Д е б ю т.
Попытка сфокусировать расплывчатый взгляд на кровавых пиксельных буквах не увенчалась успехом. Чонин неоднократно перезагружал приложение под гнетом одной желанной надежды — шутка. «Поцелуй Ким Сынмина». Требовательно. Без дополнений. Без шансов на попытку избежать неизбежное. Царапины на парте, обведенные в несколько слоев чернилами черной ручки, двоились в глазах и вырисовывались вовсе не в излюбленное шахматное поле. Они приобретали очертания королевской улыбки, насмешливой, с горечью. В помещении с каждым мгновением становилось нестерпимо душно, а тучи, решившие затмить собой солнце и погрузить старшую школу Мьёджи в давящую пасмурность, разрешили себе расплакаться, подобно мыслям Чонина. Весь мир в одночасье возжелал отрезвить затуманенный разум, что был непреклонен. — Приятно познакомиться, — его голос пробивал ушные перепонки, заставлял кости покрываться трещинами, а сердце замирать в неизведанном чувстве. Это не было чувством страха. — Позаботьтесь обо мне, — Чонин не смотрел на него, ведь единственная попытка взглянуть закончилась смертельным ознобом и удушающей паникой. Он не был знаком с подобным состоянием, но в душе догадывался, что однажды с ним это случится. Нечто нездоровое, ненормальное, то самое, с чем следовало бы обратиться к врачу со скомканной жалобой о боли в животе. Но у Чонина не болел живот. Ему кости вонзились в легкие, заставили закашляться в попытке вдохнуть. Привлекать всеобщее внимание жалостью к своей персоне он умел великолепно, однако рядом не было Хан Джисона, способного одним скрежетом своих крашеных ногтей по парте заставить голоса в чужих разумах разом заткнуться. — Ян Чонин? Ему нужно было подышать. — Ян Чонин! Стул противно заскрипел, его тело на тревожном импульсе задело бедром парту, роняя все принадлежности, и двинулось прямиком к выходу из кабинета. И в шуме собственных мыслей, в поту идиотской истерики он услышал шелест своей эмоциональной одержимости. Он почувствовал их взгляды, но не обернулся. Он знал, что его шахматные фигуры не сделают ход без него. Игнорируя просьбы классной руководительницы вернуть себе трезвый рассудок, Чонин по инерции направился в место всеобщих страданий. В то место, где воняло их жизнью, в то место, где в свете летнего солнца витал фруктовый дым, мешающийся с запахом любимых сигарет Хван Хенджина. Мужской туалет с заплеванным зеркалом, словно кому-то в срочной необходимости было важно плюнуть самому себе в лицо. Ему помойка казалось благой церковью, а кабинка — исповедальней. Дверь грохнула, с треском врезавшись в раму. Чонин, позволив себе шумно задышать, дошел до раковины, чтобы пальцами вцепиться в кафель и разрешить себе успокоиться. Дыхание сбивалось сильнее, а мозг, отчаянно решивший найти причину, сдался, позволяя телу отдаться истерике. Чонину чуждо было знать смысл любви. Ему неизвестны были моменты очарования, школьных симпатий и детских мечтаний. Он был способен либо быть полностью зависимым и дышащим чужими губами, либо разорванным в клочья собственными мыслями и отверженностью, ведь иначе не умел. Либо целиком отдавал всего себя, либо ложился под поезд саморазрушения, чтобы в жалких попытках уберечь себя от повторных надежд на нечто лучшее. — Соберись, — и пытаясь мыслями уйти во что-то приятное разуму, стараясь отвлечься на подобие светлого, он с ужасом для себя осознал очевидное. Ему не за что было хвататься. Единственный человек, в руку которого он бы позволил себе вцепиться панически, пропадал невесть где. Единственный человек, рядом с которым он бы разрешил себе задышать сбито, не пришел сегодня в школу. Единственный человек, рядом с которым он почти не боялся самого себя, заставил усомниться в искренности всего, что между ними было. — Соберись, сука, — Чонин не знал, были ли брошенные