Глава 4
«Актёр Виталий Абдулов жестоко избил двух прохожих». «Пьяные разборки в московском дворе. Видео». Камера не прощает ошибок, а скрытая камера – и подавно. Спустя месяц инцидент у дома Третьяковой внезапно вылился в бурный восторг желтушников, которым кто-то слил запись из системы видеонаблюдения. Полиция претензий к нему не имела: по видео было ясно, кто именно нападал – а те или вовсе не знали о своей популярности, или не рисковали нарваться на административку. Свои следы оставляла лишь работа журналистов. Читатели любят погрызть скандальный материал, а если он кого-то ранит или обижает – издержки профессии, ничего личного; однако беспочвенный холивар потянул за собой назойливые звонки медийщиков, а потом – и серьёзный разговор с Арлановым. Ситуацию надо было решать быстро и эффективно. Если человек не объяснил своих мотивов, то клевета выглядит как переобувание, возможно, проплаченное. Нужно было хоть попытаться доказать свою невиновность. Еще и перед Стефанцовым оправдываться. – Но ведь это неправда? То, что здесь понаписано? Нет, ну это просто невыносимо. – Тоже прессой увлекаешься? – Надо идти в редакцию. Абдулов скептически хмыкает по поводу такой честности. – Точно. И набить журналистам морды, да? Устрою и им тоже… остроту материала. Заголовки будут что надо. – А вот этого не надо, – Саня с досадой машет рукой. – Виталь, ты пойми: вот ты уверен, что и объяснять зрителю ничего не надо – всё равно не поверят. А я считаю, что с аудиторией должен быть контакт. Да, пусть не верят, но будешь хотя бы честен. – Делать-то что теперь? – Да хоть опровержение сделать. Чем раньше, тем лучше! У меня и человек есть на примете. Подход можно найти к любому вопросу – только предоставь право переговоров мне. Тем более это моя… ну, хорошая знакомая. Дорога до медиахолдинга занимает всего часа полтора, но тянется будто целые сутки. Стеклянную дверь кабинета в редакции распахивает им навстречу тёмненькая миловидная девушка на острых каблуках. Стефанцов картинно раскланивается и пропускает ее вперед себя. – Мариш, мы к тебе по делу… важному. Недавно вышла статья, в которой моего друга бессовестным образом оболгали. Опровержение бы опубликовать, а? Когда все синхроны записаны и пояснения даны, Стефанцов выходит из офиса первым. – А вам я поверила сразу, в ту же минуту. – Почему? – Абдулов садится обратно на круглый плюшевый стульчик. Марина лукаво щурится. – А может, вы мне понравились? Непрошеная улыбка сама собой лезет на лицо. – Я как-то не привык к комплиментам. – Ну и напрасно. Образ ваших героев с вас же списывают? – Отчасти, местами, ну… так. – Вы скромничаете. Между прочим, такие образы очень нравятся девушкам. – Так это же образы – а я обычный человек. На экране сплошная романтика, Марин. В жизни всё по-другому. – Мы сами строим свою жизнь. Нужно отпустить себя и дать волю чувствам, – журналистка привычно впивается в тему разговора мёртвой хваткой. – Знаете, по будням я свободна вечером. Может, мы с вами поужинаем? – Сегодня вечером не могу, простите. Съёмки. А давайте созвонимся в четверг? Подгонка оборудования на площадке сегодня явно затягивается сильней обычного. Переругиваясь между собой и на нерасторопных ассистентов, механик с гафером выставляются битый час. Как там говорил великий Вицин – в кино больше ждёшь, чем снимаешься? – А теперь вторая часть… Марлезонского балета, – Абдулов развлекает приунывших со скуки девчонок что есть сил. – Какого-какого? – Марлезонского. Слышали такое выражение? Лера смеётся, Лена, потянувшись в кресле, хмуро мотает головой. Какая-то она сегодня… неразговорчивая. – Неразбериха такая, утомительная суета. Это из Дюма выражение. На курсах рассказывали. Подтверждая фразеологизм, Ваня Купцов – один из операторов – выскакивает из-под камеры в озверелом состоянии, схрипшим от споров голосом матеря всю российскую киноиндустрию разом. Огурцова шутя бьёт его свернутой газетой, рискуя нарваться на взбучку. – Есть и второе значение выражения. Что-то вроде неожиданного развития