Глава 9
На часах четыре. Не спится. Абдулов, развалившись в кровати наискосок, пялится в потолок и ждёт утра. «Только не надо отпираться – ненавижу, когда врут». Врал он в жизни много. Больше всего – самому себе. Врал, что любовь – это навсегда, а целовать не хочется лишь из-за рутинной усталости. Что в отношениях не должно быть ссор. Что жена виновата в его провалах и неудачах. Получив в паспорт свежий штамп о разводе, он тогда впервые подметил еще одну, новую для себя ложь. Оказалось, горевать о разбитой семье публично только можно женщинам, а ты должен – радоваться с коллегами и корешами обретённой, мать её, свободе. Спустя неделю в ставшую холостяцкой съёмную комнату завалились бывшие одногруппники с театрального. Вместе пили водку, закусывали плавлеными сырками, орали сценки с отчетных спектаклей, а еще выкидывали в мусоропровод немногочисленные атрибуты семейной жизни: вышитые подушечки, картинки с котятами, безвкусные цветные магниты. Отношения с женой вернуть не пытался. Череда коротких связей, шумных компаний, бессмысленных трат давала слишком кратковременное облегчение и потому закончилась, толком не начавшись. Оставаться наедине с собой было совсем худо, и Абдулов стал сутками пропадать – на репетициях и в ближайшей качалке попеременно. Через полгода после развода карьера попёрла вверх. Работа спасала. По-настоящему. Можно было становиться кем угодно – хитровыебанной мафией местного пошиба, без меры романтичным любовником, равнодушным ко всему на свете громилой-вышибалой. Можно было пропадать на съёмках, прогонах, озвучке круглыми сутками, не оправдываясь за своё отсутствие дома. Можно было начисто забывать, кто ты такой на самом деле. Любимое дело впервые стало приносить хороший доход. На этом подъёме (во многом – от покупки жилья на скопленные гонорары) воодушевился: ах вот ты какой – плюс разваленного брака! никто не путается под ногами, подменяя приоритеты своими, не обижается на отсутствие свободного времени. «Актёром он решил стать… а есть мы учебники твои будем?» – вот когда бы Абдулов нашёлся что ответить! И невысказанно злорадствовал, читая каждую маломальскую заметку про себя в интернете. Медленно, но верно узнаваемость набирала обороты. Вот – впервые подошли за автографом, вот – пригласили на кастинг (а не пришёл на него сам в надежде понравиться). Киношное признание было сильней театрального и заклеивало дырки в нутре как лейкопластырем: компенсировалось что-то в низкой самооценке, недополученной любви, потребности общения и признания. За пятилетку ударного труда на творческом поприще романов было несколько – но дальше прогулок, секса, кафешек гарантированно не заходило. Решив, что больше не облажается, Абдулов обозначал свою позицию на берегу и нерушимо держал обещание не сближаться. До этих съёмок. Впервые за пять лет после развода он испытывает – такое. По-честному. Как там сказала журналистка – «перед бывшей решил выебнуться?». Не совсем угадала, Марин. Не в ту сторону сработало профессиональное чутьё. Но – близко, близко! После оперы девушка заявляет: от культурной программы страшно разыгрался аппетит. По майской пахучей теплыни они пешком идут в ближайший ресторан на Большой Дмитровке. Каблук на её туфлях раза три застревает в брусчатке – она, низенькая даже в шпильках, теряет равновесие, тяжко цепляясь за локоть. За ужином обсуждают политику, шоу-бизнес, провалы и взлёты российской эстрады. Когда Марина говорит, свет круглой люстры, падая отвесно вниз, обнажает по узкому лбу её и в углах рта рано наметившиеся морщинки. – А вот та девушка: блондинка, в платье, такая… неприятная. Она тебе – кто? Почему ты не ешь? И вообще, что ты такой квёлый? – журналистка, крепко оседлав своё амплуа, приговаривает ещё один бокал аперитива. – Она не неприятная. С чего ты решила, что она мне – кто-то? – Глаз-алмаз. Профдеформация, если хочешь, – Марина улыбается. – Да она на тебя так пялилась – за километр разит! Не нравится эта её ухмылочка. Ногти красные – бесят. Всё не так. Что он делает с ней вдвоём? Решено: никогда в жизни не слушать больше стефанцовских дебильных советов. Марина по-своему понимает короткое молчание, повисшее над столиком. – Хотел перед бывшей выебнуться? – Чего? Кажется, её прёт. – Она мне не…бывшая. – На будущее, Виталь: не надо так с девушками. Карма – штука суровая. Что здесь добавляют в рислинг – самогон, что ли? – Ты сначала разберись с тараканами в голове, а потом на ужин зови, окей? Счёт оплатишь сам – в качестве моральной компенсации за неудачное свидание. Журналистка кладёт вилку в остатки греческого салата, вылезая из-за стола. С Леной – не так. С Леной – честно и просто. Она не пытается нравиться, заискивая и роняя направленные точно в цель взгляды: за пять лет он научился распознавать, как и для чего женщины стреляют глазами по выбранной жертве. Она – смелая: когда выходит на сцену перед людской сомневающейся массой, когда переламывает себя на съемках, когда, не боясь, заявляет о мнении вслух. Когда выгнала из квартиры. Когда гладила по щеке. Она – красивая: такая лёгкая в своей ненавязчивой красоте. А вечером в этой опере долбаной была – такая, что… Когда