слова его. Порою сознание охватывало нечто извне, голос, именуемый разумом, голос, принадлежащий либо же настоящему ему, либо же монстру. Он не был уверен в том, что первое противоречило другому. Оно было симбиозом. Щелчок. Затвор. Фотоаппарат. Внешний мир все так же в клетках. Чонин понял, что в туалете он был не один. Единственное, что показалось ему странным, это неприсущий подобному помещению звук. И эта странность заставила его отпустить несчастную раковину, а дыхание превратиться в идиотскую детскую икоту, чтобы взглядом врезаться в одну закрытую кабинку. Нет, он не будет вежливо стучаться, интересоваться у тошнотворного воздуха о наличии кого-либо еще. Он подойдет к дверце, чтобы, вкладывая весь шквал эмоций в кости рук, заглянуть в глаза свидетелю его краха. — Какого черта? — спросил он, тут же комично икая. Его слегка потряхивало, однако в душе он радовался, ведь центр его мозгового штурма наконец-то сместился. Сместился на веснушчатое испуганное лицо, на карие глаза, широко раскрытые в испуге. Чонин не мог не знать этого человека, ведь его осветленная солома еще в начале семестра подняла всю школу на уши, но не повлекла за собой должной реакции от дирекции, ведь на фоне жалкого преступления местного школьного журналиста все довольствовались цирковыми представлениями ферзя и ладьи. — Приветик, — такое писклявое и бесящее, что рука непроизвольно сжала дерьмовую дверь в кабинку туалета. Чонину крайне сильно захотелось размазать бестолкового второкурсника по плитке помещения, чтобы с лица его веснушки мерзкие стереть, а следом и улыбку виноватую. — Я тут от физрука прячусь. — Ты меня сфотографировал? — глупый вопрос, но почему-то он был уверен в том, что момент его слабости талантливые склизкие руки запечатлели безусловно. Ли Феликс. Фотограф. Он не играл никакой роли на доске Чонина, он был сторонним наблюдателем, тем самым, что дышал в шею и взглядом прожигающим следил за каждым ходом, дабы эмоционально вздохнуть и зафиксировать в своей голове сплетен ради. — Нет. — Ты лжешь. Чонин обществу казался бешеным псом, от которого одновременно меньше и больше всего ждешь смертельной хватки в горло. — Я не сфотографировал, я просто проверял камеру, — начал нелепо оправдываться Феликс, пытаясь то ли продумать план побега из замкнутого помещения, то ли успокоить пугающего школьника. Он тоже был без тормозов. Не знал слов отрицания, не видел личных границ и был готов утонуть в чужом грязном белье, лишь бы пустить новую волну слухов и потешить свое самолюбие. — Ты какой-то странный в последнее время, — тишина со стороны Чонина напрягала, словно в любое мгновение он мог взорваться, потому Феликс прибегнул к своему единственному оружию — развязанному языку. — Хотя ты всегда странный, но то, что я услышал, заставило меня задуматься над всем. Тебе не кажется, что все в последнее время странное? Как будто что-то происходит? Мне кажется, что-то определенно происходит, как ты думаешь? Мое чутье меня никогда не поводит, ты же меня знаешь и мои статьи тоже, не зря же я их... — нервная болтливость была прервана мертвой хваткой Чонина, что схватил Феликса за ворот рубашки и заставил подняться с крышки туалета, дабы вжаться болезненно в грязную плитку. — Понял, молчу. Эмоциональная взбучка от собственных страхов ослабила Чонина в мгновение, и он решил не срываться на белобрысом журналисте. Ян отпустил его, заставляя с грохотом плюхнуться обратно на унитаз, чтобы начать судорожно в руке камеру ощупывать. — Пиздуй на урок, — повел себя как настоящий старшекурсник, как будущий выпускник, как хён, которого в моменте переклинило от одной лишь загадочной улыбки ныне знакомого человека. Такая реакция отравляла и порождала в нем то, что он так тщательно скрывал. Азарт к жизни, а не к игре. — Понял, понял, — Феликс