Новый хищный голодный мир

Феи. Фейри. Летунцы. Уместно ли использовать все три определения? Или мешать фей и летунцов в одну кучу – значит, грубо грешить против истины? Одни – волшебные создания из допотопных сказок. Другие – существа, вышедшие из белых вод после Второго Потопа. Кто их такими создал? Зачем? Для чего? И главное – вдохновлялся ли он картинками из древних книжек?.. Гутер не знал. Частью его коллекции были увесистые, почти квадратные томики допотопных сказок. Не оригиналы, конечно же. Оригиналы к тому времени тысячи лет как истлели. Реплики же создавались до тех пор, пока в живых оставалось первое поколение – то, которое растворилось в белых водах до конца света, и вновь ступило на твердую землю, едва опасность миновала. Никто не гарантировал, что те люди помнили великие романы и поэмы своей эпохи с точностью до буквы. «Божественная комедия» в изложении Эстер Вайс и «Божественная комедия» в изложении Лайонела Ди были настолько разными книгами, что Гутер оставил в коллекции и ту, и другую. Но легенды, в отличие от стихов, даже в самом вольном пересказе не теряли своего обаяния. Теперь ученые твердят: ни фей, ни русалок, ни прочих химер до Второго Потопа не существовало! Все они были фантазией; плодом удивительных снов, кошмаров и галлюцинаций. Быть может, это людские умы, тысячелетия варившиеся в чреве белых вод, исторгли из себя этих созданий? Превратили сказки в быль? Фей – в летунцов, русалок – в рыбней, а диковинных восточных нагов – в змеевиц?.. – Бог ты мой… Не заботясь больше о штанах, Гутер встал на колени. Потянулся вперед, отводя руками жесткую щетку камышей. Летунец лежал на покрывале из ряски – холодной и мокрой, рассыпанной по песку блестящим зеленым конфетти. Тело его было свернуто, руки и ноги – странно сложены, словно гнулись не как у людей, а во всех направлениях. Услышав шум шагов, летунец привстал. Выглядел он… как человек. Не удивительно, что охотник приглядывался и принюхивался ко всем темноволосым юнцам в пабе. Летунец поднял голову, открывая узкое, с широкой челюстью и вострым подбородком лицо. Голову его окружали буйные космы. Черные и густые, они торчали во все стороны, падали на глаза, рассекая вопиющую белизну лба угольной темнотой прядей. Всё в нем – сведенные к переносице брови, длинный и острый, как лезвие, нос, даже бледность его впалых щек, – было вызывающе красивым. Гармонию портил только крохотный, болезненно алый рот. Еще летунец был совершенно, абсолютно голым. Сперва Гутер удивился; потом одернул себя: а каким еще ему быть? Ни рыбни, ни мертвоглазы, ни другие химеры не любили одежды. Если и носили её, то вынужденно, подчиняясь требованиям людского общества. Сейчас летунец стоял на четвереньках, изогнув колесом худую спину. Весь он был белее снега, тверже льда; каждый мускул его, каждая связка, каждый позвонок проступали, словно Гутер наблюдал их не на живом существе, а в анатомическом атласе. Каждая ложбинка между перекатывающимися жгутами мышц, каждая впадинка между ребрами и позвонками была так заметна, словно у летунца и вовсе не было кожи. Зато были крылья. Гутер подполз на коленях, руками раздвигая камыши. Летунец не испугался. Очевидно, умел отличить охотника от не-охотника. Да и потом – разве не он позвал Гутера на помощь? Разве не его пыль создала причудливую галлюцинацию с дорожкой из звезд?.. Гутер, помедлив, принялся стаскивать с себя пальто. Летунец выпрямил спину и уселся, положив руки на худые бедра, наблюдая за тем, как человек борется с тканью и путается в рукавах. Крылья тоже распрямились… по крайней мере, то, что от них осталось. Правое уцелело, и теперь полупрозрачной, слабо мерцающей пленкой вздымалось над зеленой патиной воды. От левого