затея со свиданием закончилось фиаско, он выдумал, как выйти из нелепой ситуации: поладить с Леной, пока не поздно. Припёрся к ней домой, полез всё объяснять – как на духу… И вот чем это закончилось. Обе девушки в чём-то правы. А ты, выходит, просто мудак? Абдулов встаёт с кровати, поочередно обходя комнаты, кухню, ванную. Вот вчерашний костюм: безропотной вялой тушкой лежит на кресле поверх груды других вещей. На столе клочья пыли, крошки. В ду́ше уже месяца два, больше? – течёт смеситель: слышен частый перестук капель по керамическому поддону. На кухне надломана крышка мусорного ведра. Утроба холодильника пуста – початая пачка кетчупа, три яйца, подаренная кем-то в день рождения и тоже початая бутылка коньяка, пачка котлет-полуфабрикатов в заморозке. Ответ на все вопросы вдруг приходит сам – простой и единственно верный. Кажется, что пришёл он не сейчас, ещё раньше… Просто узнать его и схватить за хвост никак не получалось. Надо помириться в первую очередь – с самим собой? Не дожидаясь будильника, он включает свет и принимается за работу. Он всё исправит. По крайней мере – постарается. На изгибах крытого скейт-парка в Садовниках многолюдно и шумно. Странно, но пока усталости от долгой сегодняшней суеты нет; спать совсем не хочется. Это к лучшему – съёмки продлятся целую ночь. В вызывном листе для большой сцены значатся сорок человек массовки, шесть каскадёров, девичий ансамбль полным составом, он сам, Стефанцов, а еще дуэт великих «скейтеров» в лицах Димы Тихонова и Артура Сопельника. Пока пацаны примеряются к своим доскам, Мельниченко носится по площадке как огромный шмель, вытаскивая стойки и подключая микрофоны. Концерт изначально думали снимать с фонограммой, но идея проваливается. «Не, девчат, фанера не пойдет. На вас посмотришь, как «прощание славянки» исполняете. Будем играть вживую», – категорически заявляет Серёга после первой прогонки. На полноценный саундчек нет времени. Ритм-секцию – барабаны и бас-гитару – балансируют отдельно. Смотреть, как девчонки обращаются с инструментами – одно удовольствие: чётко, технично, за два касания прирастая к педалям и переходникам. Лена, присев на импровизированной сцене, командует, как настроить звук. Низкие частоты, выходящие из рук Третьяковой, звучат убедительно, притягивая невольных слушателей какой-то необъяснимой магией. Не зря она всегда говорит: звучание баса, плотное и сильное – это «мясо» песни, её насыщенность и суть. – Ай! Лена отшвыривает перочинный нож, прижимая палец к губам. Кто и куда сунул салфетки, когда они нужны? Видя его, Третьякова, явно впечатлённая вчерашней исповедью, принимает отсутствующий вид. Убирает руку ото рта – будто ничего не случилось. Свежая капля крови вмиг набухает у ногтя, отрывается, спелой ягодой падая на пол. – Что же ты… так неаккуратно? Тебе еще играть сегодня, – Абдулов подходит и садится рядом, забирая к себе узкую ледяную ладонь и бормоча под нос неловкие слова. Старательно прилепляет клочок бумаги к порезу: красное шустро разбегается по белому. Лена не сопротивляется, только смотрит по сторонам: ищет взглядом кого угодно – пацанов, Женьку, Серёгу, ассистентов – только не его. Звукарь, как суетливый чудотворец, притаскивает невесть откуда аптечку и, высыпав её прямо на сцену, находит в куче медикаментов свёрток с пластырем. Этой ночью Абдулову кажется, что музыку придумали исключительно для того, чтобы мучить людей. Слушать слова «зима-зима» первые раз двести ещё терпимо – но после способность радостно изображать худрука-фаната улетучивается начисто. Деятельные бессонные сутки, сговорившись с гомоном съёмочной площадки, бьют по башке чугунной гирей. Даже массовка уже разъехалась – последние разы снимали крупный план. Но, несмотря на поздний час, Арланов довольно оживлён: ближе к трём ночи операторы наконец справляются с задачей снять одну и ту же песню с разных точек. – Ничего, при монтаже все равно будем подрезать. Где не попадём в эту версию – запишете студийку. Зато живо как! реалистично, с огоньком! – Само собой, реалистично. Мы всё-таки музыканты, а не актрисы, – обстоятельно замечает Козлова, на ходу стирая накрашенные глаза. Пора домой. Четвертый час, но майская ночь полна звуками – будто музыке стало тесно на крытых скейт-площадках, и она выплеснулась наружу, в ночную неспящую Москву. Где-то неподалеку из динамиков томно гудит «дрим оф калифорникейшн» с перебивками из мужского гогота; с другой стороны сквера на гитаре лабают, уверяя: мол, солдат я, недоношенный ребёнок войны, – и заунывно просят маму залечить нанесенные повреждения. Ожившие мотоциклисты пролетают по соседнему переулку, гоня застоявшиеся за зиму табуны лошадиных сил. Ветер, еще не пригревшийся и не привыкший к маю, приносит запахи сырой земли и клейких почек. У плохо освещённого выхода из скейт-парка Леру дожидаются остальные девчонки, зевая, зябко подёргивая рукава ветровок. Может, это шанс? – Извините, девочки. Лен, можно тебя на минуту? Третьякова явно в раздрае и валится с ног. Садясь в машину, она выдыхает – замотанно, тяжело. Трёт пальцы, залепленные пластырем, сбитые долгой игрой. В голову бьёт злость на