---
За несколько лет Мапп привык ко всей этой суматохе, и даже ни разу не удивился, когда поздно вечером получил письмо от «начальства» о том, что они переезжают в «мир красивых азиаток и токийского дрифта)». Ну, может чуть-чуть удивился, вскинув брови и тут же блокируя телефон. А сейчас, пусть и не признается вслух, но до сих пор не верил, что это произошло, когда вёл Курседа наверх, в его новую обитель — новую матерь их рабочей команды. Возможно, смена обстановки поможет найти то, что оказалось утрачено среди беспорядочности и лоска — тот маленький огонёк, коим они загорелись, когда тихо, почти шёпотом, обсуждали эту «безбашенную мечту», сидя на крыльце отеческого дома Курседа. Парень хочет задать очень много вопросов, но все они попросту смешиваются в голове в один несвязный поток. Он старается не отставать от Мура, постоянно нагоняя его быстрыми шагами — вертит головой во все стороны, не веря собственным глазам: стойка ресепшена, над которой большими металлическими буквами мерцала надпись «thousand.cursed.enemies». Панорамные окна, сквозь которые было видно весь деловой район Токио, маленькие столики, усыпанные журналами разных издательств, на обложках которых красовались последние работы их дома, чёрные мягкие кресла и спадающие с потолка белые люстры-капли. А ещё женщины. Миловидные японки в юбках и пиджаках не дают отвести от себя взгляд, сердце сразу начинает биться сильнее, стоит одной из них учитво улыбнуться начальству, слегка приклоняя голову. Всё, о чём только Курсед мечтал собрали под одной крышей — сейчас ему казалось, что он в раю.---
— Не знал, что ты позвал Винтур на показ, — говорит Кусакабе, оставляя на столе один стакан кофе из большого набора в бумажной корзинке. — Винтур? — Курсед ломает брови, вопросительно бросая взгляд на друга. — Ты думаешь ей нужно приглашение? Она может придти и без него, это же Винтур, — Джузо скрипит диваном, слегка привставая, чтобы забрать свой напиток из чужих рук, тут же делая большой глоток. Он жмурится, слизывая остатки молока с губ, качая головой под протяжное «ммм», и Курсед не может не скривиться в отвращении, когда видит эту блевотно-сладкую улыбку на лице у Кусакабе. — О чём вы вообще? — «О чём вы вообще?», — передразнивает Джузо, по-удобнее устраиваясь на небольшом кожаном диване у стены, закидывая одну ногу на другую. — У тебя в списке гостей есть мадам Винтур. Или ты и об этом не в курсе? — Конечно в курсе, что за идиотские вопросы, — закатывает глаза, раздражённо откидываясь на спинку стула. Конечно, он не был в курсе. Он даже не соизволил посмотреть этот чёртов список, свалив всю работу на Мура, надеясь, что все будет в порядке. Как оказалось, если не принимать должного участия в какой-то части своей жизни, она потечёт мимо тебя, оставляя далеко позади. — Расслабьтесь, всё будет ахуенно. Коллекция уже готова, остались только финальные правки и можно писать заголовки «лучшая коллекция всех времён была представлена дизайнером Курседом на показе в Токио». — Как бы твоя уверенность не сыграла с тобой злую шутку, — Кусакабе поправляет шарф на своих плечах, пряча руки в карманы свободных штанов. Он смотрит сквозь друга, на большие стеклянные здания за окном и густеющую темноту в небе — световой день остался позади и столица окрасилась в яркие мерцающие огоньки вывесок, фонариков и фар проезжающих машин. Забавно, но казалось, что с приходом ночи город оживал сильнее, чем утром — бесконечная работа заканчивалась и во всех районах с радостью распахивались двери экстремального отдыха. — Всё будет нормально, — отвечает Курсед, растягивая губы в тонкую изломанную линию. — Всё будет нормально, — но сам он в этом уже не так уверен. Его не то что не радует — до скрежета зубов раздражает тот факт, что какие-то аристократы вот так просто вертят миром моды как им вздумается. В самом деле — на дворе 21в, всех этих чопорных любителей ферм и гольфа должны были давно подвести к эшафоту за грехи их недалёких предков. Но вместо этого он должен официально вписать их фамилию в список гостей, чтобы иметь этот крошечный шанс на спасательную