остались жалкие скомканные обрывки. Там, где крыло было обломано, искры вспыхивали ярче – и осыпались на песок. Гутер представил, как руки охотника сминают это крыло, сжимаются, надрывают… и на плаще остаются разводы серебристой пыльцы. К горлу подступила тошнота. – Давай, давай… – пробормотал Гутер, стиснув зубы. – Завернем-ка тебя… Он боялся, что пальто помнет здоровое крыло – но то вдруг опало, стало мягким и прилипло к белой обнаженной спине. Прозрачная мерцающая пленка обернула плечи летунца, края ее завернулись на грудь, укрывая кожу невесомой вуалью – и Гутер безбоязненно завернул мальчика-фею в свой плащ. Тот был неповоротлив, негибок, и Гутеру пришлось напрячь все силы, чтобы извлечь его из камышей и поднять на пригорок. Там он заставил летунца вдеть тонкие белые кисти в рукава пальто, застегнул на все пуговицы и взял за руку, как ребенка. Летунец стоял, странно ссутулившись, и следил за Гутером прозрачными, сухо блестящими глазами. Его пухлый алый рот был поджат. – Не бойся, – зачем-то сказал Гутер. С собой у него не было ни запасных штанов, ни обуви. Худые голые ноги летунца нелепо торчали из-под пальто. Пыль и грязь не налипали на его костлявые ступни. Все тело летунца было ослепительно белым и чистым. А ведь он, – ошарашено подумал Гутер, – валялся голым на песке! – Пойдем, – то ли приказал, то ли попросил он, потянув летунца за руку. Голос дрогнул. – Нужно тебя спрятать… Над их головами неторопливо проплыл почтовый аэростат. Спустя пару часов за ним потянутся торговые и пассажирские дирижабли. Утренний город наполнялся людьми. По брусчатке шуршали колеса мобилей, стучали туфельки и башмаки. Неслись мимо прачки, грузчики и портнихи. Открывались лавки, торговцы толкали повозки с печеной картошкой и лотки с ранним завтраком. В обмен на монетку продавщицы подавали отварные яйца, твердые как камень вчерашние булочки, ломтики хлеба с маргарином и колечки сухой колбасы. На углу из баков разливали горячий кофе и продавали табак. Гутер осушил две кружки кипятка и, проигнорировав расспросы любопытной лоточницы, напоил летунца. Тот, растрепанный и изможденный, выглядел не как фея, а как голодранец или пьяница, без штанов угодивший в канаву. Гутер поежился. В его пальто был одет летунец. Из-за утренней промозглой сырости тело быстро остыло, а рубашка стала холоднее льда. Переступив порог гостиницы, Гутер трясся всем телом и отчетливо стучал зубами. Пользуясь тем, что официантки заняты утренним наплывом посетителей, он протащил летунца по нижней галерее, мимо запиточной, где гремели колесами поджарые быстроногие кроли и белки. Выпихнув летунца на лестницу, Гутер свесился через перила и застыл. Болтовня посетителей… Стук и звон переставляемой посуды… Шкворчание масла, гул закипающей воды в баках для чая, размеренный шорох динамо-колес. Дома у Гутера тоже имелась запиточная, разве что белок он не любил. В специальных колесах бегали свой бесконечный марафон пятеро крупных мускулистых кролей – Педли, Пончитта, Сержант Пушистые Пяточки, Башмачок и Рамона. Гутер испытал прилив острого, беспричинного раздражения. Он застрял в Мунвилле по рабочим вопросам, и теперь был вынужден таскаться по городу с проклятым летунцом! Думать о его судьбе и безопасности, трястись от страха, воровато оглядываться по сторонам… И все это – вместо того, чтобы проснуться дома в Старбридже, приготовить на завтрак яичницу с ветчиной, почитать газету, а затем битый час кормить и начесывать своих динамо-кролей. – Пойдем, – сказал он, стряхнув оцепенение. – Пойдем… Рука летунца была холодной и твердой. Гутер втолкнул его в комнату, и какое-то время провел у двери, изучая каждый шорох и стук. Потом запер дверь на щеколду. Все это время летунец