себя, жалость к ней, жалость о том бездарно и больно потраченном вечере. Но есть ответ – и слова клеятся в предложения сами собой. – Лен, у меня к тебе предложение. Стой, не уходи! Выслушай сейчас, пожалуйста, до конца, – та нехотя отпускает ручку двери «тигуана». – Давай мы… сделаем вид, что того разговора не было? – Абдулов, так не бывает. – Бывает! Если ты захочешь, всё станет по-прежнему. Будем партнёрами по съёмкам. Безо всего этого. – Ладно… но – я… – Не нужно ничего объяснять, Лен, – лепит с ходу слова, будто залезая под ледяную воду. – Нам вместе работать, общаться. Быть врагами я не хочу. Ты для меня… много значишь; и я уважаю твоё решение! – пусть с журналисткой у меня и вправду ничего нет. Ну прости меня! Я дурак. А навязываться – ненавижу. Он смотрит прямо перед собой, сложив руки на руль. Ну что ж, красава! – по-честному, без обиняков выпалил сложившееся в голове за долгий день и утомительную ночь. Повернуться и глянуть ей в глаза просто нельзя – повисшую густую тишину можно резать ножом. Почему она молчит? Ответит что-нибудь? Пошлёт его? Просто уйдёт, хлопнув дверью? Он бесится от себя, от молчания этого, от усталости, от вереницы поступков и сказанных слов, и, вот же блядство, и… Лена, в секунду приблизившись, быстро целует в щеку – вмиг покидая салон. Нет. Пожалуй, ему никогда не понять этих женщин.Глава 10
– Ну, чтоб последний, Серёг! У Мельниченко сегодня событие: третий брак. О своем решении Наташа с Сергеем заявили внезапно, пару недель назад, ошарашив всю съёмочную группу: встречались они всего несколько месяцев. Свадьбу решили гулять широко – позвали друзей, коллег по сцене, актёрскую труппу почти в полном составе. Только родителей – ни тех, ни других – кажется, не будет: они, как позже шепотком рассказывала Аня, выбор разновозрастных супругов категорически не одобрили. Оригинально интерпретировав слова про корабль любви, приплывший в тихую гавань брака, молодожёны организуют торжество на теплоходе. Небо сыплет мелкой моросью, и гости кутаются в ветровки; но молодые, приехавшие из Рязанского загса, радостно оживлены. Абдулов, зажав в кулаке букет пионов для невесты, вместе с остальными спускается по высокому причалу. Ступени трапа покрыты красной ковровой дорожкой. Что это, метафора о будущем в Голливуде? Приглашённые швыряют в воздух горсти лепестков: те, кружась, липнут на влажный от дождя камень. Когда жених с невестой кусают каравай на рушнике, остатки цветов сыплются в хлеб с кудлатой Серёгиной головы. «Впереди у вас – целая жизнь. Вас ждет много прекрасных и незабываемых моментов. Но этот день – день рождения вашей семьи – навсегда останется для вас неповторимым». Кажется, текст не меняется десятилетиями – буквально. Девчонок по неопытности своей, видимо, трогает нехитрая клишированная речь в сочетании с фатином белого платья. – Жень, да не огорчайся ты так! Брак – еще не конец жизни, – удержаться от подкола никак не получается. Огурцова, украдкой вытиравшая мокрые глаза, пихает его ногой. – Дурак ты, Виталь. Это ведь – от счастья! Мировая тусовка, все наши вон собрались. Жаль только, Ленки нету. – А она вообще…будет на свадьбе? – Наташка ей утром звонила, говорит – форс-мажор какой-то. Привет всем передавала, – Женька вздыхает. – Ты тоже расстроился? – Да брось, Жень! Не будем ерундой маяться, – ведущая очень вовремя созывает гостей, чтоб поздравить молодых. – Пойдём вон лучше – Наташке с Серёгой цветы дарить. В свадебном столпотворении сегодня каждый второй – музыкант. «Пошумим!» – бравировал Мельниченко, приглашая гостей. Что ж, он был прав: хорошо, что посреди реки они никого оглушить не смогут. Во главе с Наташкой девичья группа сегодня – хедлайнер торжества. Пробираясь по банкетному залу в радостно скандирующей толпе, он вдруг натыкается взглядом на Третьякову. Пришла-таки! Волосы гладко зачёсаны назад, глаза – в глубокой опояси чёрных теней. На платье-пиджак, знакомое еще с вечера в Большом, накинула короткое пальто и, поёживаясь от водянистой хмари, облокотилась на перила у входа. Очень хочется подойти – но через секунду невеста уводит ту на сцену. На второй час игры Лерка объявляет белый танец; женский пол вытаскивает своих спутников из-за столов, отрывая от поданного горячего. Танцоры подхватывают фразу про огни побережья, недвусмысленно намекая на теплоход, и раскачиваются по площадке в звуках «опавших листьев». Какая-то девица, подойдя к столику, нагибается близко к уху, обдавая вишнёвыми духами. В прыгучих пузырях светомузыки не разобрать лица. – А пойдёмте танцевать? – Нет, спасибо! Не танцую. Сейчас он не танцует. Сейчас он – страшно занят. Сейчас он смотрит на сцену, не отрывая глаз. Часом позже, в промежутках череды тостов, песен и криков «Горько!» гости бродят по залу, жаждут знакомиться и брататься. Наташа наконец уходит за стол к новоиспечённому мужу. Ведущий, увидев Женькину отмашку, включает верхние лампы и лайтовую музыку из колонок. – Сегодня точно не пью, – Лена дружелюбно улыбается ему, снимая с плеча ремень гитары, когда Абдулов подходит к сцене. – И я. Привет, Лен. Ну что, как тебе свадьба? – Весело. Не смогла раньше прийти. Ничего, я все им