испуганно закивал, однако Чонин двинулся к выходу из туалета быстрее него. — Но если ты что-то знаешь, — Ян остановился. — Если ты вдруг знаешь, что происходит, то как-нибудь расскажи мне об этом. Никаких признаков в ясный ответ он не подал. Его голова преисполнилась жаждой к привычному насилию и одновременно опустела. Слишком много навалилось на него, чтобы он думал над чужими вопросами, ведь то, что напрягало Феликса, он уже знал. «Игра Мики». И возвращаясь в кабинет, единственное, что плясало в его разряженной после истерики голове — персики. Их сладкий вкус, липкий сок и аромат. Тошнотворные персики, которых хотелось до покалываний во всем теле. Хотелось, чтобы они оказались ядовитыми.***
Тяжелый день превращался в ночь, а крыша, ранее ставшая дебютом пешки, оказалась духовным пристанищем Хван Хенджина, что валялся на скамье и, вытянув руку вверх, крутил между пальцев монетку. Она ему заменила звезды. Человек, не умевший передвигаться бесшумно, заменил ему любимые садовые розы. — Я думал, что ты уже ушел, — голос Хенджина был приятно уставшим, а милый зевок лишь добавил кукольности его образу. — Без меня даже до дома дойти не в состоянии? Клацанье зажигалки, вишневый никотин, заставляющий легкие цвести, сонорное дыхание. — Засиделся в музыкальной с Господином Ги, — ему не нужно было перед ним оправдываться, но, лишь отвечая на его вопросы, он мог позволить себе роскошь быть им услышанным. — А ты какого хрена тут забыл? Еще и на скамейке валяешься, когда прохладно и ветер ебнутый, заболеть решил? — Ты такой заботливый, — Хенджин присел, опершись на руки, чтобы в слабом освещении фонарей у входа на крышу рассмотреть тлеющую сигарету в пухлых губах. Захотелось коснуться, но, чего именно, он пока что не понял. — А ты чего пришел? Куришь же по дороге домой. На звезды пришел посмотреть? Так я уже ухожу. — Какое задание? — сухо спросил Минхо, неосознанно сигарету от губ отрывая, чтобы пепел стряхнуть и руку подальше от Хвана выставить. Он знал — ему вредно курить. Хенджин громко рассмеялся, пытаясь после пальцами разобраться со сбитыми в кучу волосами на голове. Он какое-то время молчал, прежде чем вновь взглянуть на сжатую в потной ладони монетку. — Ты такой проницательный, Хоша, — услышал чужое рычание и вновь улыбнулся. — Такой преданный. — Я тебя сейчас ударю. — Я был бы совершенно не против. — А потом будешь ныть на дорогие уходовые средства, — цокнул Минхо, делая очередной никотиновый затяг. — И что губа разбита, и что ты вообще не любишь рукоприкладство, хотя сам избиваешь своими ногами до сломанных костей. — Ноги мои так нравятся? — Ближе к делу. Его смех напоминал Минхо скрипку. Блаженную мелодию, заставляющую кожу покрыться мурашками, а сознание скривиться в нелегком осознании чего-то прекрасного. — Моя очередь ходить, — лениво и печально произнес Хенджин и показал Минхо монетку. — В прошлый раз был ты, теперь я. «Никогда не было меня и тебя, всегда были мы, сука». Минхо забрал у него неотъемлемую атрибутику их отношений, чтобы едва своим действием не заставить Хенджина упасть со скамейки. Под возмущенный вздох он спрятал монету в кармане пиджака и выбросил сигарету за пределы школьного пространства, отдавая её на истязание жизни. — Идем, куколка, — с брезгливостью попросил он. — Будем разбираться, что случилось в твоем царстве кружева. Хван взглядом проследил за удаляющимся в сторону двери Ли. Он на мгновенье растерялся, прежде чем расплыться в довольной улыбке и шустро встать, дабы нагнать уходящего. Грудь до появляющихся в уголках глаз слез сдавило, а дыхание показалось ему чем-то роскошным и недосягаемым, но он не подал виду. Рядом с Ли Минхо ему было плевать на свои легкие, ведь «его котенок» дышал за них двоих.***
