Новый хищный голодный мир

Эллиот Ласки пересек границу Старбриджа в полдень. Над рекой стоял рыхлый бело-сизый туман. Спрессованный слоями, нездоровый, он пах стоялой водой и гнилым камышом. Солнце разметало бы его в считанные минуты, но день был пасмурный, и туман не уходил. Напротив, сгущался в столбы, прорастал сталагмитами вверх, в грязное низкое небо, из-за чего мир делался крохотным и похожим на пещеру. Не было видно ни зги: ни полей к югу от Старбриджа, ни лесов к западу, ни вздымающихся вдали ветряков – белых игл, бесконечно высоких, денно и нощно перемалывающих небо стальными лопастями. Сейчас все это будто перестало существовать. Реальными казались только снег под ногами – и мост, выныривающий из стены тумана и тянущийся к городу. Гутер стоял, затерявшись в толпе. Минут пятнадцать назад его выдернули из постели. Люди горохом высыпáлись из домов, хлопали дверями, шуршали куртками и сюртуками, шаркали подошвами туфель и башмаков. Слякоть облепляла их лодыжки, но никто не чувствовал холода. Изодранные лица были прикрыты шарфами и воротниками, руки – шелковыми и шерстяными перчатками. Мимо Гутера, увлекаемый толпой, протащился Артур Бэсби. Он выглядел покосившимся, плечи его странно подпрыгивали, а шаги были разболтанными. Гутер не знал, как много плоти осталось под его огромной курткой. И осталась ли она там вообще. К тому моменту, как из тумана вынырнула черная трость, дорогу к городу перекрыли. Из ниоткуда вынырнула госпожа мэр. Щеки ее разрумянились. Лицо выглядело гладким и сияющим, как у фарфоровой куклы. Пальто ей было без надобности: госпожа мэр уговорила свое тело не мерзнуть и не простужаться. Поприветствовав Гутера, она отвернулась, встала перед ним – и стало заметно, что черное платье от шеи до талии пропитано кровью. Судя по тому, какой сложный рельеф очерчивала ткань, бóльшая часть плоти с задней стороны тела была ободрана. Гутер ссутулился и отвернул лицо, чтобы не чувствовать запах гниения. – Стой! – крикнула госпожа мэр. Эллиот Ласки шагал по мосту. Похоже, трость выполняла в большей мере декоративную функцию, чем исследовательскую. Ноги его ступали уверенно, а улыбка показывала, что охотник все держит под контролем. Подхватив трость под мышку, он не лишился ориентиров и не замедлил шаг. – Тебе тут не рады, Эллиот Ласки! Эхо разнесло голос Арлин Во и отразило его несколько раз, глотая букву за буквой. – Госпожа мэр! – крикнул охотник. Приподнял шляпу, издевательски приветствуя толпу. Глаза его скрывали темные стеклышки очков. Гутер метнулся взглядом от Эллиота Ласки к Арлин Во и обратно. Затылком почувствовал, как пространство деформировалось. Где-то там, позади, на излете толпы возник летунец. Гутеру не нужно было оборачиваться, чтобы различить каждый волосок его соболиных бровей, каждый шерстяной катышек на поверхности его пальто. Даже не видя крыльев, он ВИДЕЛ их, тонкие, полупрозрачные, не скованные ни тканью одежд, ни условностями трех измерений. От крыльев расходились тугие направляющие; уходили в туманное небо, пронзали понятную Гутеру реальность, удерживая ее, как ребра держат плоть. На секунду показалось, что