объяснила. А так… – пока рядом нет посторонних, в гуле банкета можно говорить напрямую, – не знаю. Странно это всё. Знаешь, ну… Наташка почти на тридцать лет его моложе! – А я считаю, что разница в возрасте для любви… не помеха. Лена честно заглядывает в его лицо. – Вообще я тоже так считаю, Виталь. Просто не пара они, вот и всё. Невозможно смелая. Невозможно красивая. – Знаешь… им хорошо, и ладно. Я не осуждаю. На берегу зажигаются огни вечерней Москвы. Зыбкая чернёная позолота дрожит и течёт, сгибаясь под теплоходными бортами. Снаружи банкетного зала ни души – недавний дождь прогнал даже курильщиков, толпящихся по верхнему ярусу. Лена стоит у поручней и смотрит в тёмную воду. Кто-то из гостей – вроде со стороны Мельниченко – навязался, пригласил на медляк. Белобрысый увесистый мужик – он представился, но имени она не расслышала, да и знать это не особо хотелось. А девчонки пихнули на танцпол: мол, давай, покорительница сердец, покажи мужику класс! Зачем только повелась на эту провокацию? Повезло, что песня была короткой. Она до сих пор будто чувствует пьяные крючки пальцев, ползущие по спине. Сзади раздаются неуверенные шаги. – Скучаешь? А чего убежала? – ну нет же, нет! Блядство. Зачем он сюда пришёл? – Пошли…ой. Развлекаться? – язык этого мудака заплетается вусмерть. – Отвали. По-хорошему. Белобрысый заливается мелким смешком, подвигаясь ближе. – Грубо! Ну не артачься. Пошли! Со мной так разговаривать не-хо-ро-шо, – растягивая слоги, он лезет мерзкими руками своими: лапает, перебирает ткань, подтягивает к себе. Нет. Хватит. Лена усилием воли сдержалась, танцуя с ним в шумной празднующей толпе – здесь, без свидетелей, терпеть она этого не собирается. Толкая локтем точно под дых стоящего сзади ублюдка, она, поворачиваясь, ударяет коленом в пах, но – ебучее платье! – промахивается на сантиметр, попав лишь по касательной. – Сука… ах ты… сука! С яростью, помноженной на боль, возбуждение, выпитый алкоголь, мужик вмиг запихивает её в ближайшую дверь, опрокидывая лицом во что-то тряпичное и мягкое. Потной тушей наваливается сзади, кашляя, придавливая, громко сопя: вывернутые под его тяжестью плечи прорезает болью. Борясь, она чувствует тяжёлую духоту ткани под собой; в кожу, глаза впивается острая злая пыль. Паника ледяной волной катится по нутру. Неужели всё закончится – так? Лене наконец удаётся поднять голову. Лена наконец находит у себя во рту голос – и кричит что есть сил. В толпе танцующих Абдулов видел её несколько минут назад. Расплывшийся мужик, ниже партнёрши ростом, устроил голову той на плечо. На лице Третьяковой – плохо скрываемое отвращение. Предпринимать что-нибудь в тот момент было уже поздно: песня кончилась – Лена технично отстранилась от кавалера. Надо бы подойти, узнать: всё ли в порядке, нужна ли помощь… Вот только после танца ведущий объявляет свадебный торт: люди, как растревоженные муравьи, в предвкушении рассаживаются по местам. Однако за столиком своим Лены почему-то нет, да и того, толстого, в обозримом пространстве зала тоже не видать. Нет. Нехорошо. Проверить бы. Пока в центр вкатывают блещущий свечами-фонтанами столик с десертом, Абдулов выходит наружу, к длинным поручням вдоль палуб. Здесь её тоже нету. Вода плещется о борт. Кажется, музыку выключают: неразборчиво слышен микрофонный голос Мельниченко: «угощайтесь… поздравления… сладкий…». Отдалённый гул этой речи и рокот теплоходного туловища вдруг прорезает криком: где-то совсем рядом. Лена! Впереди по освещённому проходу – четыре овальных двери. Он рвёт на себя ручку первой из них, вспарывая темноту полосой света. Пусто. Вторая – пусто. За третьей вдруг в электрических лучах высвечиваются, дёргаясь под нависшей тушей костюма, – обнажённые щиколотки. Душная темень каюты вмиг прокручивается по оси, от живота к горлу взрезаются кипятком горячие судороги. Абдулов тащит на себя пьяное тело, со всей яростно вскипевшей силы бьёт по голове, по сальной трясущейся морде. Мужик сползает на пол помягчевшим костным мешком. Лена поднимается сама. Медленно оправляет одежду, волосы. В каком-то неживом оцепенении смотрит на распростертого у её ног человека. Увести её отсюда, скорей! всё остальное сейчас неважно. Абдулов хватает с пола сброшенные туфли и выталкивает её, застывшую неподатливо, вон из каюты. На верхней палубе сыро до дрожи и почти тихо: свадебный гул остается в кишках теплохода. Он садит её на первый попавшийся стульчик, скидывает с себя пиджак, заматывает им голые ледяные колени. Хватает второй стул, ставит на безопасные полтора метра, садится напротив. Лена спокойно глядит прямо сквозь него невидящими глазами; тушь пунктиром размазана по левой щеке. – Лен. Посмотри на меня, пожалуйста, – усилием воли она фокусирует на нём равнодушный взгляд, но через секунду снова утыкается в пустоту. – Посмотри на меня. Всё позади. Ты цела, в порядке. Он тебя не тронул. И больше не тронет. Всё закончилось. Минут двадцать, может, полчаса, час, больше? – они сидят молча. Слушают рычание моторов, пение сигнализаций на берегу, шёпот реки, взрезаемой металлической громадиной. Небо темнеет до сумеречного сине-серого. Сходить бы вниз за