шлюпку в бескрайнем океане. Бесит. Они наверняка отставляют мизинцы, когда пьют свой дурацкий чай. Бесит вдвойне. Ладно, что ж, раз ради успеха нужно снискать благосклонность всего одного человека, Курсед её получит. Он получает всё, чего желает. И в этом правиле нет исключений. Курсед понимает, что его сильно затянуло в эти мысли, когда непроизвольно вздрагивает от звука открывающейся газировки, что Мур принёс с собой в его кабинет. Отвлёкшись, парень пропускает нить завязавшегося разговора, ловя лишь обрывки случайных фраз. Его лицо невольно хмурится, и он выпрямляется в плечах, опираясь руками на стол и смотря на стоящего рядом друга. — У неё есть сын? — Ты и этого не знал? — Джузо изгибает брови в удивлении, разочарованно качая головой. Кусакабе лишь складывает руки на груди, и по спине Курседа начинает ползти такое чувство, словно теперь он крупно проебался. — Говорят, раньше он даже снимался для её журнала. — А сейчас что? — А сейчас он играет в теннис, — встревает Мапп, появляясь в проходе с новой кипой различных бумаг. — И в гольф. И во что там ещё играют занудные английские дети. Кусакабе с Джузо ещё какое-то время уделяют обсуждению этой семейки, пока Курсед, окончательно не заебавшись, выставляет их обоих за дверь. Серьёзно — он пригласил Кусакабе по старой дружбе, потому что знал, что тот тоже неровно дышит ко всем этим токийским приколам и явно будет не прочь сделать забег по магазинам в поисках плюшевой лоли в коллекцию. Особенно глаза у него загорелись на словах о большой creepy Hatsune Miku — Курсед вообще-то не знал, можно ли купить её в Японии, но описал всё так красочно, что Кусакабе вылетел первым же рейсом, беря вполне заслуженный отпуск. Одного Курсед конечно не учёл — то, что он притащится на другой континент со своим «хвостиком», который видимо решил, что раз они спят друг с другом, то и всё остальное делают исключительно вместе. Вообще, парень такого не понимает — вся эта любовь — о, господи — навсегда, чувства до гроба и подобная шелуха полная чушь, созданная киношниками для того, чтобы одинокие женщины плакали у них в зале, за просмотром очередной мелодрамы, заедая горе попкорном с наценкой. То, что сам Курсед смотрит аниме исключительно романтические, стоит умолчать — не хочется разбивать такой старательно выстроенный образ. В конечном итоге, прошёл всего один полноценно рабочий день, а офис уже превратился в проходной двор, на столе образовался склад из кофейных стаканчиков, а эти двое расхаживали по коридору, как по своему дому. Если они ещё начнут лизаться где-нибудь за углом, Курсед точно сойдёт с ума раньше, чем планировал. Шума от K&J пока было больше, чем дела. Курсед подошёл к окну, нервно постукивая по нему костяшкой пальца ― внизу бегали маленькие люди в костюмах, ездили машины и мерцали огоньки светофоров и всевозможных реклам. В голове была точно такая же каша: единственное, что ясно ― показ должен произвести фурор, да такой, чтобы все снобы из нынешней богемы навсегда закрыли свои рты и попрятались в свои люксовые норы. Это должно быть что-то новое, что-то грандиозное и великолепное. Что-то, что не пришло бы в голову ни Лагерфельду, ни Донателле, ни Микеле. Только Курседу. Но в плане была одна погрешность. Курсед смыкает веки, то ли от злости, то ли от отвращения, громко и протяжно выдыхая ― грёбаная бюрократия, чёрт её дери! А ещё эту женщину, которая негласно восседала над всем, что происходило в мире моды ― семейка Винтур испортила жизни ни одному подающему надежды дизайнеру, а сейчас пыталась душить Курседа, медленно, но уверенно смыкая свои мертвецки-бледные пальцы на его шее. Эти англичашки, возомнившие себя аристократами, были о себе слишком завышенного мнения, но что бесило парня ещё больше, чем их заносчивые лица, так это то, с каким трепетом все дома стелились перед «QQE», буквально падая в ноги, лишь бы им уделили пару строчек в новом выпуске. Мерзость. И эти люди называют себя деятелями искусства? Устало трёт лицо, протягивая надломное «Боже». Собирает разбросанные по дивану папки с эскизами, тканями и образцами швов, сгребая