― Это, ― Курсед кивает в сторону манекенов, стоящих рядом у стены, облачённых в плюшевые худи с вышивкой, пиджаки и футболки. ― Никуда не годится. Я не понимаю, неужели я должен заниматься всем, чтобы вы хоть что-то делали нормально? Эта коллекция должна быть идеальной, ― чеканит каждое слово, ударяя пальцем по столу, сдерживаясь, чтобы не скорчиться от боли. ― Нет, она уже идеальна. Но должна быть великолепной, ты понимаешь меня?
― Когда ты ныл о разбитом сердце, ты нравился мне на порядок больше, ― ворчит Мапп, жестом руки прося ассистентов, жавшихся в дверях, унести несчастные манекены обратно в швейную мастерскую. Их будут перекраивать уже в шестой раз, и чует его сердце ― далеко не в последний.
— Если ты не можешь разобраться с этим, зачем вообще вертишься вокруг меня? — раздражённо щёлкает по карандашу, почти сточенному в конец, и тот улетает на самый край стола, ударяясь о небольшой перекидной календарь.
— Потому что без меня ты бы давно умер в канаве, пьяный и с разбитым сердцем.
— Оно сейчас у меня разбито, Мур, я вот-вот умру, — снова стонет, зарываясь в ладони, закрывая потускневшие от недосыпа глаза. Рядом, почти под рукой, дымился стаканчик свежего кофе с молоком из кокоса, но Курсед к нему так и не притронулся, заявляясь в офис в рекордные десять утра, тут же выгружая на стол целую стопку новых эскизов ― те ожидаемо разлетелись по всей поверхности, и, на удивление Мура, их было не меньше сорока. Он не стал спрашивать что именно случилось прошлой ночью, но хотел верить в то, что та милая сотрудница не была в этом замешана.
— Постарайся сделать это на следующей неделе, в эти выходные у нас показ.
— Твои слова убивают меня.
— Рад был помочь, — Мапп бегло улыбается, пытаясь собрать все документы и эскизы, параллельно печатая сообщение в чат швейной мастерской о том, что именно нужно будет переделать в моделях. — Тебе стоило бы заняться делом, а не ныть о проблемах, которых нет.
— Нет? — Курсед поднимает голову, вскидывая брови. — Да что ты понимаешь вообще в проблемах.
— Действительно, куда этому маленькому Мапу до такого великого Курседа, — всплёскивает руками, уклоняясь от удара в бок, огибая стол.
― Ещё секунда и здесь прогремит настоящий гром, ― раздаётся голос, и парни в миг замолкают, оборачиваясь к дверям ― в проёме, едва сжимая ладонью деревянный косяк, стоял Акума, не решаясь войти внутрь. ― Что у Вас случилось?
― Ничего особенного, ― тут же отмахивается Курсед, бегло собирая все разбросанные по столу бумаги. ― Мур, иди и займись этим. Я тебя умоляю, на коленях стою, ― передаёт документы и наброски в чужие руки, на что Мапп только морщится, почёсывая голову.
― Этот англичанишка плохо на тебя влияет, ― проговаривает шёпотом, поглядывая на гостя из-под опущенной крашеной чёлки.
― Этот англичанишка ― наш прямой билет в лучшую жизнь, ― отвечает так же тихо, пихая друга в плечо, откидываясь на спинку большого крутящегося кресла. ― Всё, иди. У меня дела, ― добавляет громче, смотря на Акуму, а тот улыбается в ответ, поправляя края кашемирового свитера, что был накинут на плечи.
― До свидания, господин Винтур, ― Мапп приклоняет голову, когда проходит мимо парня, явно излишне утрируя, на что Курсед закатывает глаза.
― И Вам хорошего дня, господин, ― подыгрывает Акума, снимая с головы невидимую шляпу. Он всё же проходит внутрь, делая несколько медленных шагов, останавливаясь прямо перед рабочим столом на котором, несмотря на скорую уборку, творился настоящий хаос ― «творческий беспорядок» с капелькой бытового мусора и кругами от остывающего кофе. ― Вас было слышно даже в коридоре, что-то случилось?
― Это всё из-за показа, ― вздыхает, подкладывая руки под голову, без стеснения осматривая внезапного гостя ― зачёсанные назад волосы, обильно залитые лаком, рубашка, заправленная в классические брюки, такого же цвета, что плавал по радужке глаз, заинтересованно бегающих по карандашным эскизам. Курседу даже немного грустно, что они с таким же интересом не осматривают его самого. А спрашивать, что именно парень здесь делает, он даже не станет. ― Нужно успеть в срок, но каждый день что-то приходится менять. Я уже не уверен, что выйдет так, как планировалось изначально.
