Декаденство клянет и меня проклинает, А я глотаю галлоны дыма. Тьма и незнание многих пугают, Но они существуют с сотворения Рима.
— Правда прошло двадцать лет? — Прошло ли двадцать лет? — вторил Ногицунэ, звуча искренне заинтригованным такой перспективой. Стайлз устало вздохнул, почти потеряв всякую надежду узнать, что именно было правдой. Скотт, Лидия, Айкен, Ногицунэ, сам Стайлз — всех и вся можно было справедливо подвергнуть сомнению. Ногицунэ никогда не уставал играть с ним. Стайлз был уверен, что пройди и сто лет, он продолжил бы делать это всё с теми же удовольствием и самоотдачей. — Это мило, что в некоторых иллюзиях ты заставляешь меня верить в то, что ты мне дорог. Это то, чего ты бы хотел? Ногицунэ не ответил ему, но это не было редкостью. Порой он бывал молчаливым типом, когда не пытался свести Стайлза с ума своей болтовнёй. — Ты одинок, Ногицунэ. Поэтому ты остаёшься со мной? Ногицунэ вскинулся. Он поднимался внутри Стайлза, подобный громадной волне, тёмные воды которой поглощали его без остатка. Его баснословная сила ударила Стайлза под дых, наказывая за слишком смелые слова — смелые предположения, которые Ногицунэ презирал с той же силой, с какой ненавидел предателей и глупцов. — Предположения выставляют нас обоих дураками, — угрожающе прошипел Ногицунэ, мелькая тенями на внутренней стороне век. Стайлз сглотнул, чувствуя себя ничтожеством. Кем он был в сравнении с миром? С фундаментальными законами Вселенной? Маленький человек рядом с величавыми горами, верхушки которых прятались в облаках. Смертный, попавший в переделку, устроенную бессмертным. Существо, которое не будет замечено никем, кроме горстки таких же незначительных существ. — Ты отрицаешь, — резюмировал Стайлз, чувствуя боль от того, как сухо было у него во рту. — Люди одиноки, когда осознают свою отдельность. Одиночество своей сущности. — Нерасторжимая слиянность сущностного одиночества с одиночеством существования, — фыркнул Ногицунэ, забавляясь. — Ты применяешь к нам человеческие мерки. Мы не такие, как вы. — Да, — легко согласился Стайлз, точно зная, что Ногицунэ был другим. Он был монументальным, глубинно тёмным, порой всеобъемлющим и безмерным. — Да. — Ты жалкий… — Единичное одиночество, тэки. — Стайлз чувствовал слабость, причину которой невозможно было определить. — Все одиноки и переживают одиночество индивидуальным образом. Ты одинок. Я не предполагаю — я точно знаю это. Ногицунэ оскалился, бросаясь на него с обнажёнными когтями, готовыми разорвать Стайлза изнутри, что он и принялся делать. Стайл закричал, не чувствуя триумфа от пустой победы в их тысячном сражении.***
Они с отцом были на кухне, когда Стайлз подумал, что солнце слишком яркое, а небо — слишком голубое. Словно ребёнок ляпнул на бумагу самые кричащие краски, удовлетворяющие его потребность в перевоплощении и выражении своих маленьких детских чувств, которые не вызывали вопросов и не рушили мир своей неизбежно апатичной сущностью. — Я имею в виду, мы могли бы провести время и за бейсболом, если ты не хочешь идти в боулинг. Стайлз не любил боулинг. Обувь, выдаваемая при входе, пахла другими людьми, а приобретать собственные туфли для боулинга было непрактично в их семье, где финансы распределялись в соответствии с учётом их огорчающе ограниченного бюджета. Воздух пах жжённой резиной и чем-то сладким. Стайлз сделал мысленную заметку, позвонить электрику, чтобы проверить проводку в доме. — Или прогуляться до кафе. Держу пари, ты не отказался бы от картошки фри. Стайлз убил бы за картошку фри. На лице его отца проступало разочарование. — Так и будешь молчать, сынок? — Ты такой контрастный, пап, — заметил Стайлз, чувствуя усталость. Он пока не понял, в чём же дело, но знал, что озарение скоро случится. Это чувство было слишком знакомым, чтобы такого никогда раньше не случалось. — И такой искусственный. — Я отправил тебя в дом Айкена именно из-за этого, Стайлз, — помрачнел шериф, и Стайлз почувствовал, как сердце уходит в пятки. — Из-за твоего длинного языка. — Или из-за своего нетерпения? — Из-за твоего неуёмного любопытства, — продолжал шериф, сверкая тёмными глазами. — Или из-за опасности? — Из-за того, что ты доставляешь слишком много неприятностей. От тебя одни хлопоты, ты знаешь? — Или, — криво улыбнулся Стайлз, не сумев найти в лице отца тех теплоты и участия, которые привык в нём видеть, — чтобы защитить меня? Шериф рассмеялся. — Если и нужно кого-то защищать, то всех вокруг от тебя. Дом Айкена благоприятно действует на тебя, Стайлз? — Я никогда там не был, — ответил Стайлз, хмурюсь, уверенный в этом так сильно, как никогда и ни в чём не был уверен. Виски прострелило болью, и он поспешил встать, чтобы не видеть контрастности своего отца и слишком яркого неба. Он заперся в своей комнате, уставившись на пустые стены, пол и потолок. Здесь не было ничего, кроме голой кровати. Окно было распахнуто, створки мягко бились в слабых порывах ветра. Стены ходили ходуном, когда Стайлз на них не смотрел.***
