Глава 7
– Виталь, ну нет! Не пойдёт! Где радость-то? Прогоняем еще раз! Режиссер опять тормозит съёмку. Вместе с Рассказовым и Степновым школьницы упрашивают директора продолжать музыкальные репетиции. Историк божится, что все занятия будут проходить под строгим контролем и никак не отразятся на успеваемости девочек. «Та-а-ак… На вашу ответственность, – гремит Николай Павлович. – И на вашу тоже! Виктор Михайлович! – одёргивает Степнова. Тот хитро переглядывается с подопечными, но от окрика быстро строит серьёзное лицо. – Будете репетировать в спортзале». – Стоп! – Арланов уже злится. – Да не маши ты рукой, Вить! Хочешь совет? – Ну? – Прекрати истерику! И просто работай! Не лучшая фраза для концентрации или хотя бы «просто работы». Лена стоит рядом и потому хорошо слышит, как ее партнёр шепотком трехступенчато кроет, кажется, всех присутствующих. Рядом они теперь находятся только на съёмках – недавний разговор о «проблемах в личной жизни» возымел ожидаемый эффект. Черный «тигуан» теперь уезжал от павильонов без неё – в противоположную сторону. На площадке работалось по-прежнему слаженно, но чуточку… отстранённо, что ли. А в последние дни Абдулов играет рассеянно – несчастный двухминутный эпизод уже занимает целых одиннадцать часов реального времени. Кажется, сегодня есть шанс заступиться за него? – как он в январе и еще много-много раз после того случая… Позже, когда смена подходит к концу, Лена заглядывает в режиссёрскую. Из приоткрытой двери сладко пахнет куревом и одеколоном. Внутри, в одиночестве развалившись на софе, Арланов нервно перелистывает бумажки с репликами. – А Абдулов – ушёл? – Ушёл… будь он неладен. – Вы что, с ним опять поссорились? – Да сели пятый эпизод прорабатывать, а он, ну… просто тупеет на глазах. Энтузиазма нет, по каждому пустяку психует. Будет мне тут настроение портить! Лена пожимает плечами, усаживаясь на край софы. – Да мало ли что могло у человека случиться? – У него уже месяц как случилось. А когда закончится – неизвестно! – Ты ж знаешь, Виталя – профессионал. Реально хороший спец. И, наверное, у него просто тяжёлый период в жизни. Арланов явно мягчеет под натиском душеспасительных Лениных слов, но виду не подает. Держит марку строгого дяди-начальника. – Хороший, хороший… а если у него этот период затянется, мне что – проект бросать? – Серёж, прекрати. Лучшего актёра тебе не найти – ты же понимаешь? И перестань с ним ссориться. Через несколько дней Третьякова выясняет: над пятым эпизодом Арланов все-таки поработал. Поработал продуктивно и даже чересчур. В момент, когда десятиклассница узнает о пропаже дедушки, а учитель приходит ей на помощь, режиссер решает включить поцелуй. Возрастной рейтинг, по мнению генерального, не рискует подняться – зато зрителя, по вдохновенным заверениям Сереги, «должно вдарить наотмашь». Пока что наотмашь это бьёт только Лену. Она знала, что такие эпизоды будут снимать – но рассчитывала, что случится это гораздо позже. Ей нужно время. А времени теперь нет. Елена Васильевна, услышав в трубке Ленин растерянный голос, соглашается приехать на помощь. – Не понимаю. Зачем переживаешь? По-моему, вы хорошо сыгрались, – парирует педагог, чеканя шаг по гримёрке. – Я не знала, что такая сцена будет! Мы ведь… не так близко знакомы. – Ну что ты путаешь-то? Что путаешь? При чем здесь знакомы? Существуют личные отношения и – актёрская работа! – Мольченко тяжко вздыхает. – Ладно, не дрейфь. Сейчас что-нибудь придумаем. Красный свет никак не даёт согласия вжать педаль газа. Люди, идущие по пешеходнику, оживляются, как заведённые ключом куколки – с неба начинает сыпать крупный дождь. Толстая тётка останавливается прямо перед капотом «тигуана» и застёгивает кофту на огромные пуговицы, коричневые и гладкие, будто ириски. Спустя, кажется, сотню лет светофор наконец переключается – Абдулов, вполголоса выругавшись, щёлкает «дворниками» и сворачивает по блестящему асфальту на