Смерти нет

      12 мая 1933. Берлин. Рошерштрассе, 4       Сегодня, наконец, виделась с семьёй. Очень коротко, на бегу, «пока papa устраивает кое-какие дела в конторе по соседству». Ненавижу его за это. И себя тоже. Сидит за углом в автомобиле, старый дурень, и делает вид, что читает свою гадкую коричневую газетёнку — важное дело!       А мои родные, мои любимые, мои хорошие встали у порога и мнутся, как на похоронах. Мама плачет, обнимает, я болтаюсь в её объятиях словно тряпичная кукла-арлекин: бессильные ручки-ножки, нарисованная улыбка, дурацкая шляпа с бубенцами. Клара, моя маленькая Клара — тридцатилетняя, незамужняя — неуклюже тычет меня кулаком в живот, тянет: «Худю-ю-ющая…».       Все натужно смеются, я затягиваю воображаемый ремень. Ёзеф (это наш младшенький, его рождения я уже не застала) набычился, смотрит исподлобья — сущий волчонок: лобастый, клыкастый, с неожиданно крепким для подростка торсом и мускулистыми ногами. Я протянула ему ладонь и неискренне улыбнулась, он же резко выкинул правую руку вперёд и вверх и хрипло пролаял «Heil!». Славный мальчуган.       Клара, увидев моё замешательство, тихо сказала:       — Не обращай внимания, у них в организации так принято — это их мальчиковые игры.       Я поймала усталый мамин взгляд и только покачала головой: мальчишка выглядит и ведёт себя как маленький солдат, на его предплечье намотана тряпка с кривым крестом, на поясе висит короткий нож — если это и игры, то играют в них отнюдь не дети.       Всю дорогу этот младшенький засранец (отныне буду называть его только так) буравил меня взглядом подавившегося василиска, а перед самым уходом спросил: правда ли, что брат Николас сдался в плен врагам в первом же бою. «Правда», — ответила я. Он выкатил грудь, выпятил наш фамильный хартманновский подбородок и пролязгал неожиданное: «Немцы не сдаются!». Я бросила на него озадаченный взгляд, но промолчала. Как это — не сдаются? Я сама видела, как сотни грязных, вшивых и обгадившихся немцев выползали из окопов, высоко поднимали пустые руки и кричали на трёх языках: «Сдаюсь! Пожалуйста, не стреляйте, я сдаюсь!». «Ich ergebe Mich!» — Надрывались они сотней глоток. — «Je me rends! I give up!». Один перестраховщик с восточного фронта даже кричал «Ninado! Ninado!», хотя русские в войне уже не участвовали. Ничего, сдались с Божьей помощью.       Ёзеф расценил мой недоумённый взгляд иначе: решил, что чего-то не знает, что Николаса взяли раненого, беспомощного, — разволновался, покраснел, растерял всю свою взрослость, пристал. Пришлось наскоро сочинить историю, в которой Ники, опасно раненого в лицо, вязали вдесятером (и то еле управились, ха-ха). Видела бы ты, каким восхищением горели глаза младшенького — в сущности он ещё совсем ребёнок, мальчишка, которому так хочется и так необходимо гордиться старшим братом. На прощание показал мне свой новенький нож, на лезвии которого готическим шрифтом выгравировано «Кровь и Честь». С трудом сдержала ухмылку: если уж на то пошло, то на всём оружии стоит выбить фразу «Кровь и Понос» — оно как-то больше соответствует действительности. На войне вся честь выливается из солдат через задний проход, преимущественно в жидком виде. И хорошо, если без крови. Надеюсь, Ёзефу никогда не придётся этого испытать.       