событий. Козлова хитро щурится. – Это ты про свое бойцовское опровержение? А? – К слову, о развитии событий. Как вам эпизод с днем рождения Кулёминой? – Лена, состроив Лерке строгие глаза, возвращает разговор в рабочее русло. – По-моему, живенько. – Виталь, а тебе не кажется, что линия наших героев притянута за уши… не совсем правдивая? Такое только на бумаге. В жизни так не бывает. В какой-то степени он согласен с ощущениями Третьяковой. Физрук поздравляет ученицу, несёт ей пакеты домой, остается на праздник, куда приходит полшколы – в упор не видя, что они находятся в разных социальных кругах, не чувствуя своей неуместности и не опасаясь сплетен. Но сценаристы решили сблизить их… ну, оригинально. – А я смотрю, ты большой знаток жизни, Лен? – Не смейся. Это же бред, – она равнодушно парирует удар. – У наших героев не может быть будущего. Даже так? Вот ты стерва, Третьякова. Хочется быстро ответить что-нибудь язвительное, но тут свет наконец-то выставляют. Актерскую братию вызывают на пост. Вечер четверга под кодовым названием «акт благодарности» приближается неумолимо. В перерыве надо успеть купить букет. Маленькая продавщица в ближайшей цветочке, узнав Виталия, заливается улыбкой. – Вам какие? Без понятия. Какие ей могут понравиться? Пусть будут розы, пятнадцать штук. Кажется, все женщины любят розы. Надо будет предупредить Лену, что сегодня поездка отменяется. На душе от этого кошки скребутся, но нелепо и нечестно ехать к одной девушке, подвозя до дома вторую. Красные бутоны на заднем сиденье компрометирующе выглядывают из обертки. – До завтра! – Женя спускается с крыльца в курилку, натягивая цветастую ветровку. Обычно они выходят вместе с Третьяковой. – Лена не с тобой? – Не-а, – пожимает плечами Огурцова. – Не знаю, где она. Очень странно. – Виталь, а куда ты, кстати, такой красивый собрался? Лично я тебя в костюме никогда не видела – а тебе очень идёт! – Ох, Жень! Я сам себя в таком виде давно уже не видел… Ладно, поехал – тороплюсь: важная встреча. Разбираться нет времени. Столик в Courvoisier – бронь на девять. Но нехорошее предчувствие катится ледышкой в живот. Журналистка подождёт. Надо позвонить Лене. Длинные гудки наконец сменяются нечленораздельным шумом и теряющимся на его фоне «алло». – Что-то случилось? – Нет. Просто трудный день. Ее голос в трубке напрягает. Вот тебе и Марлезонский балет, Абдулов. – Я приеду?Глава 5
Сюжетная линия про нападение террористов в Нигерии кажется Лене огроменным роялем в кустах, доходящим до стёба. Сценаристы посчитали, что такой внешний конфликт даст логичное развитие их дружеским отношениям с учителем. Ее героиня почти не плачет оттого, что отца и беременную маму могут вот прямо сейчас держать взаперти, пристрелить, повесить. Продолжает жить – ходит на учебу, играет в группе. Остается дома одна, когда деда бьёт инфарктом. Пытается что-то решить. Сразу после освобождения родителей выступает на концерте, поёт, красит глаза. Лену пугает и бесит эта романтизация пиздеца. Какие там дружеские отношения? После такого микса впечатлений десятиклассница, вероятней всего, прыгнула бы из окна или поехала в дурку. Когда Третьяковой было чуть за пятнадцать, умер старший брат. В смерти Дениса не было масштаба или высокой морали. Шел домой, какой-то бездомный мудак спросил мелочь, а в благодарность пырнул ножом и забрал кошелёк с оставшимися тремя сотнями. Еще в среду она просила его купить в ларьке чипсы и жаловалась маме, что он забрал наушники – в четверг заказывали венки и назначали день похорон. Из морга тело привезли днем позже. Рабочие не могли развернуть гроб через узкие двери гостиной, а мама стояла на кухне лицом к окну и мычала в свернутый платок. За трое суток Лена вдруг растеряла детство, шутки, планы на будущее — и стала тридцатью пятью килограммами тела, не знающего своего завтра. Лена курит с пятнадцати – в память о нём. Ей, честно, тяжело играть эти ебаные сцены. Съёмочный день тянется бесконечно. На площадке, обустроенной под дедушкину квартиру, снимают