Осколки песни

      Штормовой берег встретил их отряд стеной проливного дождя, порывистым ветром и раскатистым шумом волн, бодающих неприступные скалы. Соленый ветер облизывал щеки, губы, подхватывал полы вымокших мантий и все старался сорвать с Коула его широкополую шляпу. Но та, наплевав на все физические законы, оставалась на светлой макушке мальчика-с-неземными-глазами. Со стороны горных вершин слышались пронзительные крики дракона, напоминающие скрежет металла о металл, которые приводили в восторг Железного Быка, но Лавеллан взглядом ответил ему, что пыл придется усмирить. Пока. Они не готовы.       Лагерь, несмотря на непогоду, жил своей обычной жизнью. В котле варилась сытная пахучая похлебка, солдаты возводили укрепления, способные защитить от пронизывающего ветра, конюх осматривал копыта лошадей.       Лавеллан не старался скрыться от дождя, как Вивьен, которая выставила магический барьер над своим шатром и уютно устроилась внутри с книгой. К ней быстро подмазалась юркая Сара, и под строгим запретом издавать хоть звук, сидела смирно, обтачивая наконечники для стрел. Солас тоже воспользовался барьером, пусть и не для шатра — он сидел на холме, чуть в стороне от лагеря, лениво листая свитки. Коул обретался рядом, пиная мыском ботинок камушки на дорогу, но за барьер не заходил. При этом они переговаривались о чем-то, но слов было не разобрать. Лавеллан заметил, что никому не доставляет радости находиться на Штормовом берегу, поэтому дело, с которым они сюда вернулись, должно быть решено быстро.       — Босс! Гатт прибудет только к вечеру, время есть, — окликнул Инквизитора Железный бык. Казалось, дождь его совсем не беспокоит. Кунари выглядел… вдохновленным. Возможный союз Инквизиции с его народом будто придал ему больше сил. С того момента, как они покинули Скайхолд, чтобы заключить мирный договор, Бык сиял довольством. Он пуще обыкновенного переругивался с Крэмом, не снимая скалящейся улыбки с лица, поддевал Сэру, даже Кассандре и Леди Вивьен досталось, хотя последняя на едкую шпильку лишь вскинула аккуратную бровь и поджала пухлые губы со всем возможным осуждением. Если бы, конечно, это могло сбить спесь с неуемного кунари.       Значит, время есть… Нельзя потратить его зря, верно?       — Эй, Варрик. Как думаешь, откуда берутся те негодяи, которых ты так упоенно описываешь в своих книгах?       Они медленно ехали по разбитой дороге Морриновой высоты; Варрик — на пони, Лавеллан оседлал тонконогого драколиска, Бык ехал на любимом грузном тяжеловозе, а Дориан — на белой кобыле в яблоках. Позади тевинтерского мага сидел, болтая босыми ногами, Коул, увязавшийся за ними пешком из искреннего любопытства посмотреть на большую воду, но Лавеллан заметил его почти сразу и попросил Дориана взять мальчишку вторым всадником.       Алларос уверял себя, что позвал Дориана с ними просто потому, что не хотел выпускать тевинтерца из виду. Так говорил здравый смысл. Но на самом деле, он заметил, что вздорный маг с набором обольстительных улыбок отлично вписался в их разномастную компанию. Перекидывался остротами с Вариком, обсуждал возмутительную Ферелденскую моду с Вивьен, вместе с неугомонной Сэрой тонко поддевал вечно серьезного Блэкволла. А еще он очень мягко отнесся к Коулу. Приняв сущность духа как данность, Дориан никогда не перебивал его, слушая внимательно и щуря темные подведенные глаза. Пожалуй, он не приглянулся только Кассандре, которой с первого взгляда не нравился ровным счётом никто, да и Солас был от него не в восторге, насколько можно было судить по упрямо поджатым тонким губам.       Кажется, Дориану поверили. Поэтому маг поехал с ними, хотя, судя по плотно сжатым губам, погода ничуть его не вдохновляла.       Вопрос явно застал Варрика врасплох. Гном выправился в седле и придержал пони, чтобы поравняться с кунари.       — А ты что же, выходит, книги мои читал?       — Да, попалась на глаза твоя писанина. Ей все девки в таверне зачитываются, я подумал, будет что-то пикантное, а там все эти баталии, будто тебе их здесь мало.       Варрик не выглядел расстроенным, он просто не поверил Быку. Поэтому ухмылка его лишь ширилась.       — Я стараюсь брать образы самых отпетых ублюдков, которых только встречал. Да и те, о которых рассказывают. Ими могут быть и тевинтерцы, — Дориан молча закатил глаза, — и громилы из Бен-Хазрат, — колкость отскочила от Быка, не задев его тонкую душу.       — Да я не про то, Варрик, — поморщился досадливо кунари, тряхнув рогатой головой. — Откуда они в жизни-то берутся? Как вообще принимают решение стать теми самыми ублюдками и чинить вокруг хаос? Ты же когда пишешь, предполагаешь, как думают эти твои негодяи, нет?       — Смею предположить, что негодяи в большинстве своем просто не считают себя таковыми, — наконец, подал голос Дориан. — Спроси любого кровожадного убийцу — так он за благое дело борется. Стоит, руки в крови по локоть, арсенал оружия за плечами, а он всё и будет доказывать, что его дело правое.       — Нет. Они не слышат песен, поэтому заставляют петь железо, — тихо возразил Коул, выглянув из-за плеча Дориана.       — Ну, или так, — мягко согласился маг.       Они остановились под огромной гномьей статуей, которая держала каменный молот в поднятых руках под самыми облаками. Время не щадило творение древней цивилизации горняков: статуя сползла с постамента по пологому склону горы, да так и замерла среди груды обвалившихся валунов. Брат-близнец статуи стоял чуть дальше, на самом краю мыса, выдерживая натиск холодного ветра и дождя.       О предназначении этих статуй можно было лишь догадываться. Были ли они маяками, указывавшими путь торговым судам, которые подходили к Штормовому берегу, или лишь искусным творением гномьих мастеров, всем проходящим путешественникам с земли и моря являющим мощь горного народа — об этом легенды молчали. Даже Варрик не смог точно сказать, в честь кого возвели двух исполинов.       — Нам нужно выше, — произнес Лавеллан, спешиваясь, и указывая взглядом на верхнюю точку Морриновой высоты. Туда невозможно было подняться верхом, даже драколиск бы не забрался по крутым каменным зубьям. — Там… Осколок.       Варрик и Железный Бык синхронно переглянулись.       — Ты это, босс… — Неуверенно протянул Бык, потирая массивную шею. — Может, возьмешь мага, да быстро сходите? Негоже мне будет с молотом-то по скалам бегать. Плохая это затея.       — Да уж, — подтвердил Варрик, пряча взгляд, — могу понять. Гномье чутье мне подсказывает, на высоте ничего хорошего не увидеть. Комплекция у нас неподходящая, чтобы сверху на землю любоваться.       Лавеллан сощурился, а на его губах проявилась лукавая улыбка.       Что ж, сегодня он узнал, что гном и кунари разделяют единый страх на двоих.       Так вышло, что умение распознавать полутона людских разговоров впиталось в Павуса вместе с молоком матери, не иначе. Люди, даже если лица скрывала маска, были для него открытыми книгами. Что уж говорить о тех, кто маску никогда не надевал и являл миру только свою упрямую искренность?       Поэтому ему было достаточно легко, пусть и удивительно осознать, что Лавеллан никогда не разговаривает со своими союзниками с позиции силы. Он не требует, не приказывает (хотя видит Создатель — он мог бы; одного движения тонкого пальца хватило бы, чтобы обратить окружающих в безропотное подчинение), легко сносит их причуды и позволяет им рядом просто… быть.       Да и сам он оставался собой — долийцем, ребенком природы, который принял тяжкое бремя ответственности, и нес его, стиснув зубы. Похоже, чувство долга Лавеллана было гораздо больше, чем ощущение собственной важности. Даже в политической игре Алларос оставался эхом мудрости своих советников, приправляя её лишь решимостью и острым чувством справедливости.       