В целом же я расстроена и подавлена, на душе смутно: пятнадцать лет разлуки и вот — чужая, совсем чужая. Клара, скрадывая неловкость, много болтала о своём обществе ветеранов, для которого они еженедельно устраивают музыкальные благотворительные вечера — и, конечно же, теперь я обязательно должна сопровождать её туда в следующую пятницу, обязательно. Ни минуты не стояла на месте, бегала по комнате, трогала мои вещи. Увидела накрытый мольберт: «О, ты пишешь? Можно взглянуть?». Нет, милая Клара, я не пишу. Вот уже много лет я не брала в руки кисть для души, только ради денег, но нужно ли тебе знать об этом? А о том, как я прожила эти пятнадцать лет — нужно? Ничего приятного, знаешь ли. Окружение, беспамятство, плен, лечебница. Бром, морфий, люминал. Мешок с углекислым газом, клизма, инсулиновый шок. Ледяная ванна, электроды, снова лечебница. Озлобленный Ники, притоны, морфинисты. Раствор, инъекции, язвочки, кровоподтёки. Бесконечные поиски по злачным местам Парижа. Опустившиеся мужчины и женщины, продающие себя за грамм белого кристаллического порошка. А потом смерть — как глоток свежего воздуха, как избавление, как вечный укор… Об этом тебе знать — нужно?       Вряд ли.       О тебе же я знаю всё — мама писала. Вот уже много лет ты носишь платья с длинным рукавом даже в жару, потому что разрезала себе руки, опустив их по локоть в таз с горячей водой — после того, как твоего жениха убили на улицах Берлина. Он был коммунист или около того. Достойный человек, писала мама. Отец не одобрял твой выбор, но когда он вообще нас одобрял?.. После несчастья тебя отправили в Швейцарию, на озёра, и ты вновь попыталась убить себя — наглоталась керосина для заправки ламп. По счастью рядом оказался хороший врач — темнота и совместное промывание желудка так сблизили вас, что ты прожила с ним несколько лет в свободном браке, сделала два аборта, коротко остриглась и, в конце концов, сбежала в Рим с проезжим оперным певцом. Кажется, у него был приятный тенор. Или баритон? Он бросил тебя через пару месяцев, не так ли? Про всех остальных мужчин мама уже не писала столь подробно: так часто они менялись, так мало значили для тебя. Последние три года ты спишь с неким Эрихом Ш., одним из идеологов нацистской партии. Этот Ш. сделал так, что бульварный листок, издаваемый нашим отцом, превратился в голос партии и теперь распространяется миллионными тиражами — грязная, мерзкая газетёнка, печатающая гнусные карикатуры на евреев и вымышленные истории про их «злодеяния», сеющая вражду, разжигающая страх и ненависть. Как он смеет? Как он смеет так порочить память нашей с Ники матери?..       Засобирались неожиданно, словно кто-то невидимый постучал ногтем по циферблату — пора. Мама на прощание легко коснулась холодными пальцами моей щеки: «Береги себя, милая». Зажмуриваюсь от этой неожиданной ласки и послушно киваю, после пожимаю руку младшенькому, оборачиваюсь к сестре.       — Я ещё побуду, — говорит она. — Мы так давно не виделись.       Когда за мамой и Ёзефом захлопывается дверь, Клара подходит к письменному столу и начинает нервно перебирать разбросанное на нём мелкое барахло: огрызки карандашей, ластики, принадлежности для письма, несколько дорогих моему сердцу безделушек.       — Перестань, пожалуйста, — прошу я её. — Мне невыносимо.       — Это так и не прошло? — рассеянно спрашивает сестра, продолжая перекладывать с места на место мои вещи. — Я думала, с возрастом ты стала терпимее.       — Не стала, — резко говорю я и отбираю у неё твой подарок — каплю медового янтаря, до блеска отполированную моими частыми прикосновениями. — Пожалуйста, не трогай здесь ничего.       — Хорошо, — Клара отходит от стола и, опустившись в одно из кресел, достаёт из кармана жакета портсигар. — Ты куришь?       — Свои, — буркаю я и, присев на диван, закидываю ногу на ногу, скрещиваю руки на груди — пусть видит, что я не распложена к душевному разговору. — О чём ты хотела поговорить?       Клара, устремив взгляд куда-то мимо меня, неторопливо разминает в пальцах сигарету, закуривает и, наконец, выпустив густое облако ароматного дыма, говорит:       — Почему ты не приезжаешь к нам, Сандра? Мама переживает.       — Ты знаешь, почему, — холодно отвечаю я. — Отец не будет мне рад.       — Ты не права, — сестра качает головой. — Папа часто о тебе вспоминает.       — Вот как? — горько усмехаюсь я. — А о Ники он вспоминает?       — Сандра… — Клара страдальчески морщится. — Ты же знаешь: Ники вычеркнут даже из семейного молитвенника.       — Думаю, мне тоже там не место.       — Что ты говоришь такое? Семья никогда не отказывалась от тебя… Ты сама.       — «И извергнулся он из народа своего», — бормочу я себе под нос.       — Прости?       — Я просила его о помощи, Клара, — устало говорю я. — Плакала и умоляла помочь Ники: увезти его оттуда, поместить в клинику, оплатить лечение… Но он был непреклонен. «Грязный извращенец, ущербный дегенерат, жалкий морфинист, порочная дефективность» — вот, пожалуй, и всё, что я тогда услышала от него.       — Папу тоже можно понять, Сандра, — осторожно замечает Клара. — Каково ему было узнать, что Ники — его любимец, его гордость, и вдруг — гомосексуалист? Вся эта история с вашим учителем немецкого…       — О, ради Бога, Клара! — восклицаю я. — Какое это сейчас имеет значение? Ники мёртв, и его похоронили как собаку — в обносках, в самом дешёвом гробу. У меня не было денег даже на ботинки.       Клара молчит, я — опустошённая этой внезапной вспышкой, измученная воспоминаниями, которые никак не хотят становиться прошлым — тоже. В сущности, мы совершенно чужие друг другу люди и сейчас должны попрощаться, чтобы больше никогда не увидеться.       — Так я заеду за тобой в пятницу? — после долгого молчания говорит сестра.       — Заезжай, — нехотя соглашаюсь я.       — И оденься, пожалуйста, прилично. — Клара окидывает мой брючный костюм суровым взглядом. — Знаю, в Париже нравы проще, но в Берлине не принято появляться в обществе в брюках. У тебя есть платье?       — Кажется, было. — Я задумчиво рассматриваю потолок. — Лет пять назад.       — Сандра!..       Начавшийся было спор прерывает тихий стук в дверь. Так неуверенно ко мне стучится только одна особа: мисс Мэйси, которой в моей жизни стало как-то излишне много. Ей-Богу, Рада, она ходит сюда как на службу. То попросить таблетку сухих чернил, то узнать значение какого-нибудь немецкого слова, то просто пригласить выпить вместе чаю в общей гостиной. Иногда я принимаю приглашение и в течение полутора, а то и двух, часов слушаю её забавную трескотню, игнорируя бесконечные вопросы.       Воистину, Господь забыл укомплектовать мисс Мэйси одной важной деталью: каким-нибудь предохранителем от безудержной болтовни. И вот теперь я знаю об этой юной леди всё: что родилась она ровно двадцать один год назад в семье нищего газетного репортёра по имени Джейк Мэйси; что тот, женившись на такой же нищей ирландской иммигрантке, тем не менее ревностно исполнял свой супружеский долг и настрогал ещё четверых мальчишек — мал мала меньше; что супруга его вскоре отошла в мир иной, оставив на попечение старшей дочери и мужа, и малолетних сыновей, которые, если уж начистоту, первое время вели себя совершенно одинаково: размазывали сопли по лицу и постоянно просили есть. Потом мистер Мэйси одумался, взял себя в руки и, с головой погрузившись в работу, резко пошёл в гору. Уж не знаю, чем он там занимается, но семья уже успела пожить в Китае, Мексике и Аргентине и, судя по рассказам Эбигейл, везде была обласкана властями.       В Германии мисс Мэйси нравится — не так жарко, как в Латинской Америке, и нет малярии. На мой вопрос, не оттуда ли родом фикус по имени Карлос, Эбигейл кивает и рассказывает о другом своём питомце: большом говорящем попугае Коко, который по неизвестным причинам сдох на пароходе по пути сюда.       — Коко знал много английских слов, но все они были неприличными, — грустно вздохнула мисс Мэйси, поведав мне эту душераздирающую историю. — Поэтому приходилось держать его в клетке. Наверное, он просто не выдержал такого неуважительного обращения.       