провел, стоя столбом посреди комнаты. Руки его были вяло опущены. Голова склонилась, дымное облако волос закрыло белое скуластое лицо. Голые, тонкие как у олененка ноги истоптали столько травы и брусчатки, что на них обязаны были остаться ссадины и синяки. Гутер присел, осмотрел костлявые ступни летунца – и не нашел на них ни единой царапины. – Тебе… – промямлил он нерешительно, – не холодно? Ты меня… понимаешь? Летунец поднял голову. Глаза его были серыми, полупрозрачными. Взгляд – таким острым, словно Гутеру под ложечку вогнали нож. – Что мне делать? – спросил он жалобно. – Я не причиню тебе зла! Но я не знаю… как… Белые руки летунца легли ему на щеки. Подняли голову. Едва совладав с ногами, Гутер встал – и летунец прильнул к нему, холодный и плавный. – Твоим крыльям… – пробормотал Гутер, – удобно? Может, будет лучше, если… Договорить не успел. Рот его накрыли яркие, зацелованные ледяным ветром губы. Сперва они были прохладными, потом потеплели. Гутер испытал приступ тошноты. Мир перевернулся, а еще спустя секунду – завалился на бок. Ощущение было, словно Гутер опять втер в десны щепотку волшебной пыльцы. Словно голова его касается одной стены, ноги – другой, а тело висит в воздухе и колеблется, как струна мандолины. Гутер запаниковал. Рванулся из жарких (таких жарких… разве его тело не было холодным как лед? разве его губы не были зацелованы ветром?) летунцовых объятий. Из-под черных прядей глянули острые, полупрозрачные глаза. Летунец не был юношей и не был старцем, не был мужчиной или женщиной, его поцелуи были целомудренны и страшны, словно тебя целует бесконечность. Мир зашатался и упал; Гутер упал тоже, не удержавшись на ногах, кашляя и хватаясь за грудь. – Что ты делаешь? – прохрипел он, тлея от ужаса. Волосы на затылке шевельнулись. – Я не сделал тебе ничего дурного! Я хочу спасти тебя! От охотника! Зачем ты… Летунец присел на корточки, широко раздвинув ноги, свесив между ними плети рук. Полы пальто задрались, и из-под них выглянули тощие белые коленки и поджарые икры. Упершись пальцами рук в половицы, летунец нагнулся к Гутеру, опустил голову так, чтобы их лица оказались на одном уровне. Гутер замер. Шли минуты; летунец смотрел, и с каждым выдохом с его приоткрытых губ срывались крошечные серебристые искры. Похоже, «пыльца фей» собиралась вовсе не на крыльях, не на коже, а где-то внутри… так глубоко, что охотникам приходилось потрошить летунцов, чтобы добраться до своих заветных богатств. С каждой секундой в голове Гутера скапливалось осознание: летунец – не враг ему. В тех преобразованиях, что претерпевает мир в момент галлюцинаций, нет ничего ужасного. Гутеру не хотят навредить. Ему рады; ему безмерно благодарны; его не хотят отпускать, ведь он, только он может защитить летунца от сотен хищников… Сотен? – мысленно поразился Гутер. Сотен… Охотники разных мастей… безумцы… наркоманы… жадные до наживы подонки, готовые продать родную мать… Его крылья – товар, его тело – услада, его судьба – бежать, бежать, бежать, теперь он не может лететь, его крылья оборваны, он может только бежать по земле и надеяться, что найдется такой человек, как Гутер, и придет, и спасет его… Глаза летунца заполняются горячей влагой. Слезы скапливаются прозрачными бусинами, дрожат на черных, изогнутых ресницах – и, наконец, срываются и стекают по впалым щекам. Капли собираются на кончике носа, в носогубной складке, потом текут по губам, и они сладкие, соленые, горькие, кислые; Гутер испытывает такое острое желание поцеловать эти губы, что вдруг срывается с места, вскакивает и убегает. И долго-долго дышит, захлопнув дверь номера и прижавшись к ней снаружи. И не сразу понимает, что его щеки – тоже соленые и мокрые от слез.

