Осколки песни

      Громкий спор заставил его нахмуриться и очнуться ото сна. Холод, каким он его запомнил за мгновение до того, как провалился в небытие, отступил. Переутомленное тело ныло, просило об отдыхе, а кожа горела пламенем.       Советники на повышенных тонах разговаривали чуть в стороне от костра, а Вестнику малодушно не хотелось подниматься, привлекая к себе внимание, не хотелось вступать в спор и выносить окончательное решение. Ведь оно-то по сути всегда за ним.       — Инквизиция сама по себе ниоткуда не возьмется! — Горячо спорил Каллен.       «Верно. С учетом того, что мы в той точке отсчета, где будем восстанавливать из пепла то, что уже взялось ниоткуда», — мысленно откликнулся Алларос, продолжая изучать изнанку своих век. Ох, всегда бы так участвовать в переговорах.       — Без четкой иерархии мы будем связаны по рукам и ногам, — услышал он голос Жозефины. Леди посол никогда еще не позволяла себе говорить так громко и резко.       «Согласен. Нужно определиться с лидером. Решить окончательно, чтобы у нас появилось представительство. Я не могу принимать решения только на основе того, что на моей руке Якорь, созданный Корифеем, и я теперь могу закрывать иномирные бреши».       Да и знают ли они про Корифея?       В воспоминаниях ожил разговор с Железным Быком, незадолго до того, как на Убежище напали мятежные маги во главе с Корифеем. Бык спросил Лавеллана, глядя на него сверху вниз насмешливо и немного снисходительно:       — А кто у вас лидер-то, Вестник?       Алларос тогда осекся, задумавшись. Назвать Каллена, что командует верными солдатами, готовыми на благо Инквизиции положить свою жизнь? Или Лелиану, которая держится в тени, но читает мысли людей еще до того, как их успели подумать, а события — еще до того, как они успели произойти? Может быть, Жозефину которая знает ответы на все вопросы и в глазах высшего круга является лицом Инквизиции? Или всё-таки…       — Кассандра, — наконец, ответил он после паузы. — Она заявила о восстановлении Инквизиции. И она была правой рукой покойной Верховной Жрицы.       Бык рассмеялся низким смехом и покачал головой.       — Дуришь ты меня, босс. Кассандра баба хоть куда, это я видел. Отличный воин, да и в ситуации разбирается получше нашего. Но вот что я тебе скажу, Вестник. Лидер — это тот, кто принимает решения в самый сложный момент, а потом разгребает их последствия. Сечешь?       Повторно задавать свой вопрос Бык не стал. Но Лавеллан всё понял, и это осознание холодным железом сковало плечи.       Привстав на локте, щурясь, приоткрыл глаза. Да, стоят. Все четыре советника. Атмосфера накалялась, но никто не пытался прервать их спор, чтобы праведный гнев не обрушился на их головы. Лавеллан уже готов был окликнуть советников, привлекая внимание, но на его плечо легла теплая ладонь.       — Вам не стоит беспокоиться. Отдыхайте. — Лицо Преподобной матери Жизель сохраняло невозмутимость. Лавеллан, встретившись с ней взглядом, узнал на дне темных глаз знакомый ровный свет. Её ничего не могло взволновать и побеспокоить, будто бы большей частью своего духа она была уже там, с Создателем и Андрасте. А всё здесь мирское, тяжелое, лишь оставляло тихую печаль в уголках губ, когда она улыбалась.       — Они спорят так долго… — Выдохнул Лавеллан, вновь обращая взгляд к своим советникам. На фоне Матери Жизель они, воинственные и разгоряченные разговором, выглядели слишком остро и шумно.       — О, — Преподобная Мать с улыбкой покачала головой, — у них, наконец, выдалось свободное время. Мы в безопасности, благодаря вам. И теперь они могут выделить минуту на сомнения. А там, где сомнения, там всегда найдутся слова для обвинения других.       — Что… Что произошло? Где войско? — Лавеллан сыпал вопросами и не мог остановиться. Он не знал, сколько так пролежал после того, как прошел в одиночку горный перевал. Ему казалось, будто время гнало во весь опор, а он замер и теперь не может догнать. Как думал, что не сможет догнать своих людей во время перехода через ледяной ветер.       — Милый, мы не до конца знаем, где мы сами. И, возможно, именно из-за нашей неосведомленности враг еще нас не настиг.       Лавеллан кивнул. Его устроило это предположение. Но Мать Жизель тихо продолжила:       — Или он думает, что вы умерли после схода лавины. Или, может быть, считает, что Инквизиция пала вместе с Убежищем. А может быть, он уже рядом, дышит нам в спину и заносит кинжал. Во всяком случае, у нас есть более насущные вопросы. Она подняла глаза на советников, но взгляд её будто бы уходил дальше, сквозь них, на изнанку, где все было понятнее и чище.       — Они спорят, из-за того, что сомневаются, что мы видели. Вы сражались с Корифеем, а после вас накрыло снегом. Убежища больше нет, оно стерто до тех пор, пока вечные снега не истают. — Жизель улыбнулась и проникновенно посмотрела Вестнику в глаза. — Вы погибли, мой милый. Вы должны были. Но, только посмотрите-ка, вы здесь. Живой.       Лавеллан медленно сел, пытаясь осознать услышанное. То, что он смог дойти… То, что он нашел их. Насколько действительно это кажется реальным после его схватки с безумным жрецом? Пожалуй, он мог понять их смятение. Поверил бы сам, если бы предстал перед собой же вот так — живым и невредимым, после того, что сулило необратимую смерть?       Но, кажется, Мать Жизель, имела в виду что-то совсем другое.       — Чем сильнее кажется наш враг, чем коварнее его действия, тем больше ваши испытания похожи на божественный промысел, Вестник. Вы будто бы ставите перед нами всё новые и новые вопросы. «Что еще невозможного нам нужно будет сделать?». «Во что еще мы поверим, глядя на вас?».       Лавеллан тряхнул головой, чувствуя, как наливаются болью виски. Смысл слов церковницы доходил до него медленно, словно просачивался по крупицам. Как сомнения перевоплотить в доверие? На что еще способны эти странные люди, лишенные в помыслах всякой логики? Почему невозможное - не предмет краха веры, но причина подпустить к себе ближе, принять больше?       Давнее, позабытое чувство отчужденности накрыло его с головой. Отколовшийся кусок стекла, неловко выбившаяся нитка на рукаве камзола, перо, оставленное на земле птицей.       — In tu setheneran din emma na*.       Слова на родном языке непривычным и тихим звуком сорвались с губ. Жаль, нынче мечтают только беспечные.       — Я не знаю, что может изменить вера, Преподобная мать. Я верил. А в итоге — мы потеряли больше, чем мы могли себе представить. И я лучше перестану разговаривать с богами, но начну действовать. Мы не можем бороться с Корифеем молитвами, потому что в нас летят стрелы.       Не дожидаясь ответа, Лавеллан встал, пожалуй, даже слишком резко. Земля качнулась, сделала кульбит, но замерла на своем месте — под ногами. Слушать слова Преподобной становилось невыносимым. Он понимал, но не мог принять. Он хотел понять, но прочувствовать так, как должно, просто не умел.       Чтобы успокоить гулкие и тяжелые мысли, Лавеллан вышел из шатра в холодный горный вечер. Лагерь отдыхал: со всех сторон звучали негромкие голоса, звон медной посуды и треск от больших костров, которые должны были согреть рядом сидящих. Наголопы, развъюченые после долгого похода, носом подкапывали снег, чтобы найти жухлую морозную траву. Их не беспокоил ход истории, спор советников Инквизиции, Бреши в небе и потеря Убежища. Они спокойно паслись, не замечая окружающих, в мирном ожидании дальнейшего похода. Несколько шатров составили в один большой, оттуда доносились глухие стоны раненых и покалеченных. Умирающих. Солдаты собрались у костра чуть поодаль, вместе с жителями Убежища, кто еще мог стоять на ногах и остался цел.       Если бы отчаяние можно было сцедить, как воду, то они бы набрали столько, что хватило бы напоить весь Тевинтер. Тревога и смута холодным лезвием блестели между слов, на лицах солдат и храмовников, в том, как матери обнимают своих детей, и как старики оплакивают потерянный дом. Им было страшно. Всем. Так страшно, будто Корифею и не нужно обдумывать новый план — он уже одержал победу. И над всем этим тягучим, горьким и давящим раскинулось небо в россыпи звезд, будто кто-то опрокинул на небосвод банку с эльфийской пылью.       «Ты начинаешь забывать, что всё перед тобой - слишком тяжелое и равнодушно звездам».       Советники больше не спорили. Они разошлись по сторонам, каждый в свой угол. Каллен стоял спиной, сложив руки на груди. Во всей его позе читалось возмущение и непримиримое упрямство. Кассандра, втыкающая снова и снова кинжал в грубую поверхность импровизированной столешницы, не уступала ему. Губы Искательницы сжались в тонкую нить, на лице проступили хмурые тени. Лелиана и Жозефина сели на соломенных тюках чуть дальше, у шатров. Они не смотрели друг на друга, на Лавеллана, и больше не искали друг для друга слов. И то была такая тяжесть, с которой не могла сравниться даже утрата Убежища.       Shadows fall, and hope has fled       steel your heart,       the dawn will come.       The night is long, and the path is dark       look to the sky, for one day soon       The dawn will come.       