Север

      — Ты весьма недурен собой, — незаметно формальность тает, как снежинки в волосах, давая только больше свободы говорить-говорить-говорить, как будто завороженный здешним вином, — И я наверняка мог разглядеть что-нибудь хорошее, что в тебе ценят местные, возможно смог бы влюбиться, если бы знал, как это сделать, но раз за разом я сталкиваюсь с тем, что не понимаю ни тебя, ни это место. Дома, на Юге, эмоции кажутся чем-то лишним, кровные узы едва ли крепче простой нитки, а тепло дает только колючее солнце, и я… — на глаза наворачиваются слезы от собственной откровенности, плечи дрожат, норовя рассыпаться, как замки из южного песка, но почему-то язык не останавливается, вытягивает все засевшее глубоко, как будто Тецуро это действительно могло быть важно. Не как будущему мужу, с которым придется так или иначе прожить всю жизнь, но человек, такой же, как сам Цукишима.       — Я сожалею, что тебе приходится возиться со мной, как и королеве. Мне девятнадцать, но я все еще остался тем, кто плакал над телом брата, я не помню ничего за последние годы, кроме скорби и жалости к матери, потому что она видела во мне Акитеру.       Имя заново пускает дрожь по всему телу. К чему он вообще говорит об этом кому-то с кем знаком пару дней? Почему согласился пойти неведомо куда ночью в метель? Почему так пытается поверить в Тецуро?       Почему эмоции это так сложно?       — Мне жаль, — опускает он последнее и спешит спрятать взгляд в собственных коленях, по-детски сворачиваясь. Легче от откровений не стало, наоборот, только сильнее стали кровоточить старые зализанные раны, с которыми не справятся никакие лисицы из снов. Вся надежда осталась на алкоголь. Он же сотрет этот вечер из памяти уже к завтрашнему утру? Хотя уже скорее сегодняшнему, наверняка время близится к рассвету и первым солнечным лучам… О солнце думать оказывается бывает неприятно.       — Эй, — голос будущего мужа звучит на порядок тише, чем обычно, как будто поймавший тонкую нить допустимой звонкости и в момент вернувший всю ту мелодичность, что была в песне легенды. Кей не слышит ничего, кроме треска костра совсем близко, оттого слегка вздрагивает, как только ощущает объятия. Без шуб, имен и вынужденности, скорее просто потому, что можно довериться. Странное чувство… — Ты прости меня, что давил на тебя. Просто это первый раз, когда нужно не убивать, а слушать, понимать и принимать. Я не знаю, что ты чувствуешь, все эти годы я рос в любви и заботе, но…       Когда Куроо замолкает и, он чувствует, напрягается, становится страшно. Если даже такой, как будущий муж волнуется перед следующими словами, то что произойдет с самим южанином?       — Я понимаю, что ты чувствуешь от потери. Я часто вспоминаю отца, когда смотрю в зеркало, или вижу мать в его шубе. Он был важен для меня, настолько, что замок без него стал совсем пустым и холодным, и каждый раз, когда вспоминаю его, не могу найти себе места, пусть он и учил меня быть смелым и сильным ради тех, кто дорог… Не знаю, как сильно моя история может помочь тебе справиться с воспоминаниями, но с этого времени ты можешь мне довериться. Шрамы со временем затянутся, но только если ты не будешь копить в них гной. Говори, Цукишима, и тогда я смогу помочь тебе.       Тецуро горячий, сам по себе костер, сгорающий дотла, и неудивительно, что у его огня есть слабые фазы, но вряд ли он мог предугадать, что удостоится такого откровения. Такое не рассказывают всем. Стоит поверить в чужое горе так же, как и в свое? Наверняка и в самом Кее будущий муж видит только образы южан с поля боя, не он настоящий, оттого неудивительно, что их миры пересекаются только сейчас, в этих совсем неловких объятиях. На душе, на удивление спокойно. Видимо, это и зовется поддержкой и принятием — забытые в родных краях слова. скрытые за ложью и услужливостью. Приятно это, не быть одному.       — Тебе стоит отдохнуть, ложись спать, а завтра я расскажу тебе легенды.       Его, как маленького ребенка, укладывают на шубу, устраиваются рядом и укрывают черной, более тяжелой, принадлежащей наследному принцу. Он не сопротивляется, и даже не потому, что не хватает сил, скорее потому, что оказывается разделять намного приятнее, чем справляться со всем самому. костер все еще греет спину, а пара совсем высоких языков огня заново окрашивают глаза Тецуро. Правда, очень красивые.       — Можешь мне снова спеть колыбельную?       Цукишима уверен, что ему откажут, но новые объятия говорят сами за себя.       — Если хочешь. Сладких снов, Кей.       Последнее, что вертится в голове, это собственное имя, сладостью отдающееся, равноценной южным фруктам и чужой запах, в котором на самом краю сознания распознается еще один совсем тихий оттенок.       Надежда на лучшее.