Хан Джисон показался Чонину пешкой, выбывшей из игры. Она исчезла, потеряла себя в клетках и пропала навечно, оставляя в душе шахматиста дыру и извечную панику, ведь эта пешка была особенной. И сидя в кабинете, сверля взглядом непрочитанные на экране сообщения телефона с его легкой латентной истерикой, Чонин искренне не понимал, в какой конкретный момент его жизни он стал таким характерным обществу псом, что без хозяина не может с места сдвинуться. Его нервозность ощущалась всеми присутствующими в классе, но никто не лез. Чонин не «шестерка», Чонин не «местный авторитет». Он странный, он сумасшедший, он отличительный. Он гроссмейстер. И если раньше в жизни ничего не было, кроме изнуряющего тело быта и Хан Джисона, то теперь появилась игра, словно кто-то осознанно придумал её для бездонной мыслями головы Ян Чонина. Задание по-прежнему заставляло задыхаться, но вернувшееся трезвое в нетрезвое сознание мышление принудило мыслить хотя бы толику рационально. Он все еще заложник процесса, однако формулировка его будущей победы вообще не заставляла испытывать трепет от ближайшего будущего. И его это раздражало, а то, что выводило из себя, надлежало уничтожению. Однако персиков по-прежнему хотелось, они по-прежнему были рядом, настолько рядом, что при огромном желании Чонин мог зарыться в них носом и потерять себя окончательно в безумии, не надеясь на какое-либо спасение из этого фруктового Ада. — Ким Сынмин, верно? — мягкий голос учительницы напомнил Яну, что он на уроке литературы и следовало бы вести себя несколько по-учебному, пусть он уже и не считал себя учеником выпускного класса. — Верно, — не видел улыбки, но знал о её присутствии. Очень сильно хотел взглянуть. Очень сильно хотел придушить себя ошейником, чтобы мысли обратно внутрь опустились и не мешали ему думать. Ферзь и ладья отсутствовали, «слоник» отсутствовал, привычная атмосфера в обществе отсутствовала. Он один на шахматном поле. Его черед делать ход. Урок по тягучести для обезоруженного Ян Чонина казался смертельной вечностью, а в качестве неприятной муки в конце урока обрушился ничтожный парный проект. «Как убого клишировано», подумал он, наблюдая за тем, как все разом принялись делиться на пары после первой трели школьного звонка. Выбирая между крикливыми унижениями в стену, образовавшуюся в личном чате с Джисоном, и унижениями, спровоцированными жизнью, перед Ким Сынмином, Чонин проиграл самому себе, выбрав последнее. — Ты, — он грубо пнул ножку стула напротив, чтобы привлечь внимание нового одноклассника. Чонин вообще не умел знакомиться с людьми. — М? — Сынмин обернулся, поджимая губы и разглядывая его. Поплыл. От одного согласного звука ретировался в другое измерение, именуемое смущенным стыдом от всплывших автобусных воспоминаний. — Поможешь с проектом? — должно было звучать ровно убедительно, но по классике его личного жизненного жанра вышло плачевно до боли в висках. Почему, ощущая на себе персиковый взгляд, он превращался в уличного котенка, он не знал. Он и не знал, почему не хотел подобному противиться. — Да? Но ведь я тупой, — с усмешкой напомнил Сынмин, разворачиваясь полностью, локтем в чужую парту упираясь, чтобы ладошкой щеку свою накрыть. Стер границы. Мгновенно. И что-то было в его взгляде. Словно зрачки превратились в червей и принялись жадно и рвано пожирать Чонина. Шипы на ошейники не вонзались в кожу так приятно-болезненно, как вонзались в душу кофейные глаза. Тошнило. — Мой лучший друг болеет, поэтому не будь говном и помоги мне, — возможно Яну совсем капельку было стыдно за то, что он тогда нагрубил на его доброту. Возможно совсем чуть-чуть он против воли начал унижаться и быть снисходительным, потому что внезапный проект по литературе поставил его в не менее внезапное убогое положение. — Ты ведь пешка, да? И писк приложения прозвучал, разве что не наяву, а