если Эллиот Ласки сейчас прорвет заслон и доберется до летунца – все рухнет. Вселенная схлопнется без этих крыльев. – Убирайся! – крикнула госпожа мэр. – Мы не отдадим его тебе! Убирайся! – О, – сказал охотник, сунув руку под лацкан пальто. – Боюсь, госпожа мэр, вам ПРИДЕТСЯ отдать его. Реальность подернулась рябью. Гутер покачнулся, едва устояв на ногах. Толпа была живым существом; а он – раковой клеткой, замыслившей свое преступное деяние. Болью пронзило руку. Когда Гутер вытащил ее из кармана, на тыльной стороне запястья обнаружилась глубокая, расколупанная то ли ногтями, то ли зубами язва. Он не помнил, когда сотворил с собой такое. – Гутер! Гутер, ну давай же! Это больше не вопрос денег! Помоги мне… Толпа сократилась, как сокращается сердце. Просвистел камень. Очки Эллиота Ласки разлетелись, и лицо его обагрилось кровью из рассаженного лба. «Когда жертвы оха-вздоха его защищают», – вспомнил Гутер, – «они впадают в такую ярость, что любой берсерк позавидует…» Раздались выстрелы. Упал, как подкошенный, Артур Бэсби из вспомощной бригады. Тонкое длинное лезвие с чваканьем развалило его тело почти пополам. Веером разлетелись капли крови, и Гутер подумал: попробовал бы ты разрубить его так лихо, если бы он не ободрал себя до костей и не сделался вдвое тоньше, чем был! Горожане накинулись на Эллиота Ласки с первобытной яростью. Толпа обтекала замершего Гутера – и набрасывалась, вооруженная револьверами, охотничьими ружьями, ножами и палками. Аделаида Барроу истошно визжала, вцепляясь в охотника ногтями и выдирая из его щеки целый клок. Потом упала. Гутер не успел заметить, что ее сразило – пуля или лезвие. Толпа на мгновение отхлынула – как отступает одна волна, прежде чем накатит следующая. Эллиот Ласки оказался в центре человеческой полыньи, тяжело дышащий, в разорванной и окровавленной одежде, без глаз, без щеки, без нескольких зубов (челюсть его была проломлена пулей). Волна вздыбилась снова. Смела его, топча тела павших, оскальзываясь в крови. Люди падали, наступали на спины и головы друг друга, вцеплялись в Эллиота Ласки ногтями… Тот погиб без единого звука. Вылетели кольцами мерзко чвакнувшие, брызнувшие кровью кишки. Развернулись ребра, между которыми кто-то просунул руки. Оторвались левая рука и нога – и тело рухнуло, сотрясаясь, в мгновение ока исчезнув под человеческой волной. Гутер развернулся и пошел прочь. У домов он разминулся с Крылышком. Тот стоял, запрокинув голову, приоткрыв полные, словно окрашенные капелькой крови губы. Не улыбался. Просто смотрел. Глаза его влажно и странно блестели. – Ты боишься его? – спросил Гутер. Крылышко не ответил, и Гутер, сунув руки в карманы оверкота, зашлепал по слякотной дороге домой. Добравшись туда, переоделся в сухое. Сунул ноги в уютные домашние туфли, согрел себе чаю, поднялся в библиотеку и уселся в кресло. Гутеру не нужно было обходить город, чтобы понять: Эллиот Ласки явился в Старбридж не по одной дороге. Его тела шли с разных сторон и в разное время. Возможно, какие-то из них еще даже не пересекли границу города. На окраинах и в центре, в темных закоулках и на светлых площадях