Покровку. Хорошенькая была сегодня, конечно… история. В голове зажёванной кассетной лентой крутится: «Виталь, здравствуй! Проблема. У нее ж опыта никакого. С новичками этими… сил нет: путают реальную жизнь с игрой. Смущается тебя, мол – недостаточно близкие отношения. Расслабить бы её, а? Ты ж профессионал». Профессионал. Мольченко явно обманывается в нём. Или это была грубая лесть в служебных целях? В другое время он счёл бы такую просьбу за комплимент от заматеревшей в сценических боях коллеги. В другое время – не теперь. Но ей ведь не объяснить? Кивнуть в ответ и принять уверенный вид не так просто, как кажется. Путь до женской гримёрки занимает две минуты. Крашеный коридор, ручка двери, порог… Лена оборачивается на щелчок, и ее распахнутые испуганно глаза – с комнату размером, глубокие, голубые – вдруг заполняют собой всё пространство. Сильно охватив её по заплечьям, всю наклонив к себе, он отчаянно вжимается в горячие губы – столько ему смеявшиеся и столько болтавшие. А она – не отталкивает. Мир, оголтело шлёпаясь оземь и гремя, рушится на части. Единственное, что в силах ощущать сейчас – тонкое и тёплое это тело в своих руках. Под напряжённым натиском губы её раскрываются, почти не противясь, и язык скользит вглубь растерянного влажного рта. – Отлично! Ну что, бойцы, повторим на площадке? Как обухом по голове – весёлый голос Мольченко прорезается сквозь пелену. Третьякова вздрагивает, приходя в себя, тут же отстраняется первой: с силой сбрасывает его руки, пятясь к вешалкам. – Что это было? Кажется, бесится. А Елена Васильевна хохочет. – Практические занятия, Лен. По актёрскому мастерству! Спустя мучительный час павильон полностью готов, техника настроена. Его партнёрша, кажется, больше не сердится и выглядит теперь кристально спокойной – десять минут назад вернулась с грима и, удобно устроившись на раскладном стульчике, бегает глазами по тексту. А вот Абдулова слегка потряхивает. Красный глаз камеры вспыхивает и снайперски целится точно в них. Пишем. – Извините, что я вас потревожила! – тараторит Лена. – Просто дедушка пропал, и я не знаю, что делать. Пошёл в магазин, и всё; я уже туда бегала. Кассирша сказала, что дед заходил. Он ей всегда комплименты отпускает… купил продукты, ушел – давно. – Так, успокоились. Спортсменка называется! Разнюнилась! Найдём мы твоего деда в два счета. – Степнов перехватывает инициативу в свои руки. – Где искала? – К соседу ходила… к Василию Данилычу… – В милицию, больницу звонила? Нет? – Споко-о-ойно, всё нормально… просто проверяю все возможные варианты. Дедушка у нас старенький – мало ли что! Давай сюда телефон, – физрук набирает номер, стоя в импровизированной прихожей. Дедушка Кулёминой всё-таки находится – пусть в больнице и с инфарктом. Благодарно и порывисто уже приближаясь к учителю, Лена вдруг, резанув взглядом хитрых глаз, меняет тактику боя – клюёт губами в щеку и выходит из кадра. Что? А как же?... «Снято!» – Арланов восторженно машет руками. Что здесь происходит? Пересмотрев отснятые кадры, Серёга провозглашает: импровизация вышла лучше и естественней планируемого. Третьякову, заметно довольную результатом своей работы, и остальных девчонок отпускают: сцену в квартире взяли с одного дубля. «Ранетки», наскучавшиеся по инструментам, шумной девичьей ватагой уезжают на репетиционную базу. – Виталь, ты на сегодня тоже свободен! На кожаной оплётке руля – пятна от пальцев. Профессионал, бля. И зачем только согласился на просьбу Мольченко? Елена Васильевна рассчитывала на эффектный актёрский трюк, экспромт! а у него самого – коленки ходуном. От воспоминаний сегодняшнего – влажного рта, тёплой близости её тела под одеждой, тёплого запаха волос – нестерпимо и сладко сводит нутро. Больше всего сейчас хочется – вскинуть её на руки и: целовать, целовать без памяти. Гладить ладонью по светлым прядям. Блядство. Делать-то с этим что? Рассеянно поглядывая на дорогу, Абдулов листает список