Омовение вечности

      Артемий страшно заорал .       — Даня, ты чего? Ты что там делаешь-то?! Я тебя зову! Иди сюда. Куда тебя, дружок, не убегай… Эй… с ума сошел, миленький. Щас мы… сейчас же. А как же… Ты ж замерз, подожди… Подожди, говорю…       Луна была бледной и страшной, сзади раздался лай, сначала противный и тупой, немного похожий на гудок поезда, потом тяжелый удар по крыше и шум, делающий «вжик-вжик», потом мат и короткое «ух». Бурах вскочил, попал коленкой в грязь и полетел в соседнюю лужу. Лягушки хрюкнули. Он упал на четвереньки. Сжав от боли зубы, он кинулся назад — и пополз дальше. Стах смотрел на него с таким видом, будто до него только что дошло — а точнее, уже несколько раз дошло, — что вслед за судьбой в очередной раз внаглую облапошили, обули.       С обосранными коленками и прогнувшейся под всей этой любовью спиной, Артемий нашел в себе силы побежать к скрытой в тумане воде.       Уже у самой реки он увидел, как Данковский присел на корточки и подхватил в руку мелкую рыбешку, сорванную с водной глади. Жадно заглотив добычу, он выпрямился, и в руке его показался завернутый в промасленную бумагу бутерброд. Откуда он взялся? Из кармана? Точно. И какой огромный… Как жратва, блядь. Артем без всяких предисловий вцепился зубами в бутерброд и принялся торопливо жевать.       Данковский, весь заплаканный, побитый и растоптанный городскими привычками, наблюдал за ним с каким-то странным сочувствием — то ли как отец за сыном, дожевывающим кусочек несъедобного мяса, то ли, скорее, дед за внуком, которому наконец-то уделил внимание. Во всяком случае, на глаза Даньке опять навернулись слезы. Он воспользовался заминкой и выпалил:       — Может быть, у меня такая долбоебская натура, но я хочу для себя другого будущего, чем вы себе придумали. Я хочу спасти хоть кого-то! Хоть кого… Ну хоть одного… в конце концов! Он задыхался от отчаяния. Данковский не знал, как ему прервать свой поток искренней души, и его спасло одно - их нагнал Рубин. Он как-то аккуратно достал из кармана баклажку и залпом выпил из горла... воду? Помолчали. У него сделалось вдруг очень мирное лицо и совершенно трезвые глаза. Артемий доел бутерброд, но с земли вставать не стал, затих, затаился, смотрел куда-то в себя, в закат, глубоко задумался.       Стах сказал:       — Данковский, вы меня простите за грубость, конечно, но та рыба... У вас же бутерброд был... или там батон? Неважно. Что за хуйня? Мне аж плохо стало.       — Рыба, которую я ловил, была щукой, — ответил Данковский спокойно. По его губам блуждала легкая загадочная улыбка. Наверное, это была ностальгия.       — Это многое объясняет, Стах, — подал голос Артемий . В нём звучало глубокое уважение к собеседнику. И еще что-то такое знакомое.       — Это не объясняет всего, Артёмий. Я бы сказал, многое вообще не проясняет, особенно ту часть про бутерброд! Однако я огорчен не из-за этого. Та щука была живым существом. Она имела душу, которая могла осознать себя. Щука могла пожелать жить, стать кем-то. Понимаете? Ее звали Наташа! Наташа Галевич. Моей судьбе было угодно сделать ее такой! И мне оставалось только это сделать. Но, к несчастью, я опоздал.       — Что-что, Трах?       — Говорю, она была моей дочерью! — заорал Рубин. Затем, взяв себя в руки, он повторил уже тише: — Моя дочь! А не какая-то голая тварь из реки. На самом деле это очевидно. Её душе нужен был отец. А вы лишили её всего этого! Вы лишили ее возможности жить!       Все замолчали. Даже Рубину стало неловко. Все молчали минут пять, а потом к Стаху подошёл Артем и заговорил с ним, пытаясь успокоить.       — Вопль не по делу, Стах. Давайте прекратим. Не цепляйся ты к этим мутным вещам. У всех бывает детство. Наташа была милой девочкой. Просто ей попался какой-то чудак, который от нечего делать решил её сожрать. Может, у него помутилось в голове. Или судьба. В общем, так бывает, знаешь ли. Да, ужасный момент, слов нет.       Рубин смотрел на него широкими глазами, не веря в безразличность этих слов. Всё то время, пока Артем говорил, крошки падали с его лица на одежду. Он как будто старался стряхнуть их в воду. О том, чтобы достать из кармана платок, и речи не шло — наверняка для него это было все равно что отрывать кусок себя от такого же.       Но когда Артемий закончил, Рубина вдруг прорвало. Из его груди вырвался новый, бессмысленный поток воплей, перемежаемый вспышками негодования и страха. Достав из-под халата пистолет, он направил его на Бураха...