― Нужно было меньше уделять времени веселью, ― Акума поднимает голову, и Курсед едва сдерживает клокочущий внутри смех ― он выглядит как учитель, даже поправляет невидимые очки на кончике носа, когда, сложив руки за спиной, обходит стол, оказываясь совсем рядом. ― И больше ― работе. Праздные мысли отравляют мозг и пьянят разум.
― Этому вас учат в ваших частных школах? ― слегка запрокидывает голову, чтобы лучше видеть внезапного гостя, улыбается и щурится, словно смотрит на яркое южное солнце.
― Так говорит мой отец, когда мать уговаривает его взять отпуск, ― пропускает тихий смешок и Курсед не может не посмеяться в ответ ― напряжение, что давило на плечи, в миг куда-то испарилось, не оставляя после себя даже колкого осадка. Казалось, словно тучи, во главе с Муром, наконец рассеялись, и на смену хмурой пасмурности пришла ясная облачность, очищая не только небо, но и голову, забитую туманом. ― Это то, что уже есть? ― парень кивает вместо ответа, устало потирая глаза. ― Я могу посмотреть?
Курседу невероятно льстит, что чужие глаза начинают мерцать интересом. Цветущее болото обтачивается до изумруда, зрачок тенью ложится на этот зелёный шёлк ― парень склоняется над столом, водит пальцами по эскизам, так мягко и бережно, словно линии вот-вот рассыплются, исчезнут и сотрутся с достаточно плотной бумаги. Он так же оглядывает образцы ткани, каждый проверяет наощупь, прежде чем сказать что-то шёпотом ― Курсед не слышит ничего, да даже если бы прислушался не услышал бы ― он полностью поглощён точёным профилем, тёмными волосами, нитями спадающими по щекам, которые Акума то и дело пытается убрать за уши, но все без толку ― те всё равно выскальзывали обратно, пропитанные маслом для укладки.
― Насколько я понял, это что-то другое. Такого у В-, ― запинается, неловко улыбаясь, пряча взгляд в разложенных рядом лоскутках тканей. ― У тебя раньше не было.
«Я думал о том, как это будет смотреться на тебе, когда рисовал. Каждый чёртов эскиз», ― так и вертится в голове, но вслух Курсед произносит совсем иные слова:
― Токио. Этот город и правда меняет людей.
Акума сдержанно кивает в ответ, молчаливо соглашаясь.
Незаметно для них обоих, парень находит огрызок простого карандаша, сначала невесомо, а потом вполне уверенно водя им по бумаге, оставляя новые, отрывистые линии, что плавно извивались, скручивались, устремлялись резко вниз, а после взмывали вверх. Курсед следил за этим лишь жалкие доли секунд, пока не обратил внимание на бледные пальцы, сжимающие деревянный корпус, на аккуратно подрезанные ногти, едва заметно блестящие прозрачным лаком, на ниточки вен, что пробивались наружу сквозь полу прозрачную кожу. Взгляд скользнул выше ― тонкая цепочка из серебра, без подвесок и камней, просто круглые звенья ― улыбка сама искрится на губах ― всё та же одежда без логотипов, а выглядит дороже, чем вся эта жалкая жизнь. Курсед думает, что всё, что наденет Акума сразу становится дорогим, словно всё его тело источает бесконечный запах такого желанного люкса.
— Выглядит горячо, да? — моргает несколько раз, быстро возвращаясь в реальность, что не сильно отличалась от приятных мыслей — чужие глаза были так же близко, и смотрели так же пристально, словно иголочки, после которых на коже оставались маленькие красные точки. Горячо? Ему же не послышалось? — Что, — Акума выпрямляется, поправляя выбившиеся из причёски пряди, чувствуя некую неловкость, что клубами начала витать в кабинете. — Что думаешь?
— Что думаю? — парень моргает несколько раз, почти выпаливая: «да, ты выглядишь достаточно горячо», вовремя опуская взгляд на лист на столе, где на прошлом несуразном эскизе появились другие, более уверенные тёмные линии. — Слушай, — подвигает бумагу к себе, уже представляя, как это сядет на модель. — А мне нравится. А что если добавить боковые вставки?
— Из чёрного кружева? — неловко слегка смеётся, складывая руки на груди.
— Ебать, — глаза Курседа загораются, он судорожно тянется к карандашу, что почти падает со стола и Акума тут же расслабляется, когда видит улыбку на чужом лице. — А вот это, — рисует отрывистые линии, имитируя прозрачную сетку. — Уже выглядит и правда горячо.
