Восстание маленьких злодеев

Сели отдельно и молчали. Проблема возникла закономерно, но неприятно. Мы не могли доверять друг другу. Тот, кто пойдёт за алкоголем будет рисковать во много раз сильнее, будет зависеть от отвлекающего почти полностью. И я вполне понимал, почему Нольди не считал возможным довериться мне, но по этой же причине сомневался сам. Не захочет ли он отомстить? У него есть причины для мести. И он все ещё может думать, что очарует Николая Леонидовича. Нет сомнений, последний будет просто танцевать дикие танцы, если узнает такое обо мне. Порадуется, что прав и может дальше винить дядю, продолжит ломать комедию, про осознание и жажду исправить меня. Да. Тяжёлая ситуация. И как бы нам обоим ни хотелось разобрать её вслух, громко крича и виня друг друга во всем на свете, так делать было нельзя. Мы привлекли бы Николая Леонидовича, и ещё месяц он был бы слишком подозрительным даже для того, чтобы просто давать нам отдыхать в воскресенье. Как бы я ни ненавидел Академию, в одном я с ними согласен: в таких делах стоит отбросить эмоции и мыслить логически. Но логика не на моей стороне. С Николаем Леонидовичем я в ссоре, а даже когда не в ссоре не могу говорить с ним. И попытки будут подозрительны. А Нольди, судя по тому, что я читал от Семена, в диалогах как раз хорош. В то время как… Опыта «в поле» у меня больше. Я не трус. Работать в стане врага мне привычнее. Но такой проступок может отбросить меня от дяди на десять лет. Закрыть свободу. Все-таки по идее Истребителя, мы не должны отправиться за решётку. Естественно, если Николай Леонидович придёт к выводу, что мы исправились. А это так неопределённо и удушающее, это куда страшнее конкретики реального ареста. Но лучше, чем арест от Академии, которая не даёт никаких сроков и никаких свиданий с родственниками. И в конце концов, настоящий арест повлияет на будущее. Не знаю, важно ли это для Нольди. Он сын своего отца и, пусть Академия нанесла их семье урон, уверен, не непоправимый. Его мать наверняка сейчас занята восстановлением… А вот я… Я знаю, чего хочу — быть с дядей. А для этого нужно будет его вытащить сразу, как приземлится, ведь Академия наверняка так просто его не отпустит. А значит, я должен быть свободен. Могу ли я доверить все это Нольди? Обиженному Нольди? Даже если это он предложил. Даже если на кону его встреча с отцом. Я укусил себя за язык. Надо успокоиться и твёрдо решить. Дело в том, как бы страшно ни было, что если я останусь, все все равно придёт к тому же самому. Николай Леонидович будет придираться. А моё «долготерпение» не такое уж и долгое, не такое уж и терпение. В Академии я держался. Но я был ребёнком, боялся, верил, что высшие умны и сильны, наконец, ждал, что дядя даст мне хоть какой-то знак. Моих сил было мало. А сейчас… Я знаю, что подготовлен так, что при случае смогу победить Николая Леонидовича. А мои зубы знают вкус крови. И однажды, когда злость станет сильнее тоски, я не выдержу. Нольди бросил короткий взгляд на меня. Естестественно, его терзали те же мысли. Нам бы какой-то способ создать доверие. Записать на диктофон договор. Или на листе бумаги. Но это создаст лишние улики. Я сжал кулаки до боли и стиснул зубы. Хотелось все-таки закричать. Никто не поможет и не подскажет. Мы должны. Хоть как-нибудь договориться. — Бросим жребий? — наконец выдохнул я. — Никаких более осознанных мыслей? — он старался звучать презрительно, но я понимал по его виду, что у него идей тоже нет. — Я осознаю, что мы оба лжецы и не имеем условий, чтобы убедить друг друга в чем-либо. — А я вот думаю, — медленно протянул Нольди, — надо бы просто проверить, кто дольше сможет с ним говорить. Нет. Я не из тех, кто легко сдаётся. Нет. Но одна мысль о том, чтобы упрямо продолжать общаться с Николаем Леонидовичем прибавила тошноты к без того частым тепловым ударам. — Ну уж нет. Лучше уж я пойду. Скажу только одно: если выдашь, мне станет нечего терять. Нольди криво усмехнулся и коротко кивнул. — Ясно. Удачи в этом.