последних вызовов. «Сань, привет. К тебе можно? По делу, конечно. Даже не представляешь, по какому важному». Абажур немигающим глазом пялится на резной кругляк стола. Вместо ужина – шахматная доска и две по ноль-пять нефильтрованной «нулёвки». – Сроду бы не пришёл, но я что-то… Не справляюсь сам. Сань, ты не смейся только. Мне кажется – я влюбился. Нет, вернее… я подозревал… давно; но сейчас окончательно убедился. – О-о-о… – на стефанцовской морде выкатывается ясно-солнышком знакомая улыбка до ушей. Нет, зря ему сказал! Сейчас начнётся. – Поздравляю, старичок! Ну так вперёд! Чего ты волнуешься-то из-за этого? – Да блядь! – Абдулов сильно ударяет чёрной ладьёй. Растревоженные фигуры, вздрогнув, сползают с клеток. Надо держать себя в руках…без сцен. – Я не волнуюсь, ясно? Ну то есть волнуюсь, конечно. Но не из-за этого. Просто она… младше меня. Намного. – Несовершеннолетняя, что ли? Никаких имён, цифр, отягчающих обстоятельств называть не стоит. – Да почему, нет! У меня нормальные принципы, взгляды на жизнь. Не в этом дело. Ты пойми, Сань! Куда я попёрся – свиным рылом да в калашный ряд? Зачем я ей нужен – вот такой? Жизнь портить? – Абдулов недвусмысленно обводит руками себя, а вместе с этим – весь свой багаж, весь характер свой, каждый рано сседевший волос в чёрных прядях. За окном отчётливо слышно шипение колес, проезжающих по мокрой от мороси трассе. – А она что? – Саня первым разрывает наступившую паузу. – Ну, пригласил её пообедать. Бегать от меня стала. – Я не про то. У неё к тебе что-то есть? Или на дух не переносит? Сам как думаешь? – Я больше ко второму варианту склоняюсь. Не знаю. Попробуй разберись… – Можешь и не разбираться. Кто их поймет, баб этих! Нагрустят – хоть экспортируй. Старый проверенный способ: переключись на кого-нибудь другого. Стефанцов, как всегда – в своём репертуаре. На кого? Днюем и ночуем на этих съёмках. Сам прекрасно знает. Как говорят всякие психологи, чтобы встретить пару, надо бывать где-то в других местах… кроме дома и работы. – Да хоть на Марину вон! Белый конь огибает пешку и встает на F4. – Марину? А-а… ту, из новостей? – Зря вы тогда не встретились, между прочим. А она вошла в твое положение. Помогла. Надо бы с ней… Отблагодарил бы человека! – Да ну, Сань. Неудобно как-то. – Значит, о помощи просить – удобно, а спасибо сказать трудно? Марина вообще… славная. Милая, обаятельная. Просто умница! Так что же ты теряешь время? – Это ты сейчас о ней говоришь как о журналистке или как о женщине? – Виталь, ну бля! – Стефанцов швыряет третью срубленную пешку на клетчатый диван и хохочет. – Я говорю в первую очередь… как твой друг. Что мы, как деды, в шахматы вечером режемся? Молодой, холостой мужик. И голову себе греет. Что тут думать? – Она и сама меня звала поужинать. – О-о-о! Господин Абдулов зажрался, – констатирует Стефанцов. – От такой чудесной девушки отказывается. Доиграется господин Абдулов, точно. Съезди, тебе говорят – поужинаете, развеетесь. Секс с приятной девушкой еще никому не вредил. Шах! А в качестве культурной программы – на, дарю, – он вытаскивает из стола два разноцветных билета. – Пригласительные в театр. Арланов поделился: у него в «Большом» зять теперь – сценограф. Ты ж этот, музыкальный… руководитель. А если серьёзно, билеты с руками отрывают. Такое в жизни надо увидеть. Считай, что тебе несказанно повезло! Как говорил Спилберг, все хорошие идеи рождаются в виде плохих. Так ли? После трёх убедительных матов белыми Абдулов уезжает домой, оставив в загашнике намерение – проверить.Глава 8