Эллиота Ласки поджидали горожане. Весь Старбридж – до единого жителя! – вышел на охоту, и теперь искал его, и находил, и раздирал, расплющивал, разбирал на куски, разбрасывая его руки, головы и внутренние органы по обледенелым газонам. Защищая матку, улей не считался с потерями. Улицы Старбриджа были обагрены кровью, и далеко не вся она принадлежала мертвоглазу. Искренне понадеявшись, что хоть одно тело Эллиота Ласки еще не погибло, Гутер прикрыл глаза. Реальность подалась под его руками, как мокрая вата. Сперва Гутер рассеянно мял ее, скручивал в жгуты и комочки. До сих пор единственной ролью, какую он сам себе отвел, была роль наблюдателя. Теперь этого недостаточно. Из наблюдателя ему необходимо стать вершителем. Бурлящая, пенящаяся толпа стояла перед его глазами, как живая. Терзая охотника, Аделаида Барроу была счастлива. Все они были… В животном исступлении, в нелюдской одержимости они творили то, что не мог и не должен был творить ЧЕЛОВЕК. Если это и есть тот «новый хищный голодный мир», о котором говорил Эллиот Ласки, то стоит ли давать ему шанс?.. Хлопнула входная дверь. Застучали шаги, и Гутера бросило в пот. Он взмахнул руками – и погрузился глубже. Четвертое измерение – временная ось, по которой можно перемещаться вперед или назад, как бусинка скользит по нитке. Пятое – двухмерное время, в котором можно развернуться так и эдак, и даже срезать путь между двумя точками, согнув прямую в кружок. Шестое – бусы вероятностей, на которые бесконечно нанизывается мир за миром. Седьмое – мириады миров, начавшихся не с Большого Взрыва, обремененных иными физическими законами, живущих по иным правилам… Гутеру туда не нужно, нет, нет, нет, погодите… Его хватает и тащит неимоверная сила. Сначала он сопротивляется потоку, затем подстраивается под него и гребет. Время ему больше не указ. Гутер возвращается в тот день, когда стоял посреди паба в Мунвилле и декламировал стих. Тело его упруго. Голос – красив и звучен, и дама за соседним столиком едва не падает в обморок от восторга. Когда в паб врывается охотник, Гутер дерется с ним… нечаянно рвет его карман… потом встает на колени, собирает с пола рассыпавшиеся монетки и белую, гладкую косточку… Его добыча ничтожна. Гутер уже разжимает пальцы, чтобы ее отбросить… И проваливается глубже, чем ожидал. Путешествовать по временным осям и подглядывать – совсем не то же самое, что менять увиденное. До сих пор Гутер ни разу не отщеплял от реальности другие миры. Его реальность такова, что монетки и косточка должны отправиться прочь, на грязный пол, где их затопчут башмаками. Гутеру нужно зафиксировать этот момент, вогнать в него клин – а затем ударить. Отщепить от одной реальности другую, как топором разваливают пополам чурбан. Но когда он пытается это сделать – реальности не расщепляются. Он еще не готов. Он слишком слаб! Слишком привязан к материи! Сознание Гутера вспучивается, затем идет бахромой, словно он одновременно – и он, и не он, и та женщина за соседним столом, и охотник-мертвоглаз, и Арлин Во, платье которой пропитано кровью. Реальность мягкая, синяя, горькая. Гутер в ней растворяется…