Тихая песнь Матери Жизель заставила все остальные звуки стихнуть в одно мгновение. Церковница вышла из шатра, обратив все взгляды к своей фигуре, облаченной в бело-красные одеяния Церкви. В этом всём было что-то... Иллюзорное. Огонь от костра отражался на металлических острых вставках её одежд, переливался алым, золотым и ярко-белым. На её лице, как и прежде, не было эмоций, только смирение и бесконечное принятие происходящего. Наверное, подумал Лавеллан, людям веры гораздо проще сносить все невзгоды. Они обращают свои вопросы к Создателю, не желая никаких ответов — просто зная, что всё увидят сами, когда придет время. В таких людях нет суеты и желания жить быстро, остро, обгоняя само время. Они будто бы всё успели, а сейчас остались лишь наблюдать и направлять тех, кто рванулся вперед, не срезав с шеи удавку.       Лавеллан никогда не слышал церковных людских песен. У долийцев они были, но свои, и никто из эльфов даже помыслить не мог, чтобы кто-то из шемленов услышал их песни, обращенные к Создателям. Он заметил, как взгляды, один за другим, обращались в их сторону. Как забытое пламя, в людских глазах разгоралась надежда.       The shepherd's lost, and his home is far,       Keep to the stars, the dawn will come,       К низкому голосу церковницы вплелся звонкий и пронзительный, словно стрела, голос Лелианы. Она подхватила песню на одном дыхании, будто эти слова всегда были в ней, готовые вот-вот сорваться.       The night is long…       — And the path is dark, - Лавеллан услышал Каллена, в голосе которого было столько жгучего, нерушимого и дикого, что эльф почувствовал, как по затылку пошли мурашки. Он не видел ещё такого, не становился свидетелем того, как люди собирают себя по осколкам, по частицам, собирают друг друга во что-то пульсирующее и опаляющее светом. В этом и есть... смысл единства?       Look to the sky, for one day soon       The dawn will come.       Все больше людей вплетались в песню, пока хор не захватил весь лагерь. Они подходили ближе, окружая Вестника Андрасте, подле которого стояла Преподобная. Но смотрели они не на неё. Мать Жизель словно поделилась своим внутренним светом с каждым, кто был рядом, зародила песчинку смирения и дала ей прорасти. Они слышали её слова, но взгляды их были прикованы к Лавеллану. Тот замер, боясь сделать вдох и чувствуя, как предательски дрожат напряженные пальцы.       Bare your blade, and raise it high       Stand your ground, the dawn will come.       Лавеллан не мог не ощущать, как тревога и страхи сменяются трепетом. Люди пели. О надежде, о несломленности, о завтрашнем дне и решительности. О том, как больно терять свой дом, но если продержаться ночь и не замерзнуть в горечи, если подождать до утренних звезд — их яркой краской окропит солнце, отводя все тревоги и согревая своим светом.       Храмовники склонили головы в почтительном жесте. Люди преклонили колено. Выражение признательности, клятва в верности, присяга.       Без слов, в одной лишь песне, разделенной на множество осиротевших в один день, потерявшихся среди гор, но готовых идти дальше, куда бы их ни повел Вестник Андрасте.       The night is long, and the path is dark       Look to the sky, for one day soon       The dawn will come. Песня стихала, а оторопевший Лавеллан так и мог заставить себя шелохнуться.       Дориан Павус, маг из Редклиффа, не присоединялся к общей песне. Он стоял поодаль, сложив руки на груди и внимательно изучая взглядом Вестника Андрасте. На лице его застыло сосредоточенное выражение, будто бы он всматривался не в фигуру эльфа, а в ветхий манускрипт, написанный на древнем языке.       В шатре, что стоял позади него, на жестком соломенном тюфяке умирал Канцлер Родерик Асиньон. Тот самый Канцлер, что всем своим существом отторгал назначение Лавеллана и считал его титул сущей ересью. Дориан ничем не мог ему помочь, он был способен лишь магией заставить боль отступить и дать смерти прийти мирно.       Удивительными были последние слова Канцлера. Павус взял на себя обещание передать их Лавеллану. Но не сейчас, нет, увольте. Позже.       Был и еще тот, кто держался в стороне от коленопреклоненного хора. Замерев нечетким силуэтом в тени шатров, Солас хмурился, на его лице и магическом посохе из черного дерева плясали алым отблески от большого костра. Солас думал, ворочал в голове тяжелые мысли, которые уже готовы были сорваться с языка. Он сдвинулся с места, как большая нескладная птица. Проходя мимо Лавеллана, тихо и коротко бросил через плечо:       - На пару слов.