Эта майка – явно с мужского плеча. В форму, подобранную костюмерами ради смешного момента в одиннадцатой серии, можно с успехом засунуть ещё вторую Третьякову. – Лен, смотри! снять штаны, и можешь как в платье ходить! – О-о-о, Новикова ни за что не оставит шутку при себе. А физрук недовольно цыкает на обеих девчонок: не на показ мод же собираетесь, дурёхи. – Баскетбол с 1107-й, сегодня! Полуфинал, на приз района играем… Кулёмина, выручай! Нужен твой баскетбольный талант. Стратегически важная игра, а Феоктистова ногу подвернула. – Да я уже сто лет нормально не тренировалась! – Это ж не главное, Лен. Главное – стремление к победе! И удача! – Убьёте нашу басистку… Короче: если что, мы за неё отомстим, – огрызается языкастая Лерка, защищая подругу от степновского спортивного рвения. В эту майку легко бы влез и Абдулов – в комплекте со своим здоровенным «стремлением к победе». Скажем, в девяностые, когда играл за молодёжную сборную Иркутска. Он рассказывал однажды об этом по пути домой. История была в тему – в тот день снимали тренировку школьной команды в спортзале. Двухметровому форварду рисовали неплохие перспективы на профессиональном поприще. Сначала – школьный «Импульс», потом, в студенческие времена – сборная города. С самого детства мать делала для сына ставку на спорт, проча тому карьеру крепкого тренера – так что в баскетболе было привычно. Лене хорошо знакомо это ощущение. Когда они девчонками уезжали на сборы, когда выходные напролёт проводили на площадке в городском парке, когда обыгрывали дворовые команды ребят на пару лет старше… Команда давала чувство защищённости, вечной дружбы, «особой касты» людей. «А после учёбы получил корочки строителя, и игры кончились. Надо было думать – что дальше. Я тогда собирался делать девушке предложение, и… Время, сама понимаешь, неспокойное. Деньги нужны. Какая к чёрту карьера баскетболиста? Был и охранником, и монтажником, и санитаром. Ездил на заработки на север», – перечислял тем вечером Абдулов, по уши занырнув в воспоминания. – «Не то что бы поиск себя: скорее, поиск способа, как жить нормально, обеспечивать семью. А мечты – не было». Мечта появилась в двадцать пять – как глоток свежего воздуха. Он тогда шёл со смены и увидел, как в переулке снимают кино про милицию. В успех поступления в Иркутское театральное училище никто не верил: мол, что за бредни, взрослый мужик? Жена, видимо, тоже махнула рукой на внезапную дурость. А – прошёл! И понеслось: иркутский диплом, отчётные спектакли, потом МХАТ, первые эпизодические роли телохранителей, бандитов, лесорубов… «Одна преподавательница из ГИТИСа сказала, когда я пришёл поступать: главное для актёра – обладать магнетизмом. Чтобы на него хотелось смотреть, ловить каждый жест, каждое слово. А образование – вторично. Научиться можно всему». На него и вправду хочется смотреть. Третьякова знает, что слова эти со временем стали для неё невидимым амулетом: когда режиссёры прогоняют дубль за дублем, повторишь их про себя – и можно с новыми силами идти под прицел объектива. Осветители перекатывают софиты на другую точку, и провода волочатся хвостами по дощатому полу спортзала. Невдалеке Абдулов спорит о чем-то с Леркой: отчаянно жестикулирует и строит смешные гримасы. Лена вдруг остро ощущает, как сильно не хватает его – настоящего, вне работы. Как тоскует по разговорам, по взглядам, историям, ненавязчивым похвалам. А после дурацкого «тренировочного» поцелуя щемящее чувство стало беспокоить сильней и чаще. Он удивительно хорошо целуется. И так смешно смутился после! Интересно: если бы это произошло снова – не здесь, не на съёмочной площадке, не под реплики Мольченко? Если бы в тот четверг он не отвернулся? В мыслях Лена вновь гладит кожу, обдающую близким жаром и колюще-шершавую от отрастающей к вечеру щетины. От неуместно лезущих представлений, что могли они сделать тем вечером, кровь приливает к лицу. Может, зря она прекратила их совместные поездки? После брошенных слов Стефанцова, после букета того треклятого. Вполне ведь можно позвать его, например, на чашку кофе в обеденный перерыв, завести разговор, рассказать смешную шутку. Ну… по-дружески, разумеется? Вставая на зов «артистов-на-площадку», Третьякова решает вечером хорошенько об этом подумать и – да, вот так! совсем по-баскетбольному! – перехватить