водой, чаем – но одну её здесь точно оставлять нельзя. Хорошо, что вдали уже виднеется причал. Хорошо, что не пил сегодня: сам отвезет её домой. Хорошо, что… успел. Хорошо. Когда теплоход швартуется у пристани, они первыми сходят в ночную тьму. Кажется, сейчас будут запускать салют. «Тигуан» отъезжает подальше от причала и паркуется у продуктового через три улицы. – Посидишь одна? – явно продрогшая на сырой палубе, она молча кивает. – Я быстро. Куплю кофе. После нескольких глотков обжигающего питья Лена немного оживает: вылезает из салона покурить, замотавшись в пиджак, зарывшись в него подбородком. – Как ты меня нашёл? Абдулов, отхлебнув из бумажного стаканчика, ставит свой кофе на капот. Самому бы встряхнуться от шока. – Я как крик услышал… Сразу понял, что это ты. Что это – твой голос, – от свежих воспоминаний вновь потряхивает, накатывает злобой. – У меня прямо внутри… оборвалось что-то. Опустевший стакан её с легким пристуком падает вдруг из рук и катится по дороге. Шаг – и она утыкается в него лицом. Лена, Лена, Лена… Рубашка вмиг намокает на груди: горячеет от слёз, от прижимающегося её тела. – Прости меня… Это запоздалая реакция. Такое бывает. Всё уже позади. Он не слышит сейчас, как в небе брызгами рвётся салют; он не видит, как ползут фиолетовые полосы облаков за домами, над проводами, над худощаво нависшими шпилями светофоров. Изнутри растекается что-то еще горячей и злей: щиплет в горле, першит и больно душит. – Не бойся, Лен… Я – с тобой. И осторожно, боясь еще навредить ей неловким касанием, обнимая за плечи, Абдулов впервые в жизни прижимается губами к светлой макушке.Глава 11
Футболка и впрямь впору. Хрусткая невыглаженная ткань пахнет порошком и еще чем-то неуловимым, но притом ужасно приятным. На белой же его рубашке – что висит сейчас на ручке кресла – расплылись невесёлые пятна туши. Их Лена увидела сразу, зайдя в квартиру и щёлкнув кнопкой торшера. – Спасибо тебе, правда. Я бы, наверное, до сих пор на причале сидела… Голова кругом – ничего не соображаю. Стоя совсем рядом в тесной прихожей, Абдулов забирает из рук её нагретый пиджак. – Отключить тебе надо голову, Лен. Спать завалиться. А? – Да не усну. Портят нервы… всякие мудаки. – С мудаками разберемся: это я тебе обещаю. Хотя у меня самого до сих пор душа не на месте. – Он строит сериально-строгое лицо физрука, за секунду входя в образ. – Значит так, Кулёмина. Твоя основная задача на сегодня – выспаться. Лена устало улыбается. – Дохлый номер. Какой тут сон? – Ну, хочешь… я с тобой побуду? – нужно настоять на своём; неважно, как это выглядит. Сейчас не до воспоминаний о том, что там между ними было или не было. – И тебе страшно не будет… Тем более что кухонный диван, – кивает он вправо со знанием дела, – я уже успешно освоил. В этот раз обещаю: не драться, в любви не признаваться. Честное пионерское. На благодарности, кажется, сил не осталось, но выражение её лица явно становится чуть менее напряженным. – Всю рубашку тебе своим рёвом измарала. Поищу что-нибудь переодеться, – видя немой непроизносимый вопрос, Третьякова поясняет: футболку даст свою – в мужских отделах вещи, мол, гораздо удачнее. С кнопки включения телевизор сразу показывает «Матч-ТВ» – в точности как дома. В полуфинале чемпионата Единой лиги москвичи «ЦСКА» играют против краснодарского «Локомотив-Кубань». Голос Скворцова, комментатора баскетбольного матча, перемежается с монотонным переливом воды за стеной. Когда игра заканчивается уверенной победой Краснодара со счётом 100:76, Лена заходит в комнату, перетряхивая сквозь пальцы уже подсохшие волосы. – Хотела когда-нибудь бросить петь, актёрствовать? Вернуться в спорт? Потенциал-то у тебя большой, – интересуется Абдулов, дуя на чересчур ядрёный чай в кружке и слушая вскрики бегущих локомотивцев. Она качает головой. – Не думаю. Хотя я в эту сферу творческую… вообще случайно попала. А могла бы за сборную выступать. И мудака этого уложила бы! одним правым в голову. – В смысле? А до футбола был – кикбоксинг. Когда Третьяковой было десять, в подвале соседнего дома открылась секция: зал сделал местный энтузиаст, воспылавший идеей воспитывать сильное поколение. Знакомые пацаны со двора ринулись туда становиться новыми Бодровыми, Ван Даммами, Сталлоне. Лену с братом в клуб отвел отец, «…чтоб за себя постоять могли, время тяжёлое». – Ему нравилось, что мы с Денисом этим занимаемся. Поначалу было страшно очень, потом втянулась. О защите, об амуниции никто не слышал, конечно. Били, как говорится, по морде лица… голыми кулаками, – Третьякова впервые за вечер смеётся от собственных воспоминаний. – Разбивали друг другу носы, фингалы ставили. Это было… немыслимое что-то. Местный тренер дядь Саня увидел тогда в единственной девчонке в секции хороший задел. Через год двинул на первые районные соревнования. До этого Лена ни разу не стояла с девочками в парах – в клубе их попросту не было. Зато уверенности в себе имелось хоть отбавляй: регулярно сажала пацанов на пятую точку, и было легко представить себе победу над слабой соперницей. А на ринг вдруг вышла вторая такая же – уверенная. Бой вышел чисто психологический: проиграла