Акума быстро входит в азарт, заражая им и Курседа, что сейчас жадно проглатывал каждое чужое слово, каждую новую идею, смакуя её на языке:
перевёрнутые карманы на джинсах? — ахуенно!
асимметричная юбка с оборками внизу, похожая на плафон? — пиздато!
футболка с паучьими нитями, сделанными из шёлка и нанизанных перламутровых жемчужин? — заебись!
У них есть всего один карандаш, который они передают из рук в руки, несколько раз теряя огрызок под столом. Всё превращается в какой-то упорядоченный хаос, где вместо воздуха начали витать идеи, тут же отпечатывающиеся на бумаге лёгким движением кисти. На каких-то эскизах появлялись маленькие, но новые детали — цепочки, камни, стразы; а какие-то и вовсе приобретали иной вид. Курсед снова совсем упускает момент, когда на чужом носу появляются очки в тонкой чёрной оправе — когда парень моргает, ресницы задевают стёкла, но ему, по всей видимости, всё равно — он продолжает бегать глазами по листам, внося незначительные правки уверенными штрихами.
― У тебя хорошо получается, ― резюмирует, вновь откидываясь на спинку своего стула, прокручиваясь на нём несколько раз. ― Никогда не думал пойти в модельеры? С твоими-то родителями не думаю, что это проблема. Все модельные дома распахнут перед тобой двери, даже стучать не придётся.
После этих слов Акума выпускает из рук ткань, и та лёгким пёрышком лавирует на пол.
― Нет, не думал, ― отвечает с задержкой, поднимая беглый лоскуток, возвращая его на стол к остальным. ― Я просто много наблюдал за этим, только и всего. У нас дома, в Хайгейте, большая библиотека. И не только маминых журналов.
― Это определённо талант.
― Ничего особенного, ― пожимает плечами, тяжело улыбаясь, отворачиваясь к окну, опираясь бёдрами о стол, ― совсем скоро малиновое солнце упадёт в лунку горизонта, опустятся чёрные тентакли ночи, и Токио заиграет новыми огоньками совсем иных красок. ― Особенно если видишь это по двадцать часов в сутки, с самого детства.
Иметь прямой доступ к такому количеству власти, но при этом не использовать её от слова совсем — что ж, Курсед находит это достаточно удивительным, достаточно для того, чтобы слепо восхититься этим парнем ещё раз.
― Мур сказал, однажды ты снимался для журнала, ― клонит голову в бок, почти опуская её на собственное плечо, игнорируя пейзаж за окном ― его куда сильнее интересует парень рядом, а не какие-то бездушные высотки и кричащие вывески. ― Лгать не стану, я пытался найти тот выпуск, но ничего не нашёл.
На минуту опускается тишина, разбиваемая лишь тиканьем настенных часов. Акума закусывает губу, пальцами переминая кожу на предплечье ― от чего-то нервничает, но Курсед не понимает от чего именно.
― Это было очень давно и вообще не правда, ― резко разворачивается, так, что отдельные пряди взмывают в воздух, медленно опадая обратно на лицо. Складывает руки на груди, чуть опуская голову в бок. ― Время идёт, а ты всё сидишь. Иди работать, иначе ничего не успеешь, ― снова выглядит словно учитель, от чего Курсед заранее устало стонет, нехотя поднимаясь с удобного стула.
― Это жестоко.
― Жестоко будет, если газетчики узнают, почему именно ты не закончил коллекцию, ― Акума занимает чужое место, закидывая ногу на ногу, несколько раз прокручиваясь на месте. ― Только представь: «кутюрье модного дома «T.C.E» был замечен в компании незнакомого юноши. Стало ли это причиной задержки коллекции? Наша редакция получила эксклюзивные комментарии от участников событий!»
― Твоя мать плохо на тебя влияет, ― бросает из-за спины, нехотя подходя к голому манекену, осматривая его со всех сторон.
― Ты не поверишь, но отец влияет ещё хуже.
― Я охотно в это верю.
---
Время тает совершенно незаметно, и чернота позднего вечера буквально выбивает стёкла, затекая внутрь. Приходится включить больше света, чтобы случайно не приколоть ткань к собственной одежде. Акума продолжает тихо наблюдать, придерживая голову ладонью, упираясь рукой о стол. Уходить, видимо, не собирается, но то и дело поглядывает на часы, тикающие на стене под потолком, а Курсед отчаянно хочет, чтобы те остановились и день никогда не пришёл к завершению — кажется, словно если эти зелёные фонарики погаснут, перестанут острыми иголочками втыкаться в кожу напряжённых рук, то все развалится, станет невесомым пеплом? и парень будет не в состоянии это восстановить.