Видимо, именно поэтому они сейчас поднимались на вершину Морриновой высоты вдвоем. Лавеллан не высмеял спутников и их неловкий страх высоты, не потащил за собой, а попросил лишь отойти в сторону от дороги и укрыться от дождя в гномьей пещере. Может, именно за это его все так уважают и готовы идти по его следам в самую бездну?       Дориан смутно помнил, что начинали они восхождение вместе с Коулом, но мальчишка исчез из поля зрения. Лавеллан отреагировал на это спокойно, только дернул острым плечом, мол, еще покажется. Коул никогда не терялся, просто иногда не желал быть замеченным.       На острых мокрых камнях ощущение борьбы со стихией лишь усилилось. Ветер бил их по бокам, хлестал по лицу, заставляя замирать и вжиматься в холодный камень. Дождь заливался за шиворот, сапоги давно промокли, как и одежда — Дориан за все время их нахождения на Штормовом берегу, устал читать осушающее заклинание, ведь ощущение заново мокнущей одежды ярило его пуще прежнего. Он оставил лишь поддерживающее бытовое заклятие, чтобы темные, как перо ворона, волосы, оставались нетронутыми. Каффас, видел бы его сейчас отец…       — Если ты готовил для меня обряд посвящения в свой отряд спасителей мира — я сражен, — едко прошипел Дориан, когда камень выскользнул из под пальцев и с гулким стуком упал, заставив мага опасно пошатнуться. — Дашь мне медаль, когда вернемся?       — Дам две, если перестанешь пытаться меня укусить, — невозмутимо откликнулся Лавеллан, успевая перехватить Павуса за рукав вымокшей рубахи и удержать над пропастью.       Взгляд обжег лицо.       Ну что ты. Никогда не перестану… пытаться.       Они поднялись наверх, к самому краю мыса, под каменные ноги замершего исполина. Здесь ветер свободно гулял, не сдерживаемый ничем, игрался ливнем, обрушивая капли на их головы и забираясь под промокшую одежду. Далеко внизу раскинулось бушующее море, которое ни на минуту не было спокойным вот уже многие века. Оно оглушительно, но упрямо билось об скалы, выглядывающие из воды каменными пальцами, выносило на берег изломанные многовековые деревья и потонувшие корабли незадачливых мореплавателей — мачты были безнадежно утеряны в водах, все рисунки на обломках кораблей и знамена, даже если и существовали когда-то, уже стерлись об острые камни.       В тумане угадывался силуэт окружающих гор, которые замерли немыми свидетелями буйства стихии, ожидая своей участи. И посреди всего этого — только они двое. Такого оглушительного одиночества, ударившего под дых, Дориан не ощущал никогда, даже когда в спешке покидал родной дом. Он вскинул глаза на эльфа, желая найти в нем это же чувство, хотя не смог отыскать, как бы ни вглядывался. Но что-то было в его глазах, что-то…       — Ну же, где осколок, Ваше Инквизиторство? — Колко спросил Павус, разворачиваясь на пятках, желая как можно скорее отойти от края.       Ответ заставил его замереть, непонимающе сведя брови на переносице:       — Осколка нет. Точнее, он был. Но мы уже забрали его с Соласом. В прошлый раз.       — Что?.. Нет, постой. Так зачем мы здесь?       Лавеллан закусил щеку изнутри, будто раздумывая, стоит ли отвечать. Наконец, сдув каплю дождя с кончика носа, он мягко, будто смирившись с данностью ситуации, проговорил, не встречаясь с Дорианом взглядом.       — Мы нашли этот мыс в прошлый поход. Мне здесь… просто нравится. И я тогда подумал, что здорово было бы вернуться. И у нас было время, было же! — Он что… оправдывается? — Я думал, что ты тоже откажешься подниматься, что останешься внизу. А я просто хотел здесь, ну. Побыть.       Тишина повисла между ними, прерываемая только шумом бесконечной воды. Вода внизу, вода с неба, вода длинных ресницах Лавеллана, которые заострились и кололи взгляд. Он не вытирал дождь с щек. Позволял природному тоже быть.       До Дориана медленно доходил смысл сказанных эльфом слов. Выходит, о боязни высоты у Варрика и Быка он знал? И все это было лишь затем, чтобы ступить на Морринову высоту? А ему просто повезло (или нет) быть здесь и сейчас, не остаться внизу у уютного костра, но стоять, продуваемый всеми ветрами Ферелдена, и смотреть на то, как Лавеллан, не желая дальнейшего разговора, отходит ближе к краю.       