* * *

Когда Гутер пытается это обдумать, ему становится больно. Разве мужчине с мужчиной – возможно?.. Он не помнит. Он бездумно бредет по улицам Мунвилля, сворачивая то в один переулок, то в другой. У него никогда не было мужчины. Да и можно ли считать летунца мужчиной? К тому же, это был всего лишь поцелуй… Такой невинный! Такой странный. От осознания, что рано или поздно придется вернуться в номер, внутри разлилось сладкое томление пополам с ужасом. Гутер еще не успел забыть, как макушка его была приклеена к одной стене, ноги – к другой, а тело колебалось, когда невидимые пальцы били по нему, как по струне. От отчаяния (и холода, потому что его пальто осталось на плечах летунца) он свернул в магазин готового платья. Приобрел там теплый замшевый оверкот, пару рубашек, белье, штаны, черное шерстяное пальто и ботинки. Натянув оверкот, сунул сверток с одеждой под мышку, заскочил в электроомнибус и доехал до здания междугороднего вокзала. Там, в густой многоголосой толпе, наконец-то почувствовал себя спокойнее. Улыбнулся незнакомой даме. Пожалел, что не озаботился добротной шляпой в комплект оверкоту. Осень в этом году была ранняя, и выглянувшее из-за туч солнце, подсветившее крыши электричек, никого не обманывало и не дарило ложных надежд. В Старбридже не было электровокзала, так что Гутер отстоял очередь к кассе и купил два билета до Слутони. Развернулся, широко улыбаясь, сочтя спасательную миссию исполненной… И в эту секунду почуял охотника. Сперва накатила слабость. Потом онемело лицо, непослушными и негибкими стали губы и веки. Высокий светловолосый мужчина стоял в центре зала, перед кассами, запрокинув голову и изучая надписи на табло. Толпа обтекала его с двух сторон, не задевая ни локтями, ни углами чемоданов. Охотник тоже почуял Гутера. Повернул голову. Блеснули темные стеклышки очков. Сегодня кожа вокруг его глаз не выглядела воспаленной. Одежда тоже была чиста – вся новая, не похожая на вчерашнюю. Кажется, даже очки были другие, в широкой янтарной оправе, закрывающей лицо от скул до бровей. Онемение прошло, и Гутер ощутил, что мышцы лица снова ему повинуются. Что подумает охотник, увидев его здесь? Поймет ли, что это не случайное совпадение? Или нет ничего удивительного в том, что приезжий отправляется из гостиницы на электровокзал? Мунвилль – большой город, тут много путешественников и туристов… Толпа подтолкнула Гутера в спину, вынесла к охотнику и растеклась в стороны, как морская волна. Отворачиваться и убегать было поздно. Это выглядело бы подозрительно, так что Гутер приободрился, широко улыбнулся и спросил: – Ну что же? Вы нашли его? – Нет, – сказал охотник, помедлив. Губы его растянулись в улыбке. – К сожалению, нет. – Вы вчера обронили, – сказал Гутер, пошарив в кармане брюк и достав монетки. Ссыпал их в подставленную охотником ладонь. – Жаль, что мы затеяли тот глупый конфликт. Но я рад, что судьба столкнула нас на вокзале, и я смог вернуть утерянное. Доброго дня! – Доброго дня, – сказал охотник. Стеклышки его очков странно блеснули. Он отслеживает пути из города, – думал Гутер, сунув руки в карманы замшевого оверкота. Над его головой плыли, покачиваясь в такт шагам, высокие потолки с фресками. Он уверен, что кто-то попытается укрыть летунца, вывезти его тайком на общественном транспорте. А частные электромобили? Неужели дороги он тоже отслеживает?! А пригородный аэровокзал? Его люди стоят на кассах? Проверяют дирижабли? Сколько их, этих людей? Целая охотничья кодла? Помогают ли им констебли и государственные служащие? Или человек в очках – одиночка, и Гутер совершенно зря навоображал себе ужасов?.. Доехав до аэровокзала, Гутер понял, что не решится подойти к кассам. Несколько долгих минут он обдумывал самое простое