всухую. Абдулов улыбается. – Не пропал тогда интерес к боксу? – Наоборот… занималась потом с утроенной силой. Пришло понимание какое-то. Поняла, что стоять нужно именно с девчонками, потому что мышление, соперничество там – вообще другие. У меня тогда инстинкт самосохранения наконец включился. Поняла, что опасно быть расслабленной – может не хватить концентрации чего-то увидеть… – чуть помолчав, Лена добавляет: – В жизни точно так же. Нельзя расслабляться. Хлебнув спортивного азарта, перед двухтысячным отец Третьяковой влип в крупные долги – тогда массово начали открываться букмекерские конторки. Унёс в ломбард дедушкины раритетные часы, заложил получку, повытащил заначки из антресолей. Осознав, что натворил – уходил в запой, неделями не появляясь дома. Для матери это стало последней каплей перед разводом. Уже потом, спустя полгода, узнали случайно: была семья на стороне – продавщица из продуктового магазина напротив и пятилетний сын. – Я тогда назло отцу из бокса в футбол ушла. Глупо, не думаю, что он об этом вообще знал, – сидя на кровати, Лена трогает пальцем покрывало, рисуя в ворсе кривые клетки и зигзаги. – Позже, конечно, встречала пацанов из секции: кто-то бросил, кто-то стал бандитствовать, но была и пара тех, кто смог уйти дальше – ездил по стране на соревы, выскакивал в промоушены. Правда, мы долго еще с ребятами во дворе тотализатор устраивали: придёт кто-нибудь новенький, а ему – «спорим, тебя вон та девчонка уложит за минуту?» А во мне было тогда – три кило живого веса. Он, естественно, плюётся: мол, не вопрос. Ну и… продувал сразу, конечно же. Тонким писком сообщение в чате врывается в размеренный рассказ. – Женька пишет. Видимо, гуляют до сих пор. Они меня потеряли сегодня. Не хочу отвечать. – Волнуются. Лен, а как же…? Может, мы скажем им, что…? – Мы? Абдулов неловко пожимает плечами. – Не знаю. Наверное… я сама им завтра всё скажу. Не хочу об этом. Когда время за разговорами переваливает за три ночи, Лена засыпает. Отвлекшись на бесконечные его россказни, уснула резко: прямо в кресле, прижавшись щекой к изгибу узорчатой спинки. Наверное, только во сне видно человека настоящим? Напускная её уверенность, сдержанное презрение ко всему вдруг как-то растворяются. Лицо мягчеет, становится чуточку детским: грустно-усталым и с приоткрытым тревожно ртом. Надо бы уложить её нормально. Когда он перекладывает Лену на кровать, та дёргается от касания – но не просыпается. Длинный рукав кофты съезжает на локоть, открывая свежее крапчато-краснеющее пятно. Рука, отпечатавшая на себе остатки сегодняшнего страшного – беззащитно брошена кверху ладошкой. В нервном тяжёлом сне она вдруг вскрикивает и отыскивает его ладонь, лежащую рядом, – больно стискивает пальцы. Да, Лен… Противник сегодня явно вышел не в твоем весе? От пожатия этого вновь подкатывает злость – вперемешку с острой саднящей нежностью к ней, спящей рядом, вперемешку с жестокой жалостью. Чувствует вдруг, как сильно, дрожащей мутью болит голова. Как сильно устал сам – устал невозможно, невыносимо. Еще невозможнее: думать о завтра. Предъявить бы Серёге претензии к гостю, устроить скандал? Найти того мудака – отвести за угол и физически растолковать, как обращаться с девушками? Захочет ли она сама сказать кому-нибудь о случившемся? Ладно. Всё решим завтра – надо поспать. Поудобней расправив подушку под разметавшимися влажными еще прядями, он уходит на кухню, прикрыв за собою дверь. Полуденное солнце шпарит над бетонными муравейниками. От вчерашнего дождя по улицам влажно и тяжко растекается духота. На съёмки ехать не надо: Арланов сжалился и решил на денёк отпустить девчат отдохнуть после насыщенного празднования – сегодня отснимут пару сцен без их участия. А взамен условились собраться по ранеточным делам – поработать с тональностью, отыграть пару неувязок в сет-листе. Когда Лена влетает на репетиционную точку, спотыкаясь об порог, часы показывают тридцать пять минут второго. Торопясь, стягивает с себя майку, липкую после обеденной толкотни в метро. Кидает рюкзак на диван, вечно разобранный и оттого полузаваленный барахлом – фиксатор отломал Мельниченко с полгода назад, а мастера так и не вызвал. Все девчонки на уже месте, кроме Наташи – Третьякова вспоминает, что молодожёны свалили за город, выкроив взамен медового месяца в плотном графике несколько свободных деньков. Остальные трое слишком явно и подозрительно затихают, когда она распахивает дверь. – Привет! Выспалась? – А то вид такой, будто не спала всю ночь… – Ого. Синяков понаставила – вон… на спине, на руке. Что у них с лицами? Что за вопросы? – Так Анька заходила к тебе с утра, – Лера заговорщически улыбается, отодвигая выставленный метроном и усаживаясь на краешек стола. – Угадай, кто ей открыл? И почему… Руднева перебивает, хватая Лену за руки и прыгая по студии. – Лен, ну прости! Я такая в квартиру, а он… Просто хотела тебя проведать. Ты не брала трубку. Мы ведь только рады за вас! Я только девчонкам сказала. Больше никто не знает… честное слово! Пиздец. Приехали. Почему он не удосужился ее предупредить? – Девчонки, стоп. Это не то, что вы подумали… – А мы ничего и не