в его голове. Сынмин спросил абсолютно спокойно, корочку с губ сдирая и взгляд в сторону отводя, словно нарочно не хотел смотреть на Чонина. Ян закрыл рот, широко раскрытыми глазами уставляясь на парня. Если он знал про существование игры, то тогда все усложняется стократно. Вся жизнь с этой минуты усложняется в невозможном для сознания человека кратно. — Да, — прохрипел Чонин, нервно поправляя украшение на шее. Возможно, теперь Ким Сынмин не даст ему возможности реализовать его задание. Возможно, теперь Ким Сынмин не даст ему возможности существовать мирно в тех реалиях, в которых он очутился главным героем. — О, — он тепло улыбнулся. — Я тоже. Недавно скачал совсем, — достал телефон из кармана, намереваясь по глупости открыть приложение, но Чонин шустро не дал ему этого сделать, хватая за руки. — Что-то не так? И весь образ загадочного и сильного испарился, превращая Сынмина в мягкий растерянный персик. Его аура из выворачивающей внутренности превратилась во что-то теплое и пушистое, а в темных глазах появились солнечные зайчики. «Это пиздец». — Лучше не свети этим, — попросил тихо Чонин, озираясь по сторонам, чувствуя слабое превосходство, словно он про-игрок, а парень напротив жалкий новичок. Жалким был только Чонин в своих призрачных убеждениях. — Почему? — Ты всё-таки тупой, — и Сынмин посмеялся. — Какое у тебя задание? Ян думал трижды, чем позволять словам срываться с уст. Действовал руками и ногами беспорядочно, но ртом орудовал умело, понимая ценность сказанного. Рядом с Ким Сынмином он забыл, как думать. — Нужно избавиться от проверенных учителем тестов. От всех сразу, — тихо ответил он, после задумчиво мыча, кривя лицо в явном замешательстве. — И как же мне это сделать? И голова заработала, а вместе с ней и замершее сердце, потому что Чонин по-прежнему держал в своих руках чужие ладони. Пришлось их отпустить и губы поджать только от одной пугающей мысли — не хотел этого делать. План. Заезженный, самый очевидный. Он послал к черту свою расчетливость, наплевал на неё, как идиоты в мужском туалете на зеркало. Все до банального очевидно, как и его учащенный пульс, кричащий о неизбежном. — Я помогу тебе, — сухим голосом произнес Чонин, не веря в то, что он решил добровольно погрузиться в процесс игры. — Мы смоем их в туалете.***
Чонину украсть готовые тесты из учительской не было проблемой, ведь с его-то посещаемостью и проблемами с обществом он стал постоянным гостем данного помещения. Бесконечные уговоры школьного психолога поболтать за кружечкой чая сделали свое дело, и Ян с самым невинным выражением лица в виде кривой улыбки проник в кабинет, чтобы вороватыми руками стащить целую стопку бумаги с нужного стола. Он знал, что такое красть вещи. Его жизнь обучила подобному, едва ли не превратив в клептомана. — Ого, — и лицо у Сынмина такое странное, и телосложение у него дурацкое, и улыбка блевотная. Только волосы. Только они пахли персиком, вынуждая Чонина утопать в слюновыделительном желании сжечь все шампуни с подобным ароматизатором. — Пойдем. Он делал все за него, а тесты нес в своих руках так, словно они были костью, а он послушным псом. И лишь на подходе к туалету в голове его что-то щелкнуло. То, как Сынмин спокойно спросил об игре. То, как он с невероятной легкостью заговорил с ним, словно днями мечтал об этих минутах, будто знал все наперед, превращая Чонина в реальную пешку. Самую любимую, ту самую, способную нарушить все правила игры, дабы стать королем. — Это шкала опыта? — он вывел из потока сумбурных мыслей, что осадком растеклись по мозгу. Ткнул телефоном в лицо, показывая главный экран приложения с такой же пиксельной чиби-версией его естества. Так невинно, что все сомнения отпали. Сынмин точно тупой. — Да, не свети этим, блять, — Чонин не знал, были ли какие-то