решение: не возвращаться в гостиницу. Прямо сейчас взять билет на ближайший аэростат до Слутони – и забыть летунца, как страшный сон. Этот парень уже смог однажды скрыться от охотника. Значит, справится еще раз… Под ложечкой неприятно засосало. Гутер вспомнил охотника в чистой новой одежде, изучающего маршруты на электронном табло. Вспомнил ясное, словно светящееся изнутри лицо его жертвы… и полупрозрачные, дрожащие жемчужины, срывающиеся с черных ресниц. Гутер глянул в сторону аэровокзала с мукой во взоре. И понял, что не сможет бросить летунца. По крайней мере, не сейчас. Его – хрупкую фарфоровую статуэтку с надломленным крылом, – хотелось завернуть в бумагу и спрятать в коробку подальше от чужих жадных глаз. Загребущих рук. Хищных губ; Гутеру представилось, как охотник распластывает летунца на мокром песке, на зеленом покрывале ряски, как наваливается на него сверху… кусает матово белую шею – и там наливается алый, полнокровный синяк. Воображая это, Гутер дошел до крайнего томления – и оборвал свои мысли, как клок паутины, содрогаясь от омерзения и кривясь. Летунец нуждался в его защите, а не похоти. Выбросив из головы его худые, с мягкими ложбинками плечи, Гутер потуже запахнул оверкот и отправился на поиски телефонной книги. Устроившись в сандвич-баре, какое-то время листал и выписывал адреса господ, занимающихся частным извозом, доставкой грузов и почтовым делом. В первых трех местах его ждало горькое разочарование. В четвертом лед треснул, и из-под него проглянуло тусклое серебро воды. Хозяин маленькой почтовой станции так мало зарабатывал, что был не прочь за вознаграждение вывезти из города на своем аэростате двух частных лиц. Меня и моего племянника, – без малейших колебаний соврал Гутер. Потом натянул на лицо самую обаятельную из улыбок, глядя на верзилу в клетчатом картузе. Племянничья женушка решила загрести к рукам его торговое дело. Месяцами пичкала беднягу крошечными дозами мышьяка, справила документы о его недееспособности, а теперь, наверное, свела бы в могилу! Бедного мальчика нужно срочно вывезти из Мунвилля! У нее, этой безумной стервы, серьезные связи в министерстве транспорта, так что ускользнуть можно только по воздуху… Сторговавшись (детина в клетчатом картузе запросил с Гутера большую часть его наличности), будущие сообщники договорились о времени вылета. Закончив с делами, Гутер заторопился в гостиницу. Короткий сентябрьский день угасал. Небо налилось ржавым нездоровым румянцем. В пабе на первом этаже вели благостные светские беседы; не похоже было, чтобы днем сюда наведались охотники и перевернули все вверх дном. Гутер взял две порции ягнячьих лыток, кокосовый рис и кофе, и поднялся наверх – к номерам. В соседней комнате упоительно скандалили. Из-под двери Гутера же не доносилось ни звука. Какое-то время он стоял, прислушиваясь. Потом отпер дверь ключом. Пока возился с замком, поднос с обедом накренился, и тарелки едва не очутились в комнате первее, чем сам Гутер. Удержав поднос, он упустил из-под локтя пухлый сверток с одеждой и ботинками, и те с грохотом свалились на пол. Дверь комнаты медленно отворилась. Первым, что увидел Гутер, было его измазанное грязью пальто. Оно рыхлой кучей валялось перед входом. Отворять шкап и развешивать в нем Гутерово платье летунец, конечно же, не стал. Сам он лежал в постели, свернувшись клубком, и худая спина вздымалась в такт дыханию. Бусины позвонков то натягивали кожу, то уходили вглубь тела. На шум и грохот летунец не отреагировал ровным счетом никак. Гутер вошел, прикрыв за собой дверь. Расставил тарелки, разложил на потертой оттоманке купленную для летунца одежду. Не дождавшись реакции, сам подошел к постели и склонился, упершись руками в матрас. Словно почуяв его