Осколки песни

      Убежище пало.       Но Инквизиция — это не Убежище. Алларос закашлялся, выбивая из легких морозный воздух и с усилием открыл глаза. Взгляд блуждал по сводам пещеры, без цели и смысла. Воспоминания возвращались яркими вспышками: когтистая ладонь Корифея, вцепившаяся в его запястье, пронзающая боль от метки, рывок к требушету, взрыв, сход лавины. Падение Убежища — в воспоминания. Падение Вестника — в систему подземных тоннелей.       Вставать не хотелось. Он ощущал себя частью холода, камня, частью тишины. Но из вязкого оцепенения его вывела боль в ладони, где метка искрилась и щипала пальцы неприятными разрядами. «Якорь. Который ты испортил своими ошибками», - прозвучал в мыслях голос Корифея. Изуродованный жрец, возомнивший себя Богом.       Посмотрев на метку, Лавеллан усмехнулся. Вышло криво и жалко, благо, что никто не смог бы этого увидеть. А камень не расскажет.       То, что все считали инструментом, дарованным Создателем или самой Андрасте, оказалось лишь изобретением больного разума. Лавеллан до сих пор ощущал исходящие от Корифея смрадные волны исковерканной магии. Жестокой, беспощадной и душной. И теперь часть его — часть самого Лавеллана. Настолько крепко связаны, что Корифей не смог забрать её себе.       Метка искрилась и горела. Видимо, встреча с создателем не оставила её равнодушной. И это ощущение, ощущение её живости и отчужденности откликнулось отвращением где-то глубоко за ребрами.       Холодный ветер выл на высоких нотах и зло бросал в лицо россыпь колючего снега. Ледяными пальцами забирался за ворот, морозил глаза до слез и растрескивал губы. Лавеллан продолжал идти. Он тяжело опирался на посох, который опасно треснул от самого основания после падения, но еще мог отдавать крупицы магии. Пальцы крепко держались за гладкое древко, позволяя сквозь кожу по всему телу струиться мягким магическим волнам, согревающим и позволяющим идти дальше. Силы в посохе осталось не так много, чтобы позволить не горбить спину, но достаточно, чтобы он, утопая в снегу по голенища сапог, шел дальше.       На деревьях, росших на склоне горы, Лавеллан еще на выходе из тоннеля заметил красные тряпичные лоскуты, повязанные на низкие ветки. Они были похожи на кровавые раны, раскрытые на белоснежной холодной коже. Снежный ветер быстро замел следы беженцев из Убежища, тюки и мешки, упавшие с их повозок, но эти красные лоскуты, уходящие неровной дорожкой вверх, дальше в горы…       «Лелиана», — промелькнуло в мыслях тихим эхом. Она знала, что он выберется, знала, что ему нужен ориентир. Она верила в него.       «Вряд ли когда-то ты будешь достоин такой веры», — мысли обожгли, не согревая, но заставляя поморщиться, как от пощёчины.       Вынырнул из небытия, взвалил на себя титулы, да так и остался безликим долийцем, одной из сотен пар глаз, что наблюдают из леса. Как мало в нем от себя самого, но как же много от тех, кто в него верит.       Лавеллан еще цеплялся за свою самость, понимая, что теряет крупицу за крупицей. Ветер в волосах, пахнущий полынью и хвоей, ощущение мерзлой утренней травы под ногами, гикающий крик, когда дичь повержена и остается ей только принять холодное черное от лезвия кинжала.       «Если сорвать с тебя все, что останется?»       Например, можно подумать о раскатистом смехе Варрика, или упрямой морщинке меж бровей Кассандры, когда она хмурится. Можно вспомнить Быков, которые все отдельно, но как единое и смертоносное. Или как Алистер-упрямец, обессиленный, возвращается в свои покои после многочасовой тренировки на мечах. А еще есть Жозефина, с её поющим акцентом и чем-то таким в глазах, что может открыть все двери. Сара, за грубой улыбкой которой кроется голодное желание познать этот мир. Лелиана, которая почти потеряла суть и ткала себя заново. И как без Соласа, с его монотонным невозмутимым ворохов слов, которые никак не могли уместиться в голове Лавеллана.       «Ты им ничего не должен. Но они спросят сполна.»       Пусть спрашивают. Пусть требуют. Но если они смогут остаться живыми, смеющимися, продолжат топтать эту землю, то пусть. И в этом нет жертвенности. Если уж боги решили проверить этот мир на прочность, дали тебе возможность и путь, то будь добр по нему идти, не заламывая рук и не прячась за древними традициями и устоями кочевого народа.       Тяжело опираясь обеими руками на посох, Лавеллан вскинул уставшие глаза в равнодушное небо. Он смотрел зло, требовательно, с вызовом.       — «Вы же смотрите! Вы слышите нас! Почему вы храните молчание?», — крик, сдавленный в горле, так и не сорвался с губ. Ветер бил его по щекам, в плечи и в спину, заставляя лишь крепче стискивать пальцы на посохе. Казалось, что он стал самим сердцем снежной бури, а белая голодная стая вот-вот разорвет его в клочья. — «О, Великая Митал, мать всех живущих, защитница нашего народа. Образумь своего супруга. Позволь нам просто… идти.»       Глаза, воздетые к небу, слезились, отчего облака и ранние звезды теряли свои очертания, Вестник обессилено припал на одно колено в обжигающий снег. Последнее, что он увидел, прежде чем провалиться в сумрак — это бесплотные светлые фигуры на небесном полотне. Они смотрели на него, молча, без движения. В их взглядах не было ни интереса, ни ярости, ни сочувствия. Слабеющий Лавеллан протянул к ним ладонь с искрящейся меткой, но безмолвные фигуры отступили в сумерки, дрогнули. И отвернулись.       Он не услышал, как снежная буря стихла, будто кто-то украл весь ветер. Не услышал и голоса со стороны низины: «Это он, живой! Хвала создателю!»       Чьи-то руки подхватили его, обмерзшего и поверженного, но нет, Лавеллан и этого не чувствовал. Он скользил сознанием в гулкой пустоте, в которой не было ни холода, ни Корифея, ни молчаливых богов.