день рождения. Сегодня все какие-то противно веселые. Шутят. А у неё блядские слезы катятся сами собой – с первого же дубля, когда с экрана телевизора объявляют: твоих родителей, мол, Леночка, похитили папуасы. «Снято! Третьякова, класс!». Вдобавок ко всему Абдулов заявился на работу в костюме – весь из себя торжественный, при параде. Красивый. Красивее обычного. В таком виде на смену не ездят. Куда он собрался после? Разве что, ну… на свидание? Задать этот вопрос духу не хватит – даже в формате шутки. К тому же он куда-то запропастился в сегодняшнем съёмочном гомоне – Лена не видела его уже, наверное, с час. Машины на парковке тоже нет. Навстречу по коридору идет Стефанцов, на ходу прихлёбывая кофе из термоса. – Саш, ты не видел Абдулова? Куда он уехал? – Не знаю, не видел. Хотя – слушай! поди за цветами поехал! У него встреча сегодня – с журналисткой, которая ему опровержение сделала. Вот такие дела, – Стефанцов хитро улыбается, – наконец-то этот бобыль кем-то увлёкся! Серьезно? То есть она была права? Думать об этом неприятно. «Лен, не пизди себе? Тебе вообще это не нравится». Сегодня самое правильное, что можно сделать – успеть улизнуть под конец, не дожидаясь спутника. Такси едет по апрельской распутице до Martinez. Когда Абдулов, часом ранее уточнивший адрес, подходит к барной стойке, Лена, щурясь, проглатывает четвертый шот из сета. В стеклянных ячейках смешаны водка и гренадин. – Ну, кому тут грустно? – Будешь? – Ты же знаешь, я за рулем. Может, и тебе хватит? – Как хочешь, – подносит ко рту пятую стопку. Хочется схватить её за плечи и вывести вон. В четверг в баре немноголюдно и нешумно. Третьякову вдруг прорывает, и она говорит долго-долго, без умолку. На воспоминании о том, как в переезд снимала у кровати Дениса плакаты с Зиданом, Карлосом, Месси – и как хранит их до сих пор на верхней полке в шкафу – приканчивает сет и зажимает рот руками. Все слова сейчас кажутся неуместными, но он должен, обязан ее успокоить. Показать, что она не одна. Вот так бывает: человек ушёл, а его тоска осталась. И ничего с этим не сделаешь. – Думаю, твой брат гордился бы тобой. Ты не перестанешь по нему скучать, но это будет хорошая боль… Тихая. Не от которой хочется бухать. Лен. Лен! Послушай меня. Ты… знай. Если что – я всегда рядом. Когда спустя секунду Лена, повернувшись, прижимает влажную ладонь к его щеке, внутри что-то звенит и разбивается. Господи, какой красивый. В полутьме бара стоит близко, облокотившись на стойку. Лена чувствует, как пусто и горячо внутри живота. Сердце проваливается глубже внутрь и дурниной дёргается, как шарики в погремушке. Воздух расплывается киселём. Удается рассмотреть мужчину рядом не целиком, а частями. Вот первая картинка в калейдоскопе – что-то серьёзно вещает, двигая бритыми скулами. Вторая – у закатанного до локтя рукава рубашки белая полоска. Расскажи, откуда? Третья картинка – пальцы крутят по каменной столешнице пустой шот. Бесит. Положи их лучше мне на талию: в этом будет больше смысла. А как же твое свидание? Зачем приехал, зачем возишься со мной? Слушаешь всё это дерьмо? Лена хитрая. Но водка хитрее Лены. Играет с мозгами в прятки. Непонятно, это громкие мысли, или она говорит вслух? Сегодня впервые в жизни он видит её – пьяной. Такая, что… откидывает волосы от лица, облизывает губы. Они стоят ближе, чем того требуют их отношения. В баре вдруг становится еще темней и так тесно, будто стены сдвинулись. Как объяснить ей, зачем он здесь? Её влажные пальцы прилипают, движутся вниз, по шее, за воротник. Нужно убрать руку, нужно сказать так: «Лен, не надо» или так: «Перестань», или: «Всё хорошо». Но язык не ворочается во рту, не слушается – слова вдруг перестают существовать, и мысли тоже закончились. Единственное желание в эту секунду – прижать к себе, коснуться её рта и увезти домой, потому что она так близко, голова запрокинута навстречу, и он видит её горло, обтянутое тонкой кожей. – Зачем ты здесь? Чего ты хочешь? В глотке сухо и горячо. Вдруг – чёткое осознание: если