* * *

… и не сразу понимает, что его взяли за руку.

* * *

Гутер – дитя. Его провожатый ступает, и реальность вминается под его босыми ногами. Гутер семенит рядом, прыгает, стараясь попадать след в след, и его младенческие пятки ступают в нахлест. Два отпечатка сливаются в один и выглядят так, словно здесь прошло нечто уродливое. То, у чего из огромной ступни вместо мизинца растет ступня поменьше. Гутер – подросток. Его провожатый раздвигает время и пространство плечами. Их ноги попирают горизонт событий, их следы остаются в камне и воде, незыблемые, нерушимые, существующие в каждой точке времени – того, что уже было, и того, что будет. Гутер – старец. Согбенный, усталый, он ползет за своим провожатым. Его спутник – часть этого мира. Конвульсии времени для него столь же естественны, как для Гутера естественно дыхание. Гутер решает ему довериться – и бежит трусцой, попадая след в след, а потом скачет вприпрыжку, а потом выныривает из пустоты в свое тело, подгадав нужный момент. Сжимает пальцы – и не дает себе выбросить косточку. Напротив, прячет добычу в карман.

* * *

Косточка падает на пол в лавке Крошки Миль. Гутер валится на колени и торопливо ее поднимает. Ведь ее ценность для человечества ни с чем не сравнима.