Его мокрые волосы подхватывает воздушный поток, кидает в лицо, отчего пряди липнут ко лбу, щекам и шее, но Лавеллан не обращает на это внимания. Он выдыхает шумно, а распахнутые глаза жадно смотрят в черные бурлящие воды. Лавеллан здесь, рядом — только руку протяни — но кажется безвозвратно далеким и диким.       Дориан смотрит на него, стоя в стороне, цепко и внимательно. Взгляд обрисовывает четкий силуэт. Дориан отстраненно замечает, как волосы-пшеничный-цвет змейками раскидало по плечам, и как много сейчас в Лавеллане свободы, но совсем мало — Инквизитора. Как он раскидывает руки навстречу ветру, и тот принимает его, как своего. Как равного.       Разве можно быть равным ветру?       Кто ты? Божок с древних фресок? Лесной дух, который обрел свободу?       — Ну здесь же красиво, правда?       …В каждом своем жесте, в каждом невысказанном слове. Это ты красив, Лавеллан. Дориан думает, что эльф сейчас — больше этих скал. И больше моря, на которое так жадно смотрит. И больше всех неусмиренных ветров. А сердце его тяжелое, горячее, вот-вот вырвется из груди, сломав хрупкие косточки ребер. Он думает об этом, и внезапно, остро все понимает.       Он понимает, почему Лавеллан смог выйти из Бреши единственным выжившим в Храме Священного Праха. Почему смог остаться в незнакомом ему людском мире, оставив свой клан в момент острой нужды. Почему каждый день надевает на себя, вместе с доспехами, ответственность, смирение, тупую ноющую решимость       Он просто никогда этого не желал.       Нет на свете тяжести большей, чем та, что искрится изумрудным на ладони Инквизитора. Весь ворох слов, последствия деяний, бессонные ночи — все это тянет за собой на дно вместе с меткой, оправдывая её название. Конечно, Лавеллан знает, какой силой обладает, но никогда не обращает её на благо себе.       И никто не знает, как воет и скребется по ночам зверь внутри.       Поэтому он цепляется за свое настоящее и свободное, чтобы кровь продолжала кипеть. Поэтому он может ловить пальцами ветер, перебирая его, будто шерсть дикого волка. Поэтому он приручает дождь, усмиряет мирское, не сказав и слова. Он вернется сюда снова, чтобы почувствовать себя настоящим и дышащим, вспомнить, кем был рожден под сенью высоких деревьев.       Какой исполнить бы обряд, чтобы снять с его хрупких плеч всю каменную тяжесть пути? Да и нуждается ли он в этом по-настоящему? Ведь на самом деле — Дориан видит — Лавеллан весь в шуме ветра, в косых строчках дождя, в солнечном свете, в пене морских волн. Он повсюду, просто привязан к телу и вынужден в нем быть.       Дикарское дитя, эльф припал к земле на одно колено, касаясь пальцами мокрых камней. Выдохнул, замирая, слушая, напитываясь гулом земли. И, вскинувшись, приложил ладони ребром к щекам, чтобы на выдохе закричать на птичьем, оглушая звонким голосом молчаливые скалы. Послушный ветер слизал с мокрых губ короткую песню, унес её дальше, прочь от берега. И такое торжество было в его светлых глазах, которое не измерить, не испить ни одному живущему на этой земле.       Дориан смотрел на него, боясь шелохнуться, боясь даже выдохнуть, и в голове бились мысли лишь о том, что он недостоин видеть Лавеллана таким.       А еще, что Алларос — воплощение самого глубинного и настоящего.       А еще, что он готов идти за ним, куда бы тот ни повел, только чтобы видеть его неукротимого перед собой.       А еще, останется ли соль на губах, если собрать ими капли с его щёк?       — Один в лодке, смотрит на бурю. Умудрился не заметить её начала, а теперь умудряется не ждать её конца. Наверное, умер, поэтому не видит смысла закрывать дверь, — прозвучал за спиной голос Коула; мальчишка появился из ниоткуда, будто бы сотканный дождем.       Лавеллан не услышал этих слов, а Дориан предпочел не отвечать.       Он оставит их себе.