— У тебя ужасная осанка, — тихо говорит Акума, вставая с места, от чего стул тихо, но скрипит.
— Прямая спина поможет мне лучше работать? — смеётся Курсед, пока не чувствует чужие крепкие ладони на своих лопатках, тут же замирая с иголкой в воздухе. — Мужик, я конечно всё понимаю, но у меня холодное оружие в руке.
— И кривая спина, — отзывается так близко, что чужое дыхание пластом ложится на шею, неприкрытую волосами. — Не боись, я просто расправлю тебе плечи. Спасибо потом скажешь.
В следующую секунду верх тела пронзает тугая боль, когда его пытаются вернуть в нормальное состояние — Курсед кусает губы, лишь бы не застонать от боли, и прикрывает глаза. Чужие пальцы впиваются в плечи, разводя их в стороны и опуская вниз, так, что лопатки с трудом, но соединяются, и кровь ручьями начинает бежать по спине. Он затаивает дыхание, натурально переставая дышать — ему кажется, ещё секунда и все его секреты вывалятся наружу, падая прямо к чужим ногам. А Акума продолжает мять напряжённые плечи, смотря за тем, как ткань на них собирается в складки. Сам не знает, зачем решил сделать это, но обратного пути как будто бы не было. Оба теперь молчат. Лёгкая, но всё же неловкость, туманом стелится по кабинету.
---
— Мы с Вилайном хотим сходить на фестиваль фейерверков, — начинает тихо, привлекая к себе внимание. Эхо разносит его голос по всем уголкам парковки, от чего Акума даже пугается, едва заметно дёргаясь. — Точнее, это отец хочет, чтобы мы туда сходили. Говорят, там есть на что посмотреть, — спокойно улыбается, не решаясь посмотреть на Курседа. — Ты не хочешь, — делает паузу, опуская взгляд на свои руки, переминая покрасневшие пальцы. — Не хочешь сходить. С нами. Со мной. Сходить с нами на фестиваль фейерверков.
— Думаю, твой друг меня недолюбливает.
— Он со всеми так, — прыскает от смеха, переминаясь с ноги на ногу, всё же поднимая глаза на Курседа. — Не думай, что ты особенный.
— А если я хочу быть особенным, — говорит очень серьёзно и тихо, но при этом улыбается, щуря полумесяцы век. — Но не для него. А для другого особенного человека.
— Тогда тебе стоит пойти с ним на фестиваль фейерверков.
И Курсед соглашается, кивая несколько раз. Машина уносит Акуму далеко от офиса, а парень поднимается обратно наверх, до конца не понимая, что это сейчас было и был ли вообще реален этот день. Но одно он знает точно — улыбается так широко, как только может, прикладывая руку к щеке, что недавно получила заслуженное ранение — на фестивалях обычно происходит что-то необычное. Это он видел в аниме. В аниме врать не будут.
Курсед ощущает себя настолько странно, что даже не может описать охватившее его чувство — ему и весело и грустно, и смешно и горько, и больно, и до такой степени хорошо, что хочется кружиться на месте, пока маленькое склизкое сердце не остановится совсем. Он словно находится на периферии чёрного и белого, в бесконечном вечере, когда день уже отступил, а ночь так и не начнётся — в чём-то бесконечно сером, но при этом мягком и удобном, как большая кровать. Кровать с подушкой из безнадёги и одеялом из счастья. И во всём этом виноват строгий английский акцент, блёклые зелёные глаза и тонкая оправа на кончике носа с маленькой горбинкой. Во всём этом виновата не японка с каре и аниме на машине — во всем виновен Акума, который, что не мало важно, был парнем, и ни о чём таком даже не догадывался. По крайней мере Курседу так казалось, что он очень хорошо шифровался все эти дни. Каким-то образом его сбитые и прилизанные волосы, тонкие запястья и бледная кожа затмили весь Токио вместе взятый, и почему-то, но парень уверен, что и Киото, и Сибую, и все остальное. Вся Япония меркла, тонула в изумруде болотных глаз.
Курсед вздыхает, откидывая одеяло, раскидывая конечности в разные стороны, чтобы охладиться — он хочет увидеть его завтра, сегодня, вчера. Только для того, чтобы в этом убедиться — а не для чего-то другого! А завтра словно слышало все гудящие мысли и всё никак не наступало.
Скорей бы завтра.
