Север

И снова жар, снова пустыня и абсолютное ничего вокруг. На горизонте ни единого иссохшегося деревца, нет человека, что устало плетется по песку по одному ему понятному пути, воды, что может хотя бы на секунду отсрочить неизбежное. Под ногами все те же капли крови, они расползаются, топят все вокруг в алом адском цвете и как будто пытаются достать до неба. Солнце им не противится, только жалит еще сильнее, прибивая горячими гвоздями прямо к земле, а пески в момент показывают себя настоящих. Зыбучие. Он едва находит силы обернуться на шепот, и старцы вжимают в пески еще больше одними лишь взглядами. На них шубы, в волосах уже давно живет седина, но взгляд этих темных глаз выражает одно лишь разочарование. Никак не по-северному, без принятия и надежды все исправить, оставляют в одиночестве посреди большого красного мира, в котором нет места ни для чего, кроме него самого. Небо сдается и багровеет, вряд ли это только закат. Кажется, он кричит, рвется выбраться, руками снова и снова цепляется за пласты засохшей земли с надеждой вытянуться, но только сильнее тонет в кровавом месиве. Под песками жарко настолько, что кожа с голых стоп вмиг сжаривается, наверняка чернеет не хуже спаленного в печи мяса, и боль становится невыносимой. Она забирает все: и силы, и воспоминания, и собственную жалкую душу, наконец позволяя утонуть полностью. В последний миг, перед тем, как потерять красное небо, с губ сходит одно лишь «Тецу», тут же потерявшееся в крике всего мертвого, что осталось на поверхности. Кей просыпается, поднимается резко в холодном поту, в растерянности шарится по постели, пытаясь найти крепкую руку, но натыкается только на теплую пустоту. Даже не холодную, дневной жар успел пробраться и в комнату дворца. Дышать тяжело, сердце бьется загнанно, и вода в кувшине рядом кажется хотя бы шагом на пути к спасению. Наплевав на все правила, что все еще живут глубоко в старом доме, он припал к холодному кувшину, глотая жадно, быстро, как будто опасаясь, что могут забрать, а небеса снова превратят землю в сущий ад. — Вижу, ты уже успел поддаться чужой власти, — звучит из угла голос отца, и по телу бегут мурашки. Сколько он уже здесь? Что слышал и видел? Почему вместо привычного заточения в стенах кабинета, стоит здесь и с огромным равнодушием смотрит в его сторону? Главный кошмар не уходит с наступлением утра, а живет, правя целым государством, не размениваясь на сочувствие. И все еще ненавидит. Руки по привычке торопливо возвращают кувшин на место и быстро стирают капли, сбежавшие ненарочно на шею. Слишком очевидно нервно. Внутри все еще живет осколок страха и покорности, успел врасти глубого настолько, что ничто не способно освободить от боли сердце, и это кажется заранее проигранной борьбой. Отец знает, где он находится, может надавить так, что он скользнет еще глубже, прорежет все на своем пути, и спустя мгновение жизнь еще одного южного принца оборвется. …А все еще южного? — Ты сам выслал меня замуж в надежде сохранить власть, не тебе упрекать меня в этом. Все же рядом с тем осколком есть кое-что новое: такое же суровое и способное легко убить за пару мгновений, неприступное и застрявшее между внешним и внутренним, но бесконечно ласковое, если всмотреться внимательнее, дарующее покой, колющее игриво между ребрами, как только лица касается морозный воздух. Северный ветер и любовь, живущая в нем. Они нежно смахивают смущение и страх, помогают подняться на ноги и взглянуть смело в лицо напротив. Старым Богам ни к чему смотреть с упреком, он готов к борьбе за общее счастье. Тот хрупкий принц остался в прошлом, ему на место пришел король Севера, и метка не даст так просто свернуть с пути. — Моя жизнь стала для себя удобной разменной монетой, отец. Расстроен, что я вернулся? — Дерзить вздумал? — Твоя власть так хрупка, что ты- Закончить не дают. Щеку пронзает боль, а комнату заполняет хлопок такой силы, что на миг становится не слышно щебетания птиц снаружи. Полуденная жара легко скроет от лишних глаз очередную жестокость. Внутри все в момент замирает, готовое в любой момент спрятаться, свернуться так, чтобы удары приносили меньше вреда, а глаза легко возвращаются к успевшему позабыться наигранному уважению. — Ты стал забывать свое место, ни на что негодный мальчишка, — шепот бездушный, холодный до мгновенного обморожения, и дышать становится еще тяжелее, как будто чужие все еще крепкие руки сжимают за шею и вминают в крепкие узорчатые стены. Прошлый Цукишима все еще жив, и Кей чувствует, как позволяет ему снова управлять телом. «Нужно только перетерпеть, а чувства отбросить. Так будет проще» испуганно складывает губы в слова ребенок внутри, благо все наконец заканчивается с очередным хлопком, правда в этот раз уже дверью. — Проваливай скорее, у меня нет желания обслуживать столь неблагодарный рот. Заберешь за одним с собой своего новоиспеченного мужа, и умрешь в его замке от холода. Раскрытая ребрами наружу грудь по-старому болит, но выдавить удается всего одну слезинку, тут же разбившуюся о дрожащие пальцы ног. Хочется домой. Хочется туда, где отчего-то просто поняли, приняли, залечили и позволили вернуться, правда победы не выйдет. Он не боец. Всего лишь незначащая песчинка в пустынях чужой власти. Нужно прийти в себя и успокоиться, показывать слабость Тецуро лишнее, не когда он полностью зависит от его души. Могут ли метки передавать меж телами тяжесть и боль? Пусть Старые Боги сделают исключение для них на этот раз, он готов встать перед ними на колени и отдать все, что имеет, только чтобы не тревожить еще больше. Он растворяется, исчезает из комнаты едва одевшись, все еще чувствуя, как норовит упасть с плеч гладкая ткань. Дверь к Акитеру, вернее к Тецуро, останется нетронутой, даже нет паузы, чтобы прислушаться к мерному дыханию за дверью. Бегать по коридорам дворца все еще запрещено, и ослабшее тело не может противиться старым правилам, зато вспоминает, как быстро и тихо лететь без лишних мыслей и внимания на событиях вокруг. Торопятся ли слуги, следует ли по его следу муж, ведомый только чувством внутри, нашла ли снова в его спине отражение брата мать, он не обращает внимания, заново запирая все живое на замок до тех пор, пока не удается спрятаться в подвале-мастерской. Все осталось прежним: и холсты, все еще повернутые против солнечного света из единственного окна под потолком, и кисти, что впору заменить и забрать с собой домой, вряд ли даже Королева может исполнить его маленькое желание в северных землях, и засохшие краски на большом столе с бесчисленным количеством бумаги вокруг. Черной все так же осталось меньше всего. Она на всех холстах и мелких рисунках, как будто ползет по тени пропахшей сыростью комнатки, и сейчас Кей резко понимает, как тяжело было тогда, до свадьбы,: все жаркие дни проходили здесь в безумстве все новых и новых линий, похожих на предыдущие, мертвых и пустых, неспособных передать хоть что-то, кроме темноты и собственной неважности, наступала ночь, удавалось в кошмарах провести несколько недолгих часов, а после все начиналось сначала. Вся жизнь проходила мимо его скромной комнаты. Воины гибли, рождались дети, строились и разрушались дома, пелись песни, рассказывались легенды… И все без него. Даже без мысли, что где-то внутри роскошного замка может быть спрятано его все еще несуразное тело. Внутри загорается маленький огонек, пытающийся успокоить и мысли, и подрагивающие от напряжения руки, он же мягко ведет к столу, заставляет макнуть уверенно в красный и поставить кляксу на новом холсте. Размоченные водой краски слишком жидкие, привычного спокойствия в ожидании нет совсем, капли стекают все ниже, по дереву мольберта опоясывают ножки и теряются в темном каменном полу. Схожим с тем, что остался в замке, правда там вряд ли хватило бы смелости пройтись босиком. Рядом с кляксой уже более медленно и отточенно появляются новые мазки, покрывающие медленно снова весь холст. Все такие же черные и плотные, словно намеревающиеся впитаться не только в ткань, но и во все вокруг. Спустя несколько минут заново не осталось ни единого светлого места в рисунке незнакомого пейзажа, правда под слоем краски все еще осталось заметным красное пятно: неровное, сильное, живое где-то за стеной из разочарования и безвольности. Такое же, каким было небо во сне, какой была кровь на крепкой смуглой спине от большой метки, каким был костер и детские румяные щеки… Улыбка выбирается наружу сама собой. Его мир все же меняется. — Обещал, что разбудишь, — пугает голос из-за спины, но вместе с руками на плечах приходит спокойствие. У Куроо они отчего-то с другой властью, нежели у отца, наверняка виновата воспитанная родителями нежность, которой обязательно стоит поделиться. — Сбежал, потому что не хотел видеть? — Конечно, нет. — Тогда расскажи правду. — Знаешь, Юг не такой, каким ты привык считать свою страну, — смелости повернуться все еще недостаточно, но пальцы нервно поднимаются к чужим подушечкам. Сухие, задушенные всего за сутки пребыванию здесь. — Правда здесь не стоит проблем. Все в порядке. Будет когда-нибудь. И сменится власть, и народ будет жить лучше, и не будут с пренебрежением смотреть из-за появившегося акцента. Только не сейчас. — Покажи свой мир.