Помнится, я не сдержалась и громко фыркнула в чашку, но после, подумав, прониклась к Коко искренним сочувствием: эх, старина, если бы я была большой свободолюбивой птицей, которую запирают в клетке, то тоже выражалась бы исключительно неприлично, а потом сдохла бы всем назло прямо посреди большой воды. Кстати, интересно, что они сделали с трупом?       С трудом сдерживаюсь, чтобы не спросить об этом сейчас, и вежливо отказываюсь от приглашения, ссылаясь на визит сестры. Мисс Мэйси разочарованно поджимает тонкие губы и уходит пить чай в компании других постояльцев.       — Кто это? — спросила Клара — видимо, для того, чтобы хоть что-то сказать.       — Мисс Мэйси, — ответила я и, представив себя умирающей Одеттой, упала обратно на диван. — Она американка, квартирует по соседству.       — Мэйси? — насторожилась сестра. — Эбигейл Мэйси?       — Да, Эбигейл Мэйси. — Я пожала плечами и доверительно сообщила: — У неё есть фикус.       — Фикус? — недоумённо переспросила Клара.       — Фикус, — подтвердила я. — Ещё был попугай, но, к сожалению, скоропостижно скончался, не оставив завещания. Мисс Мэйси была безутешна.       — Сандра, прекрати. — Моя сестрица недовольно поморщилась и, сжав виски тонкими пальцами, устало пожаловалась: — Голова разболелась… Впрочем, ладно. Скажи, ты знаешь её отца?       — Не имею чести, — равнодушно ответила я. — А что?       — Так, ничего, — рассеянно сказала Клара, напряжённо о чём-то размышляя. — Ходят слухи, что он приехал по приглашению Гёббельса и будет помогать ему в создании министерства народного просвещения и пропаганды. Тёмная лошадка.       — Неужели?       — Да, — сестра, забывшись, в задумчивости клацнула замком своего изящного ридикюля. — В любом случае, такое знакомство может оказаться полезным. Представишь меня мисс Мэйси?       — Как-нибудь в другой раз, — пообещала я. — Думаю, тебе пора.       — Хорошо, — Клара, достав пудреницу, прошлась пуховкой по чуть блестящему лбу, неторопливо натянула длинные кожаные перчатки и, наконец, поднялась. — Надеюсь, ты всё же приедешь навестить нас.       Заверив сестрицу, что непременно приеду (может быть, даже завтра), я провожаю её до парадной двери и облегчённо вздыхаю. Крадусь мимо двери в общую гостиную к лестнице, но старая ворона фрау Хольм бдит с кофейником наготове.       — Александрина, — зовёт она меня елейным голоском, — не составите ли вы нам компанию? Мы отчаянно скучаем без вашего общества.       Обречённо заглядываю на зов и сразу же натыкаюсь на умоляющий взгляд мисс Мэйси, которая, похоже, уже устала держать круговую оборону: справа от неё восседает этот напыщенный одноглазый индюк, наглотавшийся, судя по всему, своих горошков от мужского бессилия, а слева — молодой фон Лютцев, розовый и счастливый. Окидываю взглядом эту картину и молча присаживаюсь на свободное место — напротив Эбигейл. Она робко улыбается мне и пытается втянуть в светский разговор. Но я слишком измучена событиями этого дня и потому лишь мычу что-то невразумительное, а после, закурив, рисую на салфетке обугленным кончиком спички кособокого «вангоговского» человечка — олицетворение скорби и печали. Комкаю и рисую снова. Потом ещё и ещё. Чувствую на себе чьё-то пристальное внимание, но не поднимаю глаз от рисунка — у меня просто нет сил терпеть сейчас зрительный контакт, и я молюсь Богу, чтобы никто ко мне не прикоснулся, даже случайно. В детстве я получила немало оплеух за такое поведение, но сейчас рядом нет ни сурового отца, ни строгой гувернантки.       Наконец, спустя двадцать минут, условности соблюдены, и я спешу откланяться.       — Можно я возьму это себе? — тихо спрашивает мисс Мэйси, указывая на один из смятых набросков — человечек на нём особенно убогий и жалкий.       — Пожалуйста, — отвечаю я и чуть ли не бегом покидаю гостиную. Слишком много всего. Слишком много.       P.S. Вечером ко мне вновь постучалась мисс Мэйси — ей срочно понадобился растворитель. На мой резонный вопрос, зачем он ей, долго и путано объясняла про разлитую на улице краску и любимые туфли, которыми она в эту краску угодила. Догадываешься, чем я занималась до глубокой ночи? Святые угодники! В следующий раз забаррикадирую дверь комодом.       P.P.S. Не хотела об этом писать, но в последний момент решилась. А всё бессонная ночь. Проснулась вдруг с ноющим сердцем, ворочалась, курила, мяла подушку, терзала одеяло — то жарко, то холодно, не уснуть. Вспоминала наши прошлогодние каникулы в Нормандии. Приехали, а там — после тесного грязного Парижа — Бог повсюду: разлит, расплёскан, растворён; в каждом камушке и в каждой овечьей шерстинке — Бог. Дышишь Им — не надышаться; брызгаешь Им в лицо — солоно, мокро, радостно; отряхиваешь песчинки с ног — Он забивается между пальцев, лезет под ногти. Напоминает: времени нет, смерти нет, тебя нет. Потому что ты — поросшая тёмной зеленью, выбеленная морем скала, или ветер, треплющий чаек, или чёрная тяжёлая туча — как только небо держит, — или даже вон тот оступившийся над морем вяз, на самом краю — вцепился корнями и падает не первую сотню лет. Я тогда, в грозу, по-детски загадала: если выстоит, не сломается, то всё у нас будет хорошо. А ему ветку обломало, и она повисла над пропастью на тонкой древесной ниточке, листья шелестят пугливо, изнанка у них — серебряная.       По утрам ты купаешься в море — в октябре! — сумасшедшая! Я пишу — впервые после долгого перерыва, жадно, не отрываясь от мольберта, всё подряд. Ты подходишь слева, заглядываешь через плечо, говоришь насмешливо-ласково: «мадемуазель Моне». С тебя — капает. Злюсь и отмахиваюсь. Вечером, за ужином, смотрю на тебя и замечаю, какая ты стала загорелая, спокойная, тихая, и глубокая морщинка между бровей разгладилась, почти исчезла. Ловишь мой взгляд и спрашиваешь: «Что?». Я кидаю в тебя надкушенным помидором. Славная битва.       А помнишь того старика, который рассказывал о двух лётчиках, задумавших перелететь океан на своём одномоторном биплане? Последний раз их видели здесь, во-о-он над тем мысом. До Нью-Йорка они так и не долетели: кружат гигантской чайкой над бесконечной белой водой, заблудшие в безвременье, бессмертные в памяти. Ты сказала: я хотела бы быть лётчиком, развела руки как крылья, загудела, полетела. И мне стало так страшно, так невыразимо страшно за тебя…       А в тот день ты разбила яйца. Принесла целую шляпу свежих из деревни, оступилась на выщербленной ступени — и готово, остались без завтрака. Вечером — гроза. Ливень, гром, холод собачий. Решили согреться вином, выпили лишку, случилось. Целовались, не обнимая друг друга, неудобно вытянув шеи, соприкасаясь одними губами. От тебя вкусно пахло вином, солью, кожей. Опомнилась, оттолкнула — так грубо, сильно, что я не удержала равновесия и, упав, больно расшибла локоть. От раскаяния ты наорала на меня. Хотела дуть на ушибленное место, но не могла позволить себе и орала как чёрт.       Разошлись спать, в твоём сопении — недовольные, обиженные нотки. А я лежала и мысленно целовала тебя везде. Везде.       Наутро сделали вид, что ничего не было. Всё по-прежнему. Вернулись в Париж, мало виделись. Ты говорила, что много работаешь, не вылезаешь из операционной, ассистируешь отцу, а сама ходила к мсье Дьюи — лечиться от меня. Говорят, он лечит электрическим током, прикрепляет электроды прямо туда — это правда? Впрочем, какая разница. Рано или поздно ты победишь это, так уж устроено твоё естество: всегда и всё побеждать. Гангрену, тиф, больной разум, саму себя… А я не боец, Рада. Я просто тебя люблю.

      Остаюсь твоя, С.