мяч у двухметрового форварда, перейдя в нападение. Короткое платье-пиджак жмёт, трёт, змеящимся холодком скользит по телу. Нет, сегодня ей весь день напролет не везёт с одеждой. Лена бы с удовольствием влезла в джинсы, но Огурцова настояла: это ж Большой! и даже брючный костюм не дала выбрать, садистка. Пару дней назад Женя заявилась в гримёрку, размахивая бутербродом с колбасой в одной руке и цветными картонками – в другой. – А мне Серёга смотри что дал. Билеты в оперу, на «Садко»! Сходим, окультуримся? Окультуриваться в этот тёплый майский вечер пошли вдвоём: Анька яростно отправилась лечить ни с того ни с сего заболевший зуб, а другие девчонки не проявили энтузиазма к идее культпохода. Первое, что бросается в глаза в зале Большого театра – фантастическая хрустальная люстра. Всеми своими призмами, лучами, подвесками расцвела роскошным георгином по потолку. На их выступлениях таких люстр не бывает: когда идут гастроли, Мельниченко привозит «Ранеток» по большей части в провинциальные ДК, в которых барахлит аппаратура, а звуковик тихо кроет матом свой пульт. Гостиницы, автобусы, закулисная круговерть – как давно они нигде не выступали! По вечерам после отгремевших концертов, когда всё заканчивается, Анька зовёт девчонок в свой номер – это традиция. Жевать печенье вместо нормального ужина, смывать грим, читать вслух записки от зрителей, мурлыкать на акустике любимые мотивы. Делиться важным. Писать смски. Скучать по близким… Вместе это как-то проще. Лена, наверное, никому об этом не расскажет прямо – но она всем сердцем любит эти поездки. Женька молчаливо спускается рядом по ступеням, и Третьякова уверена на все сто: подруга сейчас думает о том же самом. Люди, готовые получить порцию культурной жизни, всё прибывают и прибывают в сектор зрительских мест. Быть по ту сторону сцены – слегка непривычно, но приятно и даже торжественно. Вот тридцатый пятый ряд. Тридцать третий. Тридцать второй. На проходе у их тридцатого стоит стриженая девица в красных брюках. В гудении голосов Лена чётко слышит её голос: ясный, хорошо поставленный. У музыкантов на такое хороший слух. А по левую руку от неё стоит Абдулов – и, обернувшись к той, смеётся так, что зубы сверкают на его лице. Нет. Как же это? Нет-нет. Как? Лена резко хватает спутницу за рукав пиджака. – Жень, нам… надо уйти. – Уйти? Почему? – переспрашивает Женька. Вдруг она тоже видит этих двоих. – А-а-а. Вон оно что… за «важная встреча», – невнятно бормочет она и тянет Лену за локоть обратно к выходу. Поздно, слишком поздно. – Девчонки, и вы здесь? Ебучие туфли стискивают ноги, вдруг ставшие чужими и ватными. Хочется снять их и босиком убежать отсюда куда подальше. Огурцова, невозмутимая при любом раскладе, выдаёт что-то вроде «ого, какие люди!». В следующие десять минут они здороваются, удивляются, улыбаются, знакомятся, шутят. – А вы, наверное, вместе работали? Вы актриса? – Не совсем. Я – журналист. В голове вновь всплывает воспоминание о букете роз в «тигуане». Ну… конечно. – Когда он влип в эту дурацкую историю с нападением – вы же знаете, о чём речь? – мы вместе делали опровержение. Надеюсь, что это было не напрасно. Виталий, он – очень хороший человек. Тогда и познакомились, – краснобрючная журналистка чеканит слово за словом, посылая Абдулову убедительную улыбку. Места в зрительном зале – все четыре рядом. Женька предусмотрительно садится на кресло между Леной и этой парочкой. Блядское платье, аккуратно сложенное квадратом, лежит на кровати. Оно – неумолимый свидетель, судья, прокурор: не допускает сомнений в фактах сегодняшнего культпохода. В одной умной статье Лена однажды прочла: мозг человека постоянно выстраивает связи между разрозненными событиями, никак не связанными в реальности. Так устроены ассоциативное мышление, искусство и – отчаяние. По той же схеме мысли вытекают в слова, вяжутся в рифмы, складываются в аккорды. Платье – майка. Красная баскетбольная майка – красные брюки журналистки. Красные розы – красная кровь. Красное в огонь – нав-сег-да-а-а… Анька говорит, что изо всех своих пиздецовых отношений она сочинила неплохие песни. Интересно, это помогает? Звонок в дверь, раздавшийся спустя пару часов, легко и бесцеремонно рвёт все ассоциативные цепочки. Абдулов. Что ему здесь надо? Проходит по коридору, садится в кухне, кладя накрепко запакованный в костюмную ткань локоть на краешек стола. Молчит. Лена автоматически трогает раскалённый бочок чайника – позабыв, что кипятила воду минуту назад, резко отдёргивает пальцы. На вопросительное «Обожглась?» коротко качает головой, вытаскивая из посудницы гладкую чёрную чашечку. Тем поздним вечером в марте – когда он остался на ночь – пили из них же. Она ведь больше всех любит эти чашки. – Лен. Лена? Он зовёт ее по имени и зачем-то опять молчит. Тяжело дышит сзади. И оттого – Лена чувствует почти физически – внутри нее толкаются острые стылые камни. Кажется, будто свистящий звук дыхания заполняет собой всю кухню и вот-вот вырвется сквозь форточку: выбьет стёкла, польётся до самой земли. – Лена… Люблю тебя. Понимаешь? Оконные стёкла не выдерживают этих новых звуков: лопаются, брызжут злым крошевом. Лена даже с прикрытыми глазами чувствует это. Слова «люблю» и «тебя» тяжело рушатся на пол, сделанные из стали. Криво падает на них третье «понимаешь»: прижавшись, стараясь неловко прикрыть их угловатости и изгибы. Лена вдруг ощущает руками теплоту и, не поняв ее, открывает глаза. Забавно: окна уцелели, в кухне всё спокойно – и прошло, пожалуй, не больше секунды. Только вот незадача – вода из чайника бежит мимо чашки, облизывая чёрную гладь плиты. Чёрная плита. Чёрное платье. Платье – майка. Майка – брюки журналистки. Он… Она еще не успела убрать платье в шкаф, а он…что? Как он смеет вообще ей такое говорить? Острые стылые камни ворочаются внутри – их два: злость и обида. За себя и за журналистку в красном. За Аньку и её песни. За маму, которую кинул отец. За всех женщин на белом свете, которым приходится, блядь, страдать из-за мудаков! Спокойно, Третьякова. Дыши. Отвечай. – А ты здорово притворяешься. – Лена поворачивается, ставя перед ним на стол чашку чая. – Классно играешь! Настоящий актёр. С этой, как её там… – С Мариной? Она – неплохая девушка. Но не лежит к сердцу, понимаешь? Между нами ничего нет. Я просто… пытался тебя – забыть. Я ей всё объясню! – Абдулов встаёт, намереваясь – что? подойти? обнять? Готовая толкнуть его со всех сил, Лена отходит на шаг назад, к уцелевшему спасительному окну. Камни подкатывают к горлу. Не выдерживая дурацкого напряжения, она берет у пепельницы початую пачку. От прикуренного и зажатого меж зубов собственный голос делается язвительней, равнодушней – «Не надо, а? Оставайся со своей «неплохой девушкой». Нам с тобой ничего не светит». Лена слышит свои слова будто со стороны. Забавно. Славно. То, что нужно сейчас. За секунду он оказывается недопустимо близко, вскинув ладони вверх, ей на плечи, неприятно стиснув кожу. – У тебя кто-то есть, да? У вас с ним всё серьёзно? Придурок. – У меня никого нет, – Лене даже почему-то смешно. Лена усмехается, выпуская дым прямо ему в лицо. – И это ни на что не влияет. – А что влияет?! Ого. Злится? Но Лене все равно смешно и ни капельки не страшно. – Твои отношения с журналисткой влияют. Только не надо отпираться – я ненавижу, когда врут. Уходи. Разговор, не имевший смысла, завершается внезапно, как и начался. Не говоря ни слова больше, Абдулов покидает кухню. Через несколько секунд – хлопок: сильно бьётся входная дверь, и звук этот лупит по ушам глухим железом. Лена аккуратно тушит окурок об донышко круглой стеклянной пепельницы. Запирает дверь на оба замка до упора. Выливает нетронутую чашку чая и ставит её под кран. Вытирает тряпочкой воду с плиты. Хорошенько удостоверившись, что всё это сделано на совесть, она садит себя на стул и наконец захлёбывается слезами.