— Тебя можно победить? — однажды спросил Стайлз, на самом деле не ожидая честного прямого ответа. Тот день был его воспоминанием или его галлюцинацией о прошлом. Иногда Стайлз верил, что не умеет их различать. — Конечно, — просто ответил Ногицунэ, рассматривая рану на животе с таким видом, будто внутренности не угрожали выпасть из него в любой момент. — Но, Стайлз, если вы сделаете это? Мы обещаем, ты будешь страдать.***
Он проснулся с лёгким вздохом, удивлённый тем, что Ногицунэ выпустил его из сна так легко. Обычно требовалось куда больше времени и попыток вспомнить, прежде чем Стайлзу не счастливилось просыпаться в своей палате в доме Айкена. Перед ним оказался доктор, который присел на табурет рядом с головой Стайлза, игнорируя его убийственный взгляд. Стайлз был привязан к кровати и лежал так, что приходилось наклонять голову под неприятным углом, чтобы видеть своего посетителя. Доктор с заметно проступающими венами на шее и крупными каплями пота над верхней губой пролистал документы, которые держал в руках, и, наконец, посмотрел на Стайлза с умеренно дружелюбной улыбкой, от натянутости которой у Стайлза заныли зубы. Здесь пахло железом и солью. Запахи, которые не вызывали у Стайлза ничего, кроме тревоги и смутного страха. — Хорошо, что вы проснулись. Нам предстоит поговорить о важных вещах. — Его высокий голос срывался на шёпот с заядлой периодичностью, что невольно вызывало раздражение. Он говорил проникновенно и медленно — словно пытался объяснить ребёнку простейшую задачу. Стайлз не помнил, видел ли он его раньше, но в любом случае это имело мало значения. — Вы наш давний пациент, мистер Стилински, и я уверен, вам было приятно работать с нами так же, как нам приятно было исследовать вашу особенную ситуацию. Стайлз оскалился, так сильно желая вспороть этому уроду горло, что скованные мягкой тканью руки затряслись. Сложно было описать степень горькой несправедливости, которую Стайлз чувствовал. Нарушение законов больше не рассматривалось им, как нечто страшное и неправильное, потому что в этом месте не работали законы и правила. Только сила, власть и способности. И Стайлз был внизу иерархической цепочки, неспособный подняться выше из-за ограничений, которые накладывало на него его положение бесправного пациента. — Ваше прибывания здесь не возымело результатов в лечении вашего психологического состояния, но собранные нами данные могут помочь в будущем другим пациентам со схожими… симптомами. Итак, наше учреждение благодарит вас за ваше, пусть и пассивное, но неоценимое сотрудничество. Стайлз хотел вырвать ему глаза. — Мы были так добры, что позволяли оплачивать ваше прибывание здесь только на треть цены, однако ваш отец более не в состоянии платить даже столь мало. Итак, вас выписывают, мистер Стилински. Как вы и жаждали этого столько лет. — Последнее предложение прозвучало несколько ехидно и снисходительно, словно желание Стайлза убраться подальше от своих мучителей было нелепым. Эти слова не вызвали у Стайлза ничего, кроме подозрений. Ногицунэ уже проделывал с ним подобный трюк и не раз. Он не собирался попадаться на нечто подобное снова. К тому же новость о том, что они выписывают его горчила поражением. Стайлз не только не сумел убежать, не только не справился с Ногицунэ, но и будет выброшен из учреждения пыток, потому что его отец не может… — Почему мой отец не может больше оплачивать счета? — вырвалось у Стайлза, прежде чем он успел остановить себя. В таких ситуациях лучше держать рот на замке и не знать — Ногицунэ подольёт масла в огонь, если дать ему возможность. Доктор посмотрел на него, хмыкнув на кислое выражение лица Стайлза. — Я сожалею, мистер Стилински. Шериф умер при исполнении. Его сбережений хватит, чтобы покрыть неоплаченные расходы лечебницы на ваше содержание, но ваше дальнейшее прибывание здесь невозможно. Покуйте чемоданы, счастливчик. Стайлз сглотнул, отворачиваясь. Его отец не был мёртв. Ногицунэ просто играл с ним, как всегда. Но вместе с тем, Стайлз знал, что прошло уже двадцать лет. Его отец был стар и