их в одну большую кучу — Мур разберётся с этим, прежде чем Курсед вернётся обратно утром, скорее всего будет много ворчать, но разберётся — всегда разбирался. Эта черта ему безусловно нравилась в друге — как бы не была тяжела или бессмысленна задача, тот справлялся со всем, действуя чётко и слажено, словно по инструкции. Курседу такую инструкцию никто не выдал, от того его жизнь скорее напоминала беспорядочные скачки напряжения, каждый из которых готов стать для него летальным. ― Я собираюсь отдохнуть сегодня ночью, ― говорит так обыденно и небрежно, нажимая кнопку вызова лифта, играясь ключами от стоящего на парковке Мустанга. ― Мы только переехали, — кривится, выдерживая строгость в голосе. Пытается нравоучать, предостерегать новых скандалов, на фоне прошлых, ещё не утихших, но Курседа такое только смешит. И он не сдерживаясь пропускает смешок из груди. — Мур, уверяю тебя, — опускает руку другу на плечо, но тот морщится, заставляя сбросить ладонь. — Если я захочу с кем-нибудь переспать, то буду держать тебя в курсе. — Просто постарайся не нажить себе проблем хотя бы в этот раз. Курсед на это сдержанно кивает и скрывается в дверях лифта. Он, конечно, постарается. Но ничего не обещает, скрещивая пальцы за спиной.---
Первый раз Курсед пересекается с ним взглядом на входе ― он только минует порог, обходя охрану, которая даже не смотрит в его сторону ― ничего удивительного, одни кроссовки на его ногах стоят больше, чем зарплата за всю их жалкую жизнь — а парень стоит на втором этаже, прислонившись бёдрами к оградке, держа в руках стакан с переливающейся в свете бликов жидкостью. Курседа он не интересует ― ну, если только чуть-чуть. Куда сильнее глаз цепляет брюнетка у бара ― японка на высоких каблуках, в платье выше колена. Она кокетливо поправляет спадающие к лицу локоны, улыбаясь какому-то иностранцу, сидящему на стуле рядом, но как только её глаза встречаются с коричневой бездной напротив тот парень для неё меркнет на фоне красно-чёрных волос и нитей подкожных чернил прямо на шее. Курсед отводит от неё взгляд, заприметив ещё одну длинноногую японку, что улыбалась ему с уже другого конца барной стойки. Однако люди в клубе сменяют друг друга слишком быстро, так, что Курсед даже не успевает запомнить их лица, но вот уже десять минут взгляд приковал он, затмив собой всех танцующих и смеющихся азиаток. Он ― это невысокий парень с тёмными волосами, укладка на которых потеряла форму уже после третьей песни, но не сбитыми в «гнездо». Несколько острых прядей спадали по впалым бледным щекам, подвивались на концах, устремляясь вверх. Один такой завиток образовался прямо на макушке и издалека казалось, что это самое настоящее кошачье ухо, и как не старался парень поправить непослушный локон, тот всё равно возвращался на место, дёргаясь вместе с головой. Он ― это белая широкая футболка, что совсем слегка обтягивает маленькое тело, когда то поворачивается под музыку в разные стороны. Это штаны в цветную клетку, купленные явно не по размеру — ткань волнами собирается в районе колен, закрывает почти все кроссовки. Он — это очередной заказанный на баре коктейль, свет софитов, делающий и без того бледное лицо ещё белее, закладывая глубокие тени в районе острых скул. Это слабый блеск тонкой цепочки на такой же тонкой шее, что слабо мерцает, когда парень вертит головой, полностью растворяясь в этой безвкусной музыке. Красиво. Будет глупо отрицать, что это не так. Парень, словно почувствовав тяжёлый взгляд на себе, поворачивает голову, и теперь их глаза сталкиваются друг с другом, минуя всех танцующих людей и бегающих официантов. Белое кукольное лицо, обрамлённое по бокам прядями чёрного парика, делают этого парня ещё более неумолимым — Курсед не замечает, как расправляет плечи, смотря только на него, не отводя взгляда ни на секунду, боясь потерять из виду эти стеснительно выглядывающие из-под ворота ключицы. Кто этот парень ему тогда ещё неизвестно, и не ясно, имеет ли значение его происхождение. Он не знает ни имени, ни где тот живёт, ни на каком языке разговаривает — хоть, право, и пытается