сейчас не отстраниться, сдержаться не получится. Так нельзя. Неправильно. Успокойся, блядь. Лена просто беззащитный ребёнок – горюющий и отчаянно сейчас одинокий. Он не поступит с ней так. Не воспользуется ее минутной слабостью. – Лен, все хорошо. Ты просто устала. Тебе нужно домой, отдохнуть. Был… тяжёлый день сегодня. Пойдем, пожалуйста, – убирает её пальцы, отходит назад. Неуместный порыв между ними гаснет резко, как и загорелся. Подхватив рюкзак, Третьякова достает зажигалку и молча направляется к выходу, лавируя между тонконогими столиками. Блядская кровать сегодня не удобней, чем узкий деревянный диван в ее кухне. Вы могли бы сегодня…спать вместе? Нет, только не так. Ты ведь хорошо помнишь последний секс с ней – он тоже был по пьяни. От неё пахло таким отчаянием и горечью – когда от недорогого алкоголя остаётся стойкий вкус спирта во рту, а короткое платье слишком надушено пряными Kenzo, что доставались из шкафчика ванной по праздникам. Решился на эту близость зло и отчаянно, будто надеялся – джинн вылезет из бутылки мартини, склеит огромную трещину между ними, зальёт и сгладит ссоры, придирки, её хлопанье ресницами левым мужикам. Трахаться в кабинке туалета было неудобно и слишком тесно; больше, чем кончить, хотелось только посильнее сжать шею и придушить её насмерть. Спустя две песни, переводя дух и опуская подол платья, она открыла рот и прошептала: «Ну хоть что-то от тебя можно получить». После этого они виделись в загсе – в день развода. Да и чёрт с ним, с загсом, старая история. Может, ну…всё так и должно было случиться? Может, его так тянет к Лене – взаимно? Что, если всё это – не пьянь в ее голове, а правда, самая настоящая? На тех, к кому ничего не испытывают, не смотрят – так. Не гладят их по щеке. Не растопыривают душу нараспашку, честно рассказывая о том, что кровит и ранит. Сейчас ощущение, будто всё это – впервые. Как сопляк, честное слово. Поди залезь ей в голову, пойми, что происходит. Да что там пойми? – хоть бы просто предположить, догадаться, построить гипотезу. Пятнадцать лет возводят между мутную непроницаемую твердь. Они так хорошо друг друга узнали, но так трудно узнать – в этом. Значит, надо взять и прямо: спросить, узнать. Без этих намёков долбаных. Например, так: «Лен, что между нами происходит?». Нет, не годится – отвернётся и скажет, что ничего, или сделает вид, что вопроса вовсе не поняла. «Лен, ты нравишься мне». Так? Очень нравишься. Так нравишься, что самому страшно. Думать ни о чем не могу. О тебе – могу. Страшно начинать что-то ближе, чем наша дружба. Рисковать по дурости потерять то, что уже есть между нами. Потому что это для меня очень важно. Может, подарить цветы? Конфеты? Глупо. Есть ещё кое-что. После такого разговора продолжать – бок о бок сниматься, общаться, ездить вместе на площадку… Неважно, чем он закончится. Зачем ей такие отношения? Узнавать о себе сплетни, чувствовать осуждающие взгляды – мол, вон как карьера строится, по классике, через постель. Каждый нацепит на себя белое пальто и будет в глаза или заочно читать сказ о том, как малолетка задурила голову взрослому разведённому мужику, заработав себе на известность. Какие в её жизни вообще случались отношения? Короткие или долгие, красивые – а может, и нет, измены, секс, переписки, безответная любовь... Он ведь и понятия об этом не имеет. Почему так все сложно? Хочется, чтобы между – как тогда, в марте – была максимум лишь одна стена: тонкая межкомнатная. Мысли перетекают из одной в другую, как в сугробе переставляешь ноги след в след. Лена идёт там, впереди, и ее засыпает мелким, крупитчатым как соль, горьким снегом. Почему в апреле снег? Откуда такие сугробы? Зачем-то она идет быстрей – в пелене силуэт отдаляется и расплывается. Мир хрустит и сыплется, дырки в белом вырастают в норы и глубокие пропасти. А если Лена оступится и упадет туда? Фигура маячит в мутной зыби и никак не дается в руки. Абдулов злится и решает немедленно схватить её, но внезапно наступает утро – приходиться просыпаться.