ограничения и являлось ли все подобное смертельной тайной, однако влияние ферзя и ладьи делали свое дело. Всем будет лучше, если никто о существовании подобной ниши не будет знать. Ким усмехнулся, а у Яна живот скрутило в какой раз за день, и то ли в очередной раз из-за голода, то ли из-за насмешливого выражения лица. Ведь за дверью скрывались не только унитазы и прокуренные зеркала, за дверью скрывались пятьсот тысяч вон, которые помогли бы Чонину совсем чуть-чуть выжить в мире капитализма без серьезных усилий. Но усилия, предстоящие ему, были весьма серьезными и сокрушительными. Он всего лишь должен поцеловать парня, получив после этого заслуженное денежное вознаграждение. Он всего лишь должен прижать его к стене, погасить в себе истерику относительно своего первого жалкого поцелуя и приблизиться ко второму уровню, чтобы азарт ожогами тело украсил и заставил любоваться самим собой. Всего лишь. — Что-то не так? — Сынмин напоминал с завидной периодичностью комара, ведь только они любили по-сучьи жужжать над ухом, выводя из себя. Горячее дыхание ни разу не согревало. — Ничего, — не был уверен, что Ким хоть что-то разобрал из брошенного. Чонин аккуратно дверь открыл, заглядывая осторожно и убеждаясь в том, что в туалете никого, к его удивлению, не было. Сейчас Сынмин избавится от результатов, смоет их в унитаз, Чонин умоет руки и пойдет стрелять сигареты у младшекурсников, совсем не думая о том, что задание он свое не выполнил, в своей же игре проиграл, сам себя же и унизил. Ким вывел его из сумбурности, легко и аккуратно забирая стопку бумаг, словно торопился. Его волнение было оправдано, ведь он только что перевелся в новую школу, подсел на игру и принялся совершать наказуемое преступление. Чонин мог поставить себя на его место, мог проникнуться, но искренне не понимал, почему вообще был обязан подобное совершать. Странности не закончились, их стало только больше. Шум слива и тихое чертыхание заставили Чонина осторожно попятиться к двери, мыслями надеясь, что сейчас их уединение стремительно нарушится. Он все еще боялся. Он не мог не бояться. Не хотел даже думать о том, что будет делать после этого. Как будет заглядывать в кофейные глаза, как будет ходить в школу, как будет озираться по сторонам в страхе услышать: «Пидор». — Фух, вроде все кануло на дно городской канализации, — Сынмин вышел из кабинки, выглядя чересчур расслабленным. Наградил гордой и довольной улыбкой Чонина, прежде чем подойти к раковине и приняться мыть руки. — Спасибо тебе огромное, без тебя я бы не смог выполнить задание. Эта игра довольно-таки странная, но играть в одиночку в неё все же сложно. Обещаю больше тебя не тревожить. Фальшивый. Искусственный. Все в нем было не так. Чонин чувствовал замешательство. Тот Сынмин, которого он повстречал в автобусе, ныне казался ему миражом, человеком, которого никогда не существовало. Тот Сынмин, которого он видел перед собой, был другим человеком, неспособным вызвать в груди тот шахматистский трепет, то азартное возбуждение, ту возможную одержимость. Он становился неинтересным. А то, что являлось Чонину скучным, больше не пугало. И минутная ясность, являющаяся на деле густым туманом, заставила его сделать первый шаг на пути ко второму уровню. Ему кровь отказала в должной циркуляции, воздух кончился, легкие, подобно ликорисам, завяли. Он подошел спешно, пальцами грубо впиваясь в ткань выглаженного пиджака, словно его шестизначная сумма могла куда-то убежать. И заставив Сынмина вздрогнуть, а после против воли попятиться назад, он крепкое тело в треснутый кафель плитки вжал, чтобы не менее треснуто-смазано врезаться в потрескавшиеся губы, крепко жмурясь. Страшно. Его тошнило. Его чертовски сильно тошнило и хотелось как можно быстрее отпрянуть, но выкрученный по звуку на максимум