понять это, читая по губам отрывки случайных фраз. Неизвестно ничего. Кроме взлохмаченных волос, узких плеч и миловидного, совсем кукольного лица, с двумя тёмными, почти немигающими глазами. Курсед даже не морщится, допивая виски до дна, опрокидывая стакан в котором остаётся только звенящий лёд. Он смотрит. Смотрит, как в дыму от кальяна, что переливается разными цветами светодиодных прожекторов, вверх взмывают тёмные волосы и такие же глаза заинтересованно, но очень бегло, скользят снизу вверх. Курсед улыбается, чувствуя тонкую алкогольную плёнку, что трескается на губах — они играют в эти глупые гляделки весь вечер. Только смотрят друг на друга выжидая, кто же окажется в дураках. Курсед не может не улыбаться — в его рукавах определённо есть козырь, и не один — чёрная банковская карта тузом ложится на стойку, разом закрывая длинный барный счёт. Но так ли очевиден исход этой партии? С чужих бледных плеч свисает футболка Валентино с едва заметным логотипом на рукаве. И это то, что непременно цепляет взгляд — бренды. Брендовые шмотки без принтов и логотипов — он узнаёт их даже издалека, цокая языком. Этот парень сто процентов модель — с такими чертами только на обложках светиться. — Шлюха, — цедит сквозь зубы, со звоном ударяя стаканом по стойке. Ну конечно, на такие тряпки можно заработать только одним способом. Особенно имея такое личико. Кривая улыбка ломает бледное пьяное лицо — ни одна модель не будет против переспать с именитым дизайнером. Курседу хочется его раздеть. Чтобы одеть в свою одежду, в ту, что он создаст только для него. Исключительно ради него. Курсед только наблюдает, не делая резких движений — парень пьёт уже пятый коктейль, тут же возвращаясь на танцпол, откуда выходит разгорячённый, со взмокшими корнями, которые тот бегло пытается привести в порядок. Он быстро печатает что-то в телефоне, и поднимается на второй этаж, усаживаясь за столиком, чтобы передохнуть — музыка сменяется с бьющих нот на спокойные, плавные, и тела начинают плыть в такт ленивым нотам. Курсед решает, что самое время вкусить этой сладости, что бегала от него весь вечер — азиатки никуда не денутся, а это нечто, в люксовой футболке без принта, упархнет так же незаметно, как и появилось. Что-то неприятное щёлкает внутри, когда рядом с его куклой появляется высокий парень, свободно кладёт руку ему на плечо и что-то говорит, наклоняясь так низко, что закрывает собой этот точёный профиль. Куда сильнее это «что-то» щёлкает, когда «белоснежка» смеётся в ответ, передавая свой коктейль в чужие руки. Удивительно, но посторонний человек быстро уходит, скрываясь где-то в стороне, и Курсед тут же встаёт с круглого барного стула, уверенным шагом направляясь к лестнице, смахивая с себя невидимую пыль. Он выглядит великолепно и прекрасно это знает — осталось только доказать этой дорогой кукле, что на всё в этом мире можно приклеить ценник. Ступеньки кажутся ему бесконечными, пусть он и выпил всего несколько стаканов ― парень сидит на одном из низких диванов, безучастно осматривая толпу внизу, где ещё несколько минут назад рвано прыгал под звуки музыки. Курсед садится напротив, на мгновение привлекая к себе внимание скучающих глаз ― те быстро оценивают незнакомца с ног до головы, задерживаясь на цветных чернилах под кожей. Курсед улыбается, но его улыбка заметно плавает от крепости распитого алкоголя, на что парень напротив только вздёргивает бровь, продолжая тянуть кислотный коктейль через трубочку. Он сидит, закинув одну ногу на колено другой, футболка в нескольких местах смялась в гармошку, а горловина неприлично съехала в бок, оголяя плавную линию ключицы, на которой Курсед замечает мелкую россыпь блёсток — ну точно эскортник, только со взглядом таким, высокомерным. Парень хочет громко рассмеяться, втягивая носом запах чужого парфюма — что-то сладкое, похожее на ваниль — если кто-то и имеет право на высокомерность, то только он. И Курседу не сложно показать птичке где её жёрдочка в этой клетке. — Konnichiwa, — бросает небрежно, на что получает только прямой холодный взгляд. — Я плохо говорю по-японски, — произносит