близость, дрогнули, отлепляясь от кожи и обретая телесность, тонкие изувеченные крылья. В вечернем полумраке они казались призрачными, сотканными из книжной пыли, лунного мерцания и звезд. Следом за крыльями поднялась лохматая голова. Взметнулись темные, словно подкрашенные сурьмой ресницы. Летунец глянул на Гутера, и того с ног до головы продрало ознобом. Взгляд летунца укорял. Гутера не было так долго, долго, долго, что, если бы он не вернулся, что, если бы пришел тот, другой?.. Он не пришел бы! Он не знает, где ты, – сказал Гутер. А может, не сказал. Губы, кажется, опять ему не повиновались. Летунец смотрел на него снизу вверх, из-под дымчатого облака волос. Глаз не отводил, и с каждой секундой Гутер ощущал себя все большим предателем. Его не было долго, долго, слишком долго, не было его рук, его тепла, его дыхания, как он мог бросить летунца и уйти в город?! Мне было очень нужно! – в отчаянии сказал Гутер. А может, не сказал. Я искал, как вывезти тебя из Мунвилля. Боюсь, охотник попробует нам помешать… Но я нашел! Я придумал! Завтра мы с тобой… Зрачки летунца расширились, поглощая волокнистую поверхность радужек. Гутер вздрогнул… и подался навстречу, отыскивая губами его приоткрытые губы. Те были алыми, полными и мягкими; тонкие руки обвились вокруг шеи Гутера, растрепали блестящие, гладко зачесанные пряди. В своем нелюдском целомудрии летунец был так пленителен, что ему невозможно было противиться. Гутер не помнил, сам ли он избавился от одежды, или ему помогли. Предмет его гибельной страсти извивался под ним на постели, даря пылкие поцелуи, и мир подергивался кракелюром трещин, бледнел и темнел, а после – и вовсе разрушился. С каждым вздохом с губ летунца срывались тусклые искры, и Гутер ловил их ртом, изнемогая от счастья, набрасываясь на бледное гладкое тело с ненасытимой жаждой. Он удерживал руками запястья летунца, опьянев от его терпкой, удивительной покорности – и с каждым стоном, с каждым вздохом становился чем-то большим, чем Уильям Гутер, любитель книг и стихов; Уильям Гутер, отец двух дочерей и одного научного изыскания о поэтике иммортализма в пост-потопую эру; Уильям Гутер, владелец чудесного дома, яблоневого сада и пяти замечательных динамо-кролей… Педли, Пончитты, Сержанта Пушистые Пяточки, Башмачка и Рамоны. Время замедлилось. Потом и вовсе встало. Глаза летунца были широко распахнуты и блестели, как полированный хрусталь. Рот его разверзся в стоне удовольствия. Ранее Гутер был обречен двигаться по прямой, от предыдущего мгновения к последующему, от первой секунды ко второй, и к третьей, и так до бесконечности. Но в объятиях летунца с него спали оковы условностей. Время – три измерения, не одно. Гутер находится в точке пересечения осей, в начале координат, и волен пуститься в ту сторону, какую выберет сам. Из третьей секунды он переместился во вторую, а потом и в первую, задрожав от восторга – так будоражила его новообретенная свобода. Со щек летунца пятнами сошел румянец страсти. Его крылья расправились, зрачки стянулись – и вот он, еще не тронутый, не опороченный Гутером, сидит на постели и смотрит на него снизу вверх. А Гутер может пустить время вскачь, перетечь из первой секунды во вторую, в третью, в десятую, вновь избавляясь от одежды и овладевая летунцом на сбитых простынях, сплетаясь телами, содрогаясь от страсти. В конце Гутер плакал от счастья, и слезы его катились по щекам, падали на белое, равнодушное лицо его любовника, скапливались между припухшими от поцелуев губами. Потом исчезали. Он испил моих слез, – подумал Гутер отрешенно. Он, кажется, выпьет меня до дна, если я не… Время лопнуло, как натянутая до предела пружина в часах. Мысль оборвалась, и Гутер погрузился в глубокую, без намека на сновидения мертвецкую дрёму.