подумали. Лен, ты о чём? – хитрое выражение лица Козловой не требует пояснений. – Лен, ну… мы просто за тебя переживаем. – А не надо за меня переживать! Зачем?! Девчонки неловко замолкают, и от молчания этого Лена срывается окончательно. – Ань! Ты нормальная? Кто вас просил?! – Лена орёт на неё, на них всех, не выдерживая этого коллективного напора. – Люди, занимайтесь своими делами! И не надо за меня переживать. Пожалуйста! Женька, не говорящая ни слова всё это время, зовет перекурить. Второпях натянув свежую рубашку и вылетая в длинный душный коридор, Третьякова чувствует, что никогда не простит Аню за её привычку ошалело и радостно соваться в чужую жизнь, не умея держать язык за зубами. Минут пять стоят молча. Высокие осины через дорогу обмакнуты в вялую густую жару – не шевелится ни один лист. Под деревьями в спасительной тени, забросив мяч, сидят на траве пацаны-восьмилетки: раскисшие от пекла, негромко переругиваются меж собой и харкаются на спор: кто доплюнет до тротуара. – Ну? Теперь никого нет. Что ты хотела мне сказать? – Ты ведь меня уверяла, что – ничего. А… как же «он меня на пятнадцать лет старше!», «я не могу», «между нами ничего нет»? – Женька кидает окурок на бетонный пол, сердито размазывая его подошвой. – Вышло-то по классике: свадьба друзей, выпили, уехали вместе, переспали. А я, дура, ищу её, волнуюсь! названиваю! – Жень, да успокойся. Ничего не… Огурцову тоже сложно затормозить, когда она психует. – Ага-а-а. А ночью вы – репетировали? в карты играли? Журналистку к себе не звали? И эта – туда же. Лена затыкает Женькин поток колкостей историей про вчерашнего мужика. Про путь домой. Про того, кто ей помог – снова, в сотый, в тысячный раз вытащив из пиздеца. – Во дела… Что ты думаешь дальше делать? Скажешь об этом Серёге? – виновато интересуется Женька, моментально остыв от немногословного рассказа и усаживаясь на низкую дощатую скамеечку у входа. – Зачем? Чтобы еще хуже стало? В эту секунду Лена точно знает: нет. Никогда. Даже с самой близкой подругой мерзко делиться случившимся – руки в карманах шорт сами собой сжимаются в кулаки. Ведь Мельниченко наверняка поведёт себя как ребёнок: будет шутить или отмахиваться, мол, для пьянки – дело обычное. Он точно не отличается умением хранить секреты – ей, что, мало сплетен? А теперь благодаря Ане слухов о ней стало больше в разы. Пусть эта блядская история останется между ними… и ещё ним, разумеется. – Всё-таки Виталя классный. Видимо, правду говорят, что со взрослыми мужчинами гораздо проще… А какой он вчера на свадьбе красивый был! Весь такой элегантный. Вот наши куры глаза и вылупили. Ты не парься, Лен – поболтают и перестанут. – Разве в этом дело? Женька хмыкает. – Ну да. Слушай, а что он тебе говорил, когда вы вчера дома были? – Да так… ну, сказал, что я всегда могу на него рассчитывать. Знаешь, Жень… – Лена вдруг чувствует острую потребность откровенничать до конца, раскрывая все карты. – Он ведь мне в любви признавался. Не вчера… раньше. Женькины глаза округляются. – А ты?! – А что я? – И ты молчала? Не говорила? А он тебя, по сути, спас! Ну вот видишь, значит, не всё потеряно? Лен, ты подумай. Он реально классный. – Не говорила. Нашла чем удивить… Ты же понимаешь, что не всё так просто? А в кабинете у Савченко и вовсе бедлам. – Говорила – не говорила… Развели тут базар! У меня труба в подвале лопнула. Ученики ходят по школе синие! Аварийка разобраться не может! А вы тут рассказываете мне…чёрт знает что! – Опомнитесь, Николай Палыч. Это пострашней, чем ваша труба… это не авария, это – ка-та-стро-фа! А катастрофа такова: доброжелательница Каримова, решив помочь подруге наладить личную жизнь, нашептала на ушко Людмиле Федоровне бразильский свежачок, повесть о Монтекки и Капулетти; а точнее, о том, как физрук разводит шашни со спортсменкой-десятиклассницей. Степнов вламывается в кабинет руководства так, что дверь чудом остается висеть на своих петлях. – Что за террор вы тут устроили?! что за – сплетни! Как вы… можете вообще, вы же – педагог! – кажется, утихомиривать его нет никакого смысла. Однако к оторопевшей в первые секунды Борзовой быстро возвращаются самообладание и совдеповская железная хватка. – Вот именно: педагог! А вы – кто?! Раскричался он тут… За школьницей бегает! Позор! – Да что вы лжёте-то?! У вас, что, доказательства есть? – А вы думаете, у людей глаз нет? Во-о-от у меня… свидетели, – завуч тычет пальцами в притихших рядом с ней женщин. – Они мне всё рассказали, как вы Кулёминой проходу не даете! А Светочка вообще… с ней в одном доме живет! Заявление по собственному шлёпается на блестящий директорский стол, отполированный тысячами рукавов. Савченко в секунду постигает остроту ситуации. – Ну Виктор Михайлович… Не горячитесь! Заберите ваше заявление. Заявление ваше… я его не подпишу! – Николай Палыч! Вы же… мужчина, и – туда же! – адресат пропускает его увещевания мимо ушей. – Сплетничаете с этими… с бабьём! А вам, Людмила Федоровна, давно-о-о на пенсию пора: хоть время будет по врачам походить…– голову полечить! – физрук выразительно лупит по темени кулаком, уже в дверях посылая коллег к чёртовой матери. В кабинете у