парень, вставая с места, собираясь уйти, и Курсед слышит чистейшую английскую речь, не веря своему счастью. — Какое совпадение, — улыбается ещё шире, так, что уголки губ начинает неприятно тянуть, забирая чужой бокал с низкого столика, допивая его содержимое одним глотком. — Я тоже. — Могу поздравить тебя с этим. — На пару слов, — наклоняется ближе, чтобы перекричать громкую музыку, задерживая парня, цепляясь за него пальцами. — И хули ты бегаешь от меня весь вечер? — Я не бегаю, — выкручивает своё запястье, стряхивая с него чужую руку. — Неужели ты выпил так много, что тебе уже кажется? Подойдя ближе, Курсед ещё сильнее убеждается, что что-то в этом парне явно сводит людей с ума, и он не стал исключением — это какая-то ядрёная смесь совершенно кукольной идеальности, с фарфором вместо кожи и натуральным париком волос, скрытого люкса, который становится ещё дороже, когда свисает с этих маленьких плеч, окутывает тканью почти прозрачное тело; и отстранённости, что так и сквозит в надменном тоне, словно всё в этом мире ему надоело, настолько, что он не задерживает взгляд ни на ком из присутствующих на втором этаже, спеша удалиться от непрошенной компании. Но у Курседа тоже есть своё мнение об этом мире, поэтому он в два шага настигает беглеца, заставляя почти вжаться в стену, наконец близко столкнувшись глазами. — Ебать, а вблизи ты такой же красивый, — видит, как расширяется зрачок на дне чужих глаз, поглощая всё больше зелени своими смолистыми лапами. Острые ресницы трепещут, а на впалых щеках едва заметно проступает пыльный румянец, пробиваясь сквозь нанесённый тон. Они оба сглатывают накопившуюся слюну и Курсед слегка отстраняется, понимая, что если продолжит стоять так близко, то скорее всего лишится остаточного рассудка. — Можешь поцеловать меня, так и быть, — бьёт пальцем по своим губам, что непроизвольно вытягиваются в линию. — И не стоит благодарить. — Хорошо, не буду, — улыбается, отворачивая голову в сторону, оголяя точёный профиль. — Эй, я не буду повторять снова, — вновь встречаются взглядами, искры на дне которых теперь лопаются в такт друг другу, словно пузырьки от шампанского. — Да не ломайся ты, видишь это, — достаёт из кармана штанов маленькую пластиковую карту, водя ей около чужого лица. — Папочка может купить что угодно, смекаешь? И выпивку, и бренды, и твоё красивое личико. — Боюсь, даже на второе денег тебе не хватит, па-поч-ка, — произносит по слогам, отчеканивая каждый из них томным шёпотом, что сейчас звучит громче электронной музыки из колонок. — А тебе нравится дерзить людям, да? А в постели ты такой же смелый? Покажешь, как стонешь от члена в своей заднице? — опускает ладонь на чужую ягодицу, успевая смять её, прежде чем по руке в очередной раз прилетает удар. — Ты ебанат? — резко меняется в лице, выгибая бровь. Хочет сделать шаг в сторону, но чужое тело сейчас кажется повсюду. — А что случилось? — наигранно кривится, и от этого «жалеющего» тона в миг становится тошно. — Мне казалось, такие куколки как ты только этого и ждут, разве нет? Откуда же у тебя такие шмотки? Ты хотя бы знаешь, что это за бренд? — цепляет пальцами рукав чужой футболки, оголяя и вторую ключицу, убеждаясь, что блёстки рассыпаны и на ней — не может не улыбнуться этому, совсем не замечая злости и раздражения напротив. — Или тебе было достаточно знать лицо чела, который тебя за них ебал? Насколько же хороша твоя задница, раз люди дарят тебе такое? — Ты конченый? Отстань от меня, — в следующую секунду щёку начинает точечно жечь — по ней прилетает ладонь, с глухим звуком ударяя по скуле, и теперь Курсед замечает и злость, и раздражение, и тонкие блестящие кольца на чужих пальцах — те так не к стати впечатываются прямо под глазом, оставляя красные пятна. Парень уходит, даже не оборачиваясь, оставляя лишь шлейф духов в воздухе, и теряется в толпе, пока Курсед водит челюстью, боль в которой, кажется, пронзила череп. А конфетка попалась с перчинкой, а что куда больнее — ему впервые отказали. Да ещё не абы кто, а эта блестящая белоснежка, которая теперь пропадёт из его жизни навсегда. Вряд ли жизнь даст ему реванш, а если даст, Курсед обещает, что заставит беглянку глотать окончания и давиться собственными слезами в порыве высшего экстаза. Но пока это лишь мысли, и алкоголь, хорошо разогревший тело и организм, не даёт долго переживать — в поле зрения попадает азиатская кокетка, с бокалом чего-то светлого и алой помадой на губах, Курсед убирает руку от щеки, надеясь, что там не будет синяка, и направляется к девушке. Сегодняшнюю ночь он точно не проведёт один.---