* * *

Наводя порядок в доме, Гутер набирает полное ведро воды и моет полы, убирает пыль и паутину, влажной тряпкой обтирает ящики и шкапы. Закончив с уборкой, он выбирает один из пустых вазонов в гостевой комнате. Голыми руками рыхлит землю – и погружает в нее драгоценное семечко. Потом завершает уборку, напрочь позабыв о своих огородных делах. Черная кайма земли под ногтями – единственное напоминание о случившемся.

* * *

Когда из земли проклевывается побег, тревога Гутера становится почти нестерпимой. Он меняет в доме замки, ведь если летунец войдет сюда… если увидит… Ключ кладет на подоконник. Потом выходит из гостевой комнаты и захлопывает за собой дверь. Ему не нужно знать, что растет в этой комнате. Не нужно видеть, как в чашечке из белых лепестков формируется бесцветное глазное яблоко. Позже из него проклюнутся нервные волокна и сосуды; разветвятся, обрастут плотью и костью, покроются кожей… Бутон опустится под своей тяжестью, но его белый стебель не сломается. Он, словно пуповина, протянется к неподвижному телу. Крохотное, младенческое, с каждым днем оно будет становиться все крупнее. Место, в котором пуповина соединяется в телом – не центр живота, а левый глаз, полуприкрытый дрожащей пленочкой века. Это в высшей мере драматичное зрелище Гутеру не интересно. Он сделал все, что от него зависело. Последний раз тронув руку провожатого, он оттолкнулся, всплыл… … и вернулся в свою реальность, в свое время, в свое тело. За те мгновения, что Гутер отсутствовал, дробь шагов добралась от входной двери до лестницы. Взвившись с кресла, он разлил чай. Отшвырнул пустую чашку, выбежал из комнаты и замер. На крохотную галерею выходили двери библиотеки, спальни и гостевой комнаты. Лестница оказалась ярко освещена. Часть ее была подернута сепией; часть – озарена солнечным лучом, масляно-желтым, ослепительным, пробившимся с первого этажа. Похоже, туман разошелся. По лестнице неторопливо поднимался летунец. Лицо его вынырнуло из мрака; торчащие пряди озарились солнечным светом, как пушок одуванчика. Почувствовав невероятное облегчение, Гутер улыбнулся. Раскрыл объятия, привлек к себе летунца – и накрыл ртом его бархатно-нежные, алые губы. – Как хорошо, что ты пришел! – сказал он громко. Потом оттолкнул летунца от себя с такой силой, что тот попятился. Сделал шаг, другой… Из-за его спины донесся щелчок. Дверь гостевой комнаты, отпертая изнутри ключом, распахнулась. Эллиот Ласки оказался выше летунца почти на голову. Тело его было длинным, сильным и абсолютно нагим. И немного влажным… Гутер не знал, почему. Белые глаза без зрачков и радужек прикрыла пленка век. Эллиот Ласки обхватил летунца руками с такой трепетной страстью, словно был ему любовником. Возлюбленным. Самым близким существом на земле. Летунец ударился лопатками о его голую грудь. Потом открыл рот… Долю секунды казалось, что сейчас это случится: летунец закричит, и Гутер впервые услышит его голос. Но летунец не закричал. Он захрипел; да так страшно, что Гутера бросило в пот. Сквозь шерстяную ткань пальто прорвались крылья. Выплеснулись искры – ослепительные, красиво подсвеченные солнечным лучом. Гутер видел: Эллиот Ласки не пытается задушить летунца. Не пытается сломать ему шею. Он просто обнимает – и убивает этим объятием, ссутулившись, вжимая в себя… вбирая в себя?.. Поглощая каждую исторгнутую искорку. Как там говорил Эллиот? Не живое существо, а многомерная свертка времени-пространства? Чистая информация? Вирус?.. Гутер видел, как разрушаются связи внутри летунца. Как блекнут его серебристые крылья. Как с небесным звоном обламываются ребра-направляющие, пронизавшие весь мир. Вот только реальность от того не схлопнулась и не разрушилась. Эллиот Ласки уничтожал летунца, как разъяренный художник уничтожает картину. Как обезумевший писатель швыряет свои талмуды в огонь. Искры вспыхивали ярче, чтобы затем погаснуть. Информация распадалась. Целые миры, целые реальности, умещенные в маленьком белом теле, гибли у Гутера на глазах. Эллиот Ласки склонил голову. Уткнулся лицом в поднятый воротник, словно пытаясь поцеловать Крылышко в шею. И застыл. Глаза летунца распахнулись, и были они полны влаги, страха и невыразимой муки. Гутер ощутил себя растоптанной шляпой. Волглой листвой. Истаявшей слякотью на чужих подошвах. Ему стало больно и плохо; так больно и так плохо, что перехватило дыхание и потемнело в глазах. Потом тело летунца спáлось. Ввалилось внутрь бледное, с острыми скулами лицо. Просела макушка под невесомым облаком волос. Обмякло черное шерстяное пальто – и повисло в руках Эллиота Ласки бесполезной тряпкой. А в следующую секунду с улицы донесся тихий, тонкий звук. С каждым мгновением он нарастал, становился громче, объемнее, и Гутер понял: это был вой и плач тысячи глоток.

