Смерти нет

      24 апреля 1933. Берлин. Рошерштрассе, 4       Знаешь, Рада, за минувшие пятнадцать лет Берлин не изменился только в одном: по-прежнему подчёркнуто вежлив к иностранцам. И попробуй пойми, что скрывается за этой благовоспитанной сдержанностью: то ли холодная прусачья кровь, то ли вековая имперская спесь — уж её-то не вытравить из самых камней ни революцией, ни республикой. В остальном же, город моей юности преобразился до неузнаваемости: дома, которых не было; улицы, которых не помню; люди, которым чужая.       Каждое утро, как потеплело, одалживаю у фрау Хольм велосипед её сгинувшего на фронте сына и превращаюсь в себя пятнадцатилетнюю — юную, беззаботную. А может, и не в себя. Может, это хозяйкин Хельмут возвращается во мне из небытия, вырывается из вязкого ничто, случайно касается голой щиколоткой холодного, изъеденного ржой железа, изо всех сил давит на тугие педали… И запускает в бесконечную погоню друг за другом блестящие хромированные спицы, которые вот уже и не спицы вовсе, а искрящийся солнцем водоворот, жадно глотающий время и расстояние. Впереди — целый весенний день, целая жизнь, ещё не оборванная, не иссечённая осколками шестидюймового снаряда, — и эту жизнь у мальчика Хельмута никто не посмеет отобрать. Он насладится ею сполна. А вечером, затолкав в свои порыжевшие от влаги и времени подсумки несколько десятков километров, дома, мостовую, север с его озёрами и соснами, чёрный от пыли нос и намятую жёстким седлом пятую точку, Хельмут удалится к себе — высокий, сутулый, счастливый. Вернётся ли он утром, спрашиваю я себя всякий раз и всякий раз не нахожу ответа.       Не пугайся, Рада, я не сошла с ума. Эти образы — как воспоминания о прочтённой некогда книге: недолговечные, случайно уцелевшие, украденные ветром у костра памяти лепестки пепла — невыразимо печальные, словно чужие подслушанные мысли о сокровенном. Знаю-знаю, что ты скажешь, мадемуазель зануда: будто бы у меня опять нарушились какие-то связи в мозгу и показали мне то, чего нет и быть не может. Только, кто их видел — эти связи? А Хельмут — вот он — живой, кадыкастый, небритый, и свежие ссадины на заднице — болят.       А ещё мой маленький Хельмут влюблён: по-юношески восторженно, по-детски робко, вряд ли взаимно и, судя по всему, в особу не нашего круга. Во всяком случае, его неудержимо влечёт на рабочие окраины, а там и смотреть-то нечего: серые коробки домов (бараков? казарм?); пыльная зелень старых больных тополей; кирпичные заборы, залитые мочой, исписанные похабщиной и хакенкройцами; привычный утробный гул недалёкого с-бана; плохо одетые равнодушные ко всему люди, не ждущие от будущего ничего хорошего и оттого вялые, хмурые, отчётливо несчастливые.       Насмотревшись вдоволь на эти безрадостные декорации, мы всегда приезжаем к одному дому — длинному, двухэтажному, скрывающему за своим прогнившим фасадом десятки комнат, комнатёнок, углов. В них живут рабочие мыловаренной фабрики, их жёны и дети, собаки и кошки, мечты и кошмары, редкая радость и частое, обыденное горе. Помои здесь сливают из окон прямо на улицу, бельё сушат на растянутых от дома к дому верёвках, чумазые дети играют в салочки, в верёвочки, в Якоба и Мари или в очередную «настоящую» войну: нацелив палки, смело идут в атаку на противника и смело умирают от крика «Пффф! Ты убит!».       Один пострелёнок — самый рваный и самый отчаянный — подозрительно похож на Хельмута Хольма и всех его предков Вильхельмов: тот же овал лица, тот же короткий, задорно вздёрнутый нос, те же бледно-голубые, водянистые глаза и даже волосы — неясного от пыли цвета — также дыбятся над высоким лбом. Глядя на мальчишку, на своего неслучившегося сына, Хельмут надолго замирает, лицо его чужеет, застывает предсмертной гримасой. Помнишь, какими они бывают — эти гримасы?.. Слепые глаза с чёрными омутами зрачков, провалившиеся виски, острые скулы, нитка сведённых судорогой губ, мокрые, облепившие кромку лба волосы. Головы отходящих солдат, отрезанные от тела натянутым до подбородка одеялом. Что было у них там под одеялом, Рада?       До черта всего, скажу я тебе, и среди прочего: вши, обрезание, нерождённые дети; хайнэ, шиллер, кровавый понос; пустое брюхо и отсыревшие лёгкие; тиф, сифилис, французский лицей; жена, трое, старший — вылитый даже на карточке; куда, куда, не видите что ли, кончился; грохот, стон, мокро из уха; и-и-и-и… — крысы, окопы, пулемёты, снаряды, газовые снаряды, опять пулемёты, раскалённые осколки, газ, ротный, вперёд, вперёд, сукины дети. Мертвецы в сером, мертвецы в голубом. Тысячи маленьких мертвецов, выпитых войной и землёй, укрытых лазаретным одеялом от ступней до подбородка. Когда я думаю об этом, мне хочется натянуть противогазовую маску и не снимать её никогда, ни за что. Я раздавлена свихнувшимся бытиём, и я бессильна его излечить…       Разворачиваю велосипед и бешено мчусь куда глаза глядят. Гневно гудят клаксоны, прохожие кричат, грозят вслед кулаками. Переднее колесо шуршит, наматывая на себя лужи, пыль, мягкие тополиные почки. Я бегу от собственной памяти, как бежит лось от охотника: напролом, не разбирая дороги. Оказавшись в центре, слегка перевожу дух, осматриваюсь и вдруг понимаю, что круг замкнулся: от себя нынешней я прибежала к себе прежней. Вот дом на Раухштрассе, в котором мы жили до войны — из окна детской комнаты высунулась девчонка лет шести, в голубом платье, с двумя тощими косичками и густой чёлкой, скорчила мне — взрослой, незнакомой — забавную рожицу. Клара?.. Я замираю и съёживаюсь в ожидании неизбежного: сейчас девятилетние Ники и Сандра оттащат от окна младшую сестру и, навалившись голыми животами на приятно прохладный подоконник, расстреляют из рогатки стаю голубей на соседней крыше. Бах! ба-бах! — стучат по жести тяжёлые свинцовые пульки. Птицы хлопают крыльями и пронзительно кричат от страха и боли. Сломанные кости, перебитые лапы, кровь из клювов, Клара плачет и пытается стянуть маленьких садистов с подоконника. Ники, Ники, через десять лет кто-то большой и страшный будет швыряться в тебя шрапнелью, убивать и калечить, но ты так и не вспомнишь собственной бездумной жестокости…       Рада… Ох, Рада!..       Мне нет прощения!.. Нет прощения.