Вилайн находит друга на улице, прижавшегося спиной к столбу и свободно курящего сигарету, хоть по законам страны так делать запрещено. Его лицо ещё бледнее чем обычно, брови сведены друг к другу и сам он, кажется, с головой утонул в каких-то мыслях, раз даже не слышит, как парень трижды зовёт его по имени. — Да Акума, ёб твою мать! — бьёт его по плечу, и только тогда туманные алкоголем глаза взмывают вверх. — Ты хули игноришь? Белку поймал что ли? А я говорил не пить так много, но кто же меня слушает в конце концов. — Я расскажу матери, что ты её ебёшь, — отвечает тихо, передавая почти погасшую сигарету в чужие руки. — И это всё, что ты услышал? — закатывает глаза, опускаясь рядом, скользя спиной по остывшему фонарному столбу. — В самом деле, что случилось? — Я не знаю, — отвечает Акума, и это «я не знаю» на самом деле означает то, что парень понятия не имеет, что чувствует после всего произошедшего — с одной стороны ему противно, и от того чувака, что клеился к нему в клубе, и от самого себя, за то что не уебал ему по лицу раньше. С другой... что-то внутри всё же дрогнуло, скрипя и вращаясь, как большие шестерёнки — наверно впервые за очень много лет кто-то позволил себе такую низкую непринуждённую речь по отношению к нему, и это было так же необычно, как привлекательно. В равной мере. Или всё же противно... В общем, Акума не знал, что с ним происходит там, внутри, где помимо выпитого алкоголя стучало неугомонное сердце, поэтому вложил все сметения в лаконичное «я не знаю». — Не знаю, так не знаю, — а Вилайн был слишком уставшим, чтобы разбирать по ниточке чужие переживания, поэтому сделал последнюю затяжку, вопреки всем правилам оставляя бычок на асфальте, и вызвал такси, зевая от внезапно окутавшей тело тишины. — Поехали уже домой, у меня от этой музыки скоро голова лопнет. По пути обратно в отель Акума мог думать только об этом. И мысли его вовсе не ужасали, наоборот, с каждым новым прокручиванием случившегося в голове — словно на большой плёночной камере, где отдельными снимками остались запечатлены каждые детали — парень становился всё более счастливым, улыбаясь своему отражению в окне, что то и дело пропадало в огоньках ночных улиц. Вилайн осторожно поглядывал на друга, залипая в телефоне, и Акуме это нравилось — нравилось хранить в своей голове тайну, о которой знает только он и тот парень из клуба. Это их маленькая, но всё же история. Это делает их особенными, выделяет на фоне остальных — так по крайней мере думал сам Акума, представляя, как придёт на семейный завтрак рано утром и будет смотреть матери в глаза, а та даже не будет догадываться, какой взгляд был направлен на её сына этой ночью; наденет этот дурацкий похоронный смокинг, не забывая про часы Auderman Piguet, застёгивая браслет на запястье, что всё ещё будет хранить след от чужого несдержанного прикосновения. И множество, множество других мелких деталей, которые не заметит никто, о которых будет знать только сам Акума и тот парень, оставшийся осколком воспоминания о токийском ночном клубе. Разве это не замечательно? Наконец почувствовать себя человеком, а не куклой, слепленной на потеху журналистам. Одним словом, это было что-то новое. И это «что-то» не отпускало Акуму до самого сна. Сил едва хватило, чтобы сходить в душ — Вилайн выглядит таким же помятым, он даже не вставляет колкие шутки, когда друг выходит с полотенцем на голове, с таким же бледным от усталости лицом. Большой живой Токио полностью проглотил их не пережёвывая, и теперь их тела медленно переваривались в его воздухе, лёжа на ортопедических матрасах в отеле.