телефон никаких желанных признаков победы не подавал. Так неумело, так по-детски тупорыло и жалко, словно не поцеловал, а приклеился. Чонин никогда не целовался. И желая услышать долгожданный писк, он лишь удостоился чести кожей поймать рваный вздох Сынмина. Ян почувствовал руку на своем затылке, грубые пальцы, что пряди сжали, а ногтями кожу чувствительную царапнули. И вот он триумф, ожидаемое непонимание, грядущая драка за непрошенное. Он прижал его ближе. Ранка на губе лопнула, а легкое недоуменное шипение позволило Сынмину языком коснуться гранатовой крови и проникнуть глубже, вынуждая Чонина забыть собственное имя и начать учиться целоваться в процессе, словно так и нужно было, словно был какой-то иной исход в этой ситуации. Персики. Персики. Персики. Чонин никогда в своей жизни не думал о том, что сторонний звук, донесшийся из кармана его штанов, станет таким раздражающим и ненужным, неуместным. И как только тихий причмок проследовал после писка, Ян наконец-то пришел в себя, вылезая из-под толщи странных водянистых чувств. Он больше не тонул. Он утонул окончательно, но ничтожные попытки выплыть наружу не бросил, а потому, вырвавшись из слабой хватки Сынмина, толкнул его грубо в грудь, следом выбегая из туалета. Гранатовая кровь пачкала подбородок, чужая противная слюна ощущалась на губах, сердце гудело, а перед глазами не переставало крутиться лицо его одноклассника. В тот миг, когда он решительно отпрянул, наконец-то вспоминая себя, Сынмин больше не был персиковым мальчишкой с солнечными зайчиками в глазах. В тот миг Ким Сынмин был королем. И у короля от пешки на губах лишь привкус граната остался, а еще сбитое сердцебиение и безумное удовольствие во взгляде. Ким дышал тяжело, вожделенно, трясущимися пальцами с губ вытирая последствия собственной нетерпеливости. Временное помутнение, а после холодная собранность, заставившая выпрямиться и поправить на себе пиджак. Он усмехнулся, подойдя к раковине и посмотрев своему отражению в глаза. С трудом справился с желанием рассмеяться, ведь свидетелем его безумства мог быть лишь один человек. Остальным за такой спектакль полагалось платить, а каковой будет расплата, не каждый знал. И видя в зеркале слабое мельтешение в одной закрытой туалетной клетке, Ким хохотнул. Он вглядывался в заплеванное стекло, через него наблюдая, как в маленькой щели между дверцей кабинки и несущей конструкцией проглядывалось испуганное лицо Ли Феликса. Грохот. Сегодня явно не самый лучший день для новой желтой статьи. Он не успел даже вздохнуть, как из его цепких рук грубо вырвали фотоаппарат. Чужие пальцы больно вонзились в плечо, заставляя Феликса сидеть на своем журналистском троне. — Я ничего не видел, — и если с Чонином его голос был высоким и писклявым, то рядом с Сынмином он превратился в звенящую тишину. Языком невозможно было пошевелить, будто жизнь оказалась сонным параличом. — Я тебе верю, — это не было улыбкой, это было оскалом. Ким с нечитаемым выражением лица просматривал сделанные Феликсом снимки, пока зрачки его не расширились при виде последнего фото. Он рассмеялся, пугая тем самым Ли, а после крепко сжал фотоаппарат в своей руке, чтобы в следующее мгновение без сожаления бросить его в стену кабинки, заставляя несчастного второкурсника в немом крике закрыть голову руками. Осколки ненужного носителя дорогим пластиком рассыпались по полу. То, что нужно было Сынмину, он себе забрал, оставил навечно в памяти, освободил для подобного место. — Урок скоро, не опаздывай, — Феликс крупно вздрогнул, когда Ким заботливо похлопал его по плечу, прежде чем оставить его наедине с собой и разбитым фотоаппаратом. Послышался знакомый писк, покинувший помещение вслед за Сынмином. Феликс больше не будет прогуливать уроки в туалете.И г р а п р о д о л ж а е т с я.