Савченко сегодня – проходной двор. Через секунду появляется вечный миротворец Рассказов. Он, в отличие от Степнова, не орёт. Ещё бы: не его ведь обвинили в домогательствах к ученице! – Я, как классный руководитель десятого «а», хочу понять: что происходит? – А что тут выяснять, Игорь Ильич? Да, а что тут выяснять? Им обоим просто пиздецки не везёт. В половину одиннадцатого должна была приехать доставка с продуктами. Дверь оставил приоткрытой – чтоб, нажав на орущую кнопку звонка, Лену не разбудил курьер. – Ой! Виталь? – Привет, Ань… Я сейчас, погоди минутку… – зубная паста беспощадно щиплет рот. – Да не-е-е. Я только хотела узнать, как у Лены дела? Пропала вчера, трубки не берёт, на сообщения не отвечает. – Она… всю ночь… вернее, мы с ней… – тьфу ты. Под Анькиным изучающим взглядом язык невозможно запинается об щетку, как у пацана, винящегося перед матерью. – Ей вчера нехорошо стало. Укачало, наверное. Лена спит. – А как же репетиция? На неё она не поедет? – Во всяком случае, опоздает? Хорошо, что ты зашла. Предупреди там, что сегодня она задержится? – Ладно. Скажу. Ты ей тогда привет, что ли, передавай! – лучезарно и недвусмысленно улыбаясь, Руднева покидает прихожую – оставляя его стоять перед дверью вымазанным в пасте растерянным дураком. Абдулову даже смешно от того, как отснятые эпизоды лакмусовой бумажкой отражают заморочки в реале. Как иногда глупо завязывается жизненное пространство. Как до трясучки бесит случившееся сегодня. После внезапной встречи он не стал будить Лену – та крепко спала, видимо, намаявшись за вчера. Уехал в двенадцать: перед сменой надо было успеть если не залезть в душ, то хоть побриться бы, сменить рубашку. Об Анином внезапном визите записку оставить не сообразил – пытался предупредить по телефону, но мобильный Третьяковой, видно, разрядился полубессонной ночью: абонент стабильно вне зоны доступа. Он ведь зарёкся – отстраниться, дружить, блюсти субординацию, держать блядский нейтралитет, что угодно, и долгое время держал ведь! – а теперь это не имеет никакого значения. Обычно досужие домыслы коллег и глупые сводни без разбору так не дёргали по нервам. Отчего-то в этот раз у него просто сносит крышу. Ведь ничего не было? А если и было бы – да отъебитесь вы все! Абдулов решает раз и навсегда разрулить все нелепости и вопросы. После съёмок «тигуан» за час с небольшим долетает до реп-точки на Малой Калужской; первые звезды уже блёкло глазеют с низкого июньского небосвода. Когда он входит в притихшую студию, Лена застёгивает чехол на гитаре. – А ты чего тут одна? Где девчонки? – Мы сегодня быстро закончили. Как-то… не задалась репетиция. Что ты здесь забыл? Про Аньку мне приехал поведать? – Я не…хотел, чтобы так вышло. – Я – тем более. Оба, раздосадованные дневными разборками, устало опускаются на клетчатый студийный диван. – Я приехал… не знаю, – он ерошит ладонью тёмные волосы, хмурясь от собственных слов. – С Аней поговорить. Прояснить ситуацию. – Виталь, кто тебя просил? Ты со мной как родная мать возишься. Я – взрослый человек, ясно? Сама во всём разберусь. – Сама, сама… Ты вечно всё – сама. Я теперь, что, должен из-за этих сплетен дурацких за три километра тебя обходить? Тебе пиар этот сраный – не нужен, – голос предательски теплеет, становится глуше. – Это я виноват. Я и буду проблему решать. Я… волнуюсь за тебя, Лен! Понимаешь? Вечная эта его привычка – спасать… Быть рядом. Даже когда не просят. Даже когда невовремя. Даже на этом скрипучем диване, в этих стенах, хитро обитых поролоновыми пирамидками. Глупо и просто Лену вдруг лупит в голову инсайтом, внезапной истиной, просветлением. Так за неё – никто, никогда! – кроме него, не заступался. Кипящей сладкой патокой подкатывает к горлу, к пальцам, к лицу: хочется бежать или что-то совсем наоборот. Надо собрать инструменты, надо уйти, отодвинуться, не сидеть так близко, надо-надо-надо… Она вскакивает с дивана, не видя ничего вокруг, – в следующую секунду глупо запинается в проводах. Проволочные змеи подло хватают за голые ноги. Лена летит на пол, успев удивиться тому, что почему-то – не долетает. Душное московское лето, вдруг став маленьким до невообразимости, умещается целиком в серых стенах. Руки его сцеплены на изгибе посередине: хочется остановить время – вечно чувствовать это дерганым движением рёбер. Как угораздило упасть прямо к нему на колени? Кто придумал такими тонкими делать летние рубашки? Вечерняя тьма дрожит в вестибюле схолонувшей дымкой пыли. Она и сама толком не понимает, что творит. Это как быть в завязке долгие-долгие годы, а потом в один миг сорваться на дозу из-за сущего пустяка – взять и поцеловать честный строгий рот. И от бессовестных этих мягких губ у Абдулова в башке что-то отрывается, кружится и летит вверх тормашками, к чёртовой матери, в июньскую дымку, искры и горячую капель. Потому что в этой комнатке, в эту минуту, в этот июнь со всей мочи крутанулось колесо сансары; и усталый мужик за тридцать вдруг умер – народился ошалелым придурком, семнадцатилетним сопляком, что впервые признался соседке по парте в любви и теперь по-щенячьи дурной душой прыгает, падая далеко в жаркое поднебесье.