* * *

– Что у тебя тут за бардак? – спросил Эллиот Ласки. На то, чтобы закрыть ставни и забаррикадировать входную дверь, у них ушло минут десять. Эллиот не стал одеваться. Помогал Гутеру прямо так: голым, и мышцы жгутами вздувались на его длинных руках, бугрились на спине, когда он передвигал шкапы и тяжеленные, обитые кожей кресла. Светлые волосы были растрепаны. Глаза отблескивали, как шарики из белого мрамора. На одном виднелась выпуклость. Она мешала веку закрыться, и из-за этого Эллиот очень странно моргал. Похоже, именно в этом месте пуповинчатый стебель еще недавно соединялся с телом. Закончив с баррикадами, они поднялись к Гутеру в библиотеку. Посреди комнаты валялись осколки расколоченной чашки. Там и сям были разбросаны здоровенные фолианты и крохотные опускулы, толстенные тома и тонкие брошюры. Сверху все это благолепие было посыпано вырванными, сложенными в квадратики страницами. Эллиот Ласки, ничуть не стыдясь своей наготы, опустился на пол и скрестил ноги. Взял ближайший листок, развернул его. Приподнял брови. – Смотри-ка, – сказал он. – Стихи! Гутер достал бутылку бурбона. Плеснул в стакан, выпил одну порцию, а следом и другую, не почувствовав ни искры облегчения. Входная дверь и ставни сотряслись от стука. На втором этаже портьеры были распахнуты, и в окно библиотеки падал ослепительный, подсолнечно-желтый столб света. Пылинки плыли по нему, как по масляной луже. Стон и гвалт нарастал. Голоса наслаивались, перемещались, и Гутеру казалось, что люди вот-вот начнут карабкаться друг другу на плечи, чтобы разбить окна второго этажа. – Боюсь, – цинично сказал Эллиот Ласки, – в своем горе они нас растерзают. Эй, Гутер, ты готов умирать? Гутер тоже устроился на полу. Подумав, поднял руку и осмотрел тыльную сторону ладони. Язва стала глубже, обнажив кругляши ладьевидных и головчатых костей. Эллиот Ласки проследил направление его взгляда и сочувственно цыкнул. – Если прикидываешь, получится ли прямо сейчас избавиться от плоти и переродиться в мреющего, то вот тебе мое экспертное мнение: шанс есть, но очень маленький, – сказал он. Потом взял следующую бумажку и развернул ее. – Моим телам тоже конец… Скорей всего, осталось только это. Ну что, Гутер, отправимся в последний путь плечом к плечу? Гутер молчал. Он бы и рад был ответить, но слова ускользали, как верткие озерные рыбешки из рук. Снаружи дома нарастал многоголосый, заунывный плач. Кто-то захлебывался. Кто-то – исступленно орал, распахнув рот, исторгая из себя этот звук, как пьянчуги исторгают рвоту. Ноздри защекотал слабый запах гари. Развернув очередную страницу, Эллиот Ласки какое-то время читал. Потом прокашлялся. – Птица летела… – проговорил он медленно, обкатывая каждое слово на языке, – … с юга на север, Птица хотела Домой – В чаечье время, В свой безмолвный покой. Птица успела Свое сделать дело, Все закончить дела. Куполом небо Раскрылось над нею, Когда она умерла. Гутер молчал. Запах гари становился все ощутимее. Подсолнечно-желтый столб света померк: окно библиотечной комнаты теперь застилали клубы дыма. – Это… очень странно, – сказал охотник, свернув и отбросив листок. Пощелкал пальцами в отрешенной, меланхоличной задумчивости. – В этом есть какой-то… ритм, понимаешь? Какая-то философия. Мы с тобой тоже успели закончить важное дело, не так ли? Гутер прислушался к себе. Чувствует ли он ужас? Чувствует ли он страх перед огнем? Нет… нет! Он ничего не чувствовал. Только бесконечную, безмерную усталость. Остальные эмоции из него давно выпил летунец. От воспоминаний о его белом лице, его черных как уголь, медленно опускающихся ресницах из глаз Гутера едва не брызнули слезы. Он не знал, почему. Он не чувствовал ни скорби, ни горя. Гутер давно уже выгорел… и потому не видел смысла куда-то бежать и что-то делать. Зачем? Когда дом сгорит, его внешняя реальность просто уподобится внутренней. – Кажется, – сказал Эллиот Ласки, – госпожа мэр уговорила солнышко сжечь твой дом, как дети сжигают муравьев через лупу. Дыма становилось все больше. В горле першило. Вместо того чтобы спасать свою шкуру, Гутер сидел на полу и вел светскую беседу с обнаженным мужчиной… точнее, поддерживал её своим апатичным молчанием. Подумав об этом, Гутер поразился. Неужели так и кончится его жизнь?! Когда от дыма уже спирало дыхание, Эллиот Ласки развернул еще одну бумажку. И начал читать, отлично видя крохотные витиеватые буквы сквозь дым. – Смотри! – голос его звучал торжественно. – Рушится мир! Разбитые фонари Пустоглазо Глядели, Каким безобразным На самом деле Было все без любви… Гутер закрыл глаза, исторгнув вздох облегчения. Так вот какие там были слова! Где-то лопались стекла. Где-то трещали, сгорая, ковры и портьеры. Огнем была охвачена крыша, тлели балки, а Гутеру сделалось так спокойно и хорошо… – Он не придет! – вдруг крикнул Эллиот Ласки, перекрывая многоголосый вой и треск. Гутер открыл глаза. Окна взорвались, холодный воздух разметал клубы дыма, и из прорехи вынырнуло длинное, белое лицо мертвоглаза. Рот его улыбался. – Что? – выдавил Гутер, от удивления вновь обретя способность говорить. – Новый хищный голодный мир, о котором мечтают эти твари, – бескрайне довольным тоном сообщил охотник. – Он не придет. Во многом – благодаря тебе. Позволь пожать тебе руку, Гутер! В потрескивании дерева и завывании пламени, в хаосе и великолепии догорающих книг, Гутер медленно поднял руку и протянул ее Эллиоту Ласки. Потолок над ними затрещал. Просели балки. Первым упал пласт штукатурки, а затем все обвалилось, взметнув столп огня в небеса. Насытившись домом Гутера, сокрушительное зарево опало. И только алые, быстро меркнущие в свете дня искры летели, летели... Вверх, в яркую солнечную пустоту.