводит, упирается в пол. Чувствует чужую руку в волосах, а после на плече. Сукуна прижимает ближе, обнимает, а Мегуми чувствует, что ещё немного и расплачется. Слишком часто он перед Сукуной плачет. — Одевайся пока, — шепчет он в макушку. — Поедем ко мне. Щас я только с сопляком поговорю. Мегуми вздрагивет, но в прихожую уходит. Юджи же сам говорил: Сукуна унижает его лишь словесно. Он ведь и сейчас себе не позволит руку на младшего брата поднять. Да и зачем? Не будет же Сукуна отстаивать честь того, кого даже не любит.***
— Ты идиот, — первое, что говорит Сукуна, заходя в комнату Юджи. Упирается плечом в косяк, осмотривая сгорбившуюся фигуру брата. Юджи молчит. — У тебя впервые в жизни появился реальный друг, а ты так просто его выкидываешь из своей жизни, — Сукуна продолжает. Юджи всё ещё молчит. — А всё потому, что не можешь смириться с тем, что я не монстр под твоей кроватью. У меня есть жизнь и есть люди, которые мне нравятся. — Ты сделал это специально? — Юджи наконец-то отвечает, поднимая на Сукуну взгляд. — Ты знал, что я был в него влюблён и специально, чтобы меня унизить начал это?!.. — Я в рот не ебал, что ты в него влюблён, — рычит в ответ. — Потому что, когда люди влюблены, они что-то делают. Мегуми вот сделал, и теперь мы вместе, нравится оно тебе или нет. Юджи смотрит зло, готовый на брата броситься. Но Сукуна припечатывает словами раньше. — Ни Мегуми, ни я, ни кто-либо ещё о твоей влюблённости не знал, потому что ты, придурок, нихуя для этого не сделал. Ты идиот.***
Мегуми восемнадцать и его жизнь рушится. Когда на следующее утро он приходит домой, от Сукуны, его встречает Гончая, радостно виляющая хвостом. И Сатору, сидящий на кухне с бутылкой коньяка. Долго думать и не нужно что произошло. — Юджи рассказал? — спрашивает Мегуми. Сатору лишь кивает, наливая себе в стакан алкоголь. — И что дальше? Будешь просто сидеть и бухать? — это уже начинает надоедать. — Мне Нанами самому позвонить или ты сам всё сделаешь? — Я ведь пытался, Мегуми, — перебивает его Сатору. — Хотел для тебя всего самого лучшего, но… ты сам рушишь свою жизнь. — Ты был бы хорошим отцом, если бы перестал пить из-за любой мелочи, что идёт не по твоему ахуенно продуманному плану, — Мегуми подходит ближе. Сатору поднимает на него свои глаза. — Ты ничего не говорил, когда я приходил в синяках после драк, ты ничего не говорил, когда я изводил себя день изо дня из-за искусства. Но ты решил сказать сейчас, когда узнал, что я встречаюсь с не самым хорошим, по твоему мнению, человеком. — Ты мог бы мне хотя бы сказать, что у тебя кто-то есть, — напирает Сатору. — А ты мог бы хоть что-то большее рассказать про Гето Сугуру, а не лишь его имя. Быть может, узнай я раньше, что твой парень хотел тебя убить, я бы сейчас вёл себя по-другому. — Кто?.. — Мэй Мэй, — отвечает Мегуми. — Так вот, что дальше, Сатору? Коньяк в стакане пропадает. А в ответ всё равно тишина. Сатору крутит в руках пустой стакан, поглядывая на бутылку. О чём он думает, Мегуми не известно, но то, что он вообще про всё это думает, раздражает. Мог ведь просто сказать, что выбор Мегуми принимает, мог не лезть не в своё дело. Потому что это не его ошибки, и не ему с ними потом справляться. Справляться придётся Мегуми. И о возможных последствиях он прекрасно знает. — Делай что хочешь, — всё же отвечает Сатору. Как же всё это бесит. И Мегуми делает. В комнату свою заходит, достаёт из шкафа спортивную сумку, начинает закидывать в неё вещи. Никогда так сильно он не был рад тому, что у него так мало одежды. В сумку летят несколько художественных принадлежностей, парочка книг и кроссовки дополнительно. И немногое по мелочи, на столе лежащее. Рука застывает перед фотографией. На ней Мегуми четырнадцать лет, а рядом стоит Сатору. Улыбается. А сам Мегуми хмурится. Не позволяет положить руку себе не голову. Фотография отправляется в сумку следом. Ноутбук Мегуми засовывает в портфель. И последний раз осмотрев комнату уходит. Лишь в прихожей, обуваясь, замирает на мгновение. В руку Гончая тычется носом, оставляя влажный след. Мегуми не хочется с ней расставаться, хочется забрать с собой. Но он лишь обнимает её, и говорит: — Останься с ним. Ему нельзя быть одному. И перед тем, как выйти, Мегуми достаёт кошелёк, вытаскивает оттуда карточку, что дал ему Сатору на траты, и оставляет на тумбочке. Дверь хлопает, а Нанами отлетает сообщение к Сатору прийти.***
Мегуми восемнадцать и всё, строившееся долгие годы, разрушено. Дверь открывают после первого же звонка. Сукуна смотрит напряжённо, замечая на плече Мегуми сумку, набитую вещами. А после и полностью разбитое выражение лица. Слышит хриплое, на грани истерики: — Можно я поживу у тебя какое-то время?..