Новый хищный голодный мир

52 днями ранее

Настроения в пабе царили приподнятые. Народ шумел. Уильям Гутер, собрав вокруг себя разношерстную толпу, мерился в начитанности с местным профессором – то ли от философии, то ли от изящных искусств… Гутер таких мелочей не запоминал. Его бы не слушали (сами подумайте, кому в наши дни интересно слогописание?), но Гутер был красив, улыбчив, и на глубокий его голос оборачивались с самых дальних столиков. Убрав от лица темные и гладкие, влажно блестящие волосы, он декламировал, через слово срываясь в красивую паузу, отбивая строки голосом и рубленым движением ладони. – Мальчикам правильным В светлые головы С детства вбивали Непогрешимые аксиомы: О райском рае, О доме С забором, О боге и боли, О слове Вне уличных драк. Мальчик подрос – и все сделал не так… Гутер счастливо улыбался, получая удовольствие от стихов. Толпа смеялась и цедила имбирное пиво, получая удовольствие от Гутера. Лицо его было красивым, широким, и вызывало инстинктивную симпатию. Только подбородок был странен: словно кто-то махнул ножом, да и разрубил его по вертикали на целых два подбородка. – Примитивное стихосложение! – возопил профессор. – Редкостная дурновкусица! Разве это поэзия?! Настоящая поэзия должна… – Мой милый друг, – проворчал Гутер. – Грейс Вулбридж – это не поэзия. Это голые образы. Чрезвычайно тонкие, такие невероятно, неописуемо изящные, что у меня аж дух захватывает. Словарный запас не бог весть какой, но дело же не в словесном изобилии! Дело в том, как распорядиться каждой буквой… – Тебя послушать, – крикнули из-за соседнего столика, – так эта Грейс была шибко умная баба. – О! Нет, – Гутер улыбнулся так солнечно, что в углах глаз собрались лучики-морщинки. – Ошибка понятная, но совершенно непростительная для образованного человека. Грейс Вулбридж – мужчина. И, к тому же, наш с вами соотечественник. – Да ну! – Родился здесь, в Сильвер Хиллс, под Истроком… Официантка принесла угри с бульоном и пудинг с почками. Имбирное пиво сменил густой темный эль. – Ты, брат, языком ляпать горазд… Тоже преподаешь? – Разве что уроки хорошего вкуса для таких упрямцев, как мой оппонент. Толпа гоготала, по доброй традиции симпатизируя не самому умному (Гутер не знал, умнее он или нет, но из природной скромности старался не сравнивать себя с институтской профессурой), но самому обаятельному. Тут Гутер уходил вперед с таким отрывом, что профессуре оставалось глотать пыль из-под его сапог. – А напоследок – позвольте еще пару строк! Ох, им было совершенно наплевать, прочтет ли он стихи или инструкцию к электрическому паровому аэростату. – Смотри! – громко сказал Гутер, и его рокочущий голос пронзил даму за ближайшим столиком до самых пят. – Рушится мир! Разбитые фонари Пустоглазо Глядели, Каким безобразным На самом деле Было все без… С грохотом распахнулась дверь паба, не дав Гутеру договорить. На пороге, одной рукой упираясь в деревянный откос, стоял высокий светловолосый мужчина в грязном плаще. Глаза его скрывали маленькие черные стекла. Кожа вокруг очков выглядела воспаленной, сними их – обнаружишь заплывшие после побоев, намертво слипшиеся веки. Гутер с ужасом подумал, что незнакомец добирался до бара на ощупь. Но откуда он… – Где?! – заорал незнакомец. Двинулся между столиков, ступая с такой уверенностью, словно отлично все видел. Полы длинного плаща были измазаны кровью, глиной и чем-то еще – серебристой пылью?.. Блестки скатывались с лацканов вниз, сыпались в оттопыренный карман и на мыски грязных ботинок. – Где он?! Шарахнулась официантка, расплескав пиво из высоких кружек. Люди отодвигали стулья, вставали, упираясь кулаками в струганные столы. Лица у всех были напряжены. Несмотря на побитую рожу, незнакомец не выглядел жертвой. Он пах кровью, грязью и порохом. Увидев тощего темноволосого парнишку, человек в очках ухватил его за рубаху и вытащил из-за столика с таким видом, словно вот-вот изобьет. Уставился ему в лицо, медленно вдохнул, а потом выдохнул с присвистом сквозь зубы. Кажется… обнюхал? Потом незнакомец улыбнулся. И отбросил парня с такой силой, что под ним опрокинулся стул. – Летунец! – громко сказал он. – Половозрелый. На полголовы меня ниже. Вот такая же бледная немочь. Видели его, а? Почти все блестки с его плаща обсыпались на пол. Темная рубаха, выглядывающая из-под бортов, стала еще темнее, залоснилась, и Гутер вдруг понял, что это кровь. Быстро встал из-за стола, двинулся незнакомцу наперерез, выставляя руки, не позволяя схватить еще одного бледного темноволосого мальчишку. Судя по одежде – плотника, а никакого не летунца. – Его тут нет! – взвизгнула официантка. – Вы, охотники, совсем сбрендили?! Вызову констебля, попомни мое слово! Сейчас же пойду и… Незнакомец ухмыльнулся. Зубы его были белые и ровные, один к одному. В уголках рта собралась тонкая паутинка морщин. Он протянул руку и ухватил за ворот мальчишку; а Гутер протянул руки и ухватил за плащ уже его. С силой встряхнул, отталкивая от мальца. – Ты кто такой, – крикнул он в праведном гневе, – и что себе позволяешь?! Незнакомец не ответил. Завязалась короткая и некрасивая потасовка, Гутеру вмазали в ухо, и руки его соскользнули с лацканов. Пальцы невольно впились в карман чужого плаща. В эту секунду незнакомец ударил Гутера в грудь – и едва дух из него не вышиб. В глазах потемнело, как если бы Гутера лягнула лошадь. Затрещали нитки, оборвался карман, и незнакомец грязно выругался. – Вы все! – крикнул он, отступая. – Знаете, что бывает, если спрятать летунца? Придут охотники, и будут очень, очень недовольны! Мужчины теснили друг друга плечами, молчали и хмурились. В чем-то незнакомец был прав: связываться с охотниками было себе дороже. Где-то в подсобке всхлипывала официантка. Может, и впрямь звонила констеблю. Если, конечно, в этой дыре был телефон. Тем временем незнакомец признал, что никакого летунца здесь нет. Раздраженно цыкнув, блеснул в сторону Гутера темными стеклышками очков, развернулся и ураганом пронесся между столами. Дверь паба с такой силой захлопнулась, что отскочила обратно, и снаружи донеслось дребезжание последних ночных мобилей, овечье блеянье и ругань из соседнего паба. Очевидно, незнакомец в грязном плаще обыскивал и обнюхивал уже их. – Совсем одурели! – плаксиво сказала официантка, появившись в дверях подсобки. По щекам она размазывала слезы и сурьму с ресниц. – Ходят, орут… людей пугают… Только сейчас взгляд Гутера прояснился, и он наконец-то смог сделать вдох. Ребра все еще болели. Не так остро, как в первую секунду, но неприятно, давяще. Вместо того чтобы вернуться к своему месту, он вдруг упал на колени и заглянул под чужой стол. Потянулся рукой, треснувшись лбом о струганную перекладину и скрипнув зубами. Пальцы нащупали то, что вылетело у незнакомца из порвавшегося кармана: пару монет, да что-то, похожее на лакированную, белую, слегка изогнутую абрикосовую косточку. Гутер собрался всё выбросить, но ладонь не разжалась, и он зачем-то сунул добычу в карман брюк. Потом встал, пошатнувшись. – … ну, охотятся они на рыбней, когда те утаскивают в море детей! – рыдала официантка. Гутер со стихами оказался невостребован. Сочувствующая толпа нашла себе новую звезду. – Ну, корчуют голобрюхов, когда те захватывают пастбища! Но летунцы-то! Летунцы-то им какое злое зло сделали?! Пользуясь тем, что на него никто не смотрит, Гутер тихонько уселся за свой стол. Ладонь, которой он хватал незнакомца за плащ, была слегка скользкой, словно ее покрывала тончайшая пудра или пыль. Похоже, из-за этой дряни рука и соскользнула… Гутер разжал пальцы. Уставился на них в некотором изумлении. Это и впрямь была пыль: сверкающая, искорка к искорке. «Пыльца фей» – так ее называли. Не все блестки ссыпались на пол. Часть из них досталась Гутеру в качестве трофея. – А я вам скажу, зачем им летунцы! – с апломбом заявил институтский профессор. – Затем, чтобы добывать из них ТУ МЕРЗОСТЬ! Знаете, сколько стоит каждый грамм их истолченных крыльев? А пыльца с кожи и волос? А… Все это, безусловно, очень дорого стоило. Толпа охотно закивала. – … а правительство их покрывает! Мерзавцев! Браконьеров! Любые верительные грамоты им – на! Разрешения – на! Любой транспорт, в любую точку планеты – на! Вот летунцов почти и не осталось! Их же истребляют ради этой пыльцы, как до Второго Потопа истребляли ради амбры кашалотов! Гутер сидел. И молчал. По его ладони был размазан добрый грамм драгоценной пыльцы. О том, какие удивительные галлюцинации рождал мозг, распаленный этой дрянью, ходили разные слухи. Кто-то, отведав пыльцы, несколько часов понимал солнце и звезды, и даже мог поспорить с созвездием Ориона о философском трактате «Второй Потоп: новые люди, новые твари». Кто-то вспоминал свои самые юные годы. Вплоть до того, как подавалась в стороны набухшая матка их матери во время родов; как им давали грудь, какой вкус был у их самой первой в жизни яблочной кашки, и каково это было – впервые помочиться или пожевать грызунок. Старик Вернон, заправщик с аккумуляторной станции, по секрету рассказал Гутеру, что в юности втер в десны щепотку «пыльцы фей» и начал чувствовать травой. Да-да, травой, словно та была его собственной кожей! Он чувствовал нежность ночного ветра и грубость коровьих копыт. Чувствовал прохладу росы и жар юных тел, совокупляющихся на солнечной летней поляне. Он… – … эти твари охотятся, продают пыльцу, а наши уважаемые администраторы имеют с того свою долю! – Конечно имеют! Это все одна клика! – Возмутительно! – Потому охотники и распоясались! Чего им бояться? Нас с вами? А правительство им в рот заглядывает… покрывает их, гарантирует безнаказанность. Вот убил бы он кого из нас во время охоты – думаете, его бы в тюрьму упекли?! Гутер долго-долго смотрел на свои посеребренные пальцы. А потом, повинуясь секундной слабости, приподнял пальцем губу и принялся тереть подушечкой десны. Он, конечно, должен был сдержаться. Но в голове помутилось, словно проклятая пыльца уже проникла в поры его кожи, впиталась в широкую, гладкую, без мозолей ладонь… Голоса стихли, будто кто-то повертел рычажок радиолы и убрал звук до минимума. В следующую секунду все, что вокруг Гутера было стеклянного, подернулось сеткой трещин. Покрылись мелким кракелюром окна в пабе. Растрескались тарелки и блюда, пивные кружки, стаканы из-под горячего чая и мятной воды. Лопнула каждая лампочка, каждый фигурный плафон на стенах и под потолком. Стекло сперва разделилось на ровные треугольнички, потом – на мелкие игольчатые осколки, а затем превратилось в мелкую, сверкающую пыль. Пыль эта мириадами звезд зависла в воздухе… и, повинуясь сквозняку, вдруг потянулась к распахнутой двери паба. Сияющая хрупкая дорожка, по которой Гутеру предлагалось идти. Очнувшись от первого шока, он повертел головой. Вернулись звуки; в пабе все еще галдели, обсуждая охотников и летунцов, и рыбней, и голобрюхов, и низунов, и шепчущих. Люди продолжали есть, елозя ножами и вилками по рассыпавшимся в пыль тарелкам, не чувствуя сквозняка из разбитых окон. За соседним столиком пышная дама пила эль, держа ручку невидимой кружки, и густая темная жидкость столбом держалась в воздухе, словно была налита в стекло. Это галлюцинация, – сказал себе Гутер. И зажмурился. Сияющая звездная дорожка не исчезла. Искорки выстраивались в темноте, следовали одна за другой, и Гутер ясно увидел: вот они выскальзывают из бара, вот стекают по главной дороге на север, дважды поворачивают… минуют яблоневый сад, огибают пригорок и спускаются к речке. А там… Гутера обсыпало мурашками. Он распахнул глаза. Мир вокруг него продолжал существовать без стекла. То есть, конечно же, стекло там было; просто Гутер его больше не видел. Звездная дорожка постепенно меркла, но он помнил каждый поворот, каждый камень и каждую выбоину на пути. Голова закружилась. Гутер ощутил нестерпимое, невероятное желание сорваться на ноги, натянуть пальто и, не мешкая, побежать к реке. Быстрее, быстрее! Но когда он поднялся, его обуял иррациональный страх. Голову залил сухой жар, ладони вспотели, а рубашка мигом прилипла к телу. Что, если охотник еще тут? Где-то поблизости, на этой улице?.. Что, если он затаился и ищет того, кто выведет его на след драгоценной добычи? Сердце пустилось вскачь. В глазах потемнело. Гутер пошатнулся, и его подхватили руки мальчика-плотника, профессора и официантки. Вам дурно? – спрашивали его. Вызвать вспомощную бригаду? Что за нелюди, ходят, пугают честных горожан, кажется, тут человеку дурно с сердцем… – Нет, – онемевшими губами прошептал Гутер. – Мне бы комнату… Ему хотелось бежать. Ему хотелось спрятаться под стол и затаиться; и трястись там, как заячий хвост, пока опасность не минует. Бежать… Затаиться… Бежать, бежать! Нет. Нельзя. Мысли путались. Ладонь покалывало. Когда Гутер смог ее осмотреть, там уже не было «пыльцы фей». То ли он в беспамятстве всю ее слизал, то ли стер об одежду. А может, она впиталась в кожу, и теперь все стекло в его мире неизбежно трескалось, превращалось в пыль и указывало ему путь. Чтобы не видеть этого, Гутер не стал зажигать в комнате свет. Зажмурившись, прямо в одежде забрался в постель, и трясся в лихорадке до рассвета. С первым солнечным лучом его разум прояснился. Гутер встал. Найдя свой чемодан, сменил белье и надел чистую рубаху; предыдущая была насквозь пропитана потом. Он набросил пальто, застегнулся на все пуговицы и ладонями пригладил волосы. Если охотник и следил за улицей, то вряд ли стал бы дожидаться утра. В конце концов, есть в Мунвилле и другие улицы… и другие пабы. А еще – десятки винариев, кофеен, гостиниц и постоялых домов. А сколько тут частных владений?! Улепетывая от охотника, летунец мог выбрать любое из них! Приободрившись, Гутер выскочил на улицу. Повертел головой, но светловолосого верзилу в грязном плаще так и не увидел. По брусчатке прогремел первый утренний электроомнибус. Куда-то шагала строгая женщина с доверху забитой перфокартами сумкой. В другую сторону вяло тащилась стайка девиц в серых фартуках и алых повязках вспомощных бригад. Не задерживаясь ни на секунду, Гутер пересек улицу. Звездная дорожка пропала, но ему не нужно было видеть – он ПОМНИЛ. Каждый поворот. Каждую выбоину. Каждый камень. Ветви яблоневого сада вцеплялись в волосы и хватали за плечи, стряхивая на Гутера обильную утреннюю росу. Пригорок размок, и когда пришлось спускаться к речке, Гутер поскользнулся, проехал задом по траве и измазал штаны липкой грязью. Тут, между песчаными откосами, камышовыми зарослями и медно-зеленой патиной воды, обреталась цель его недолгого, но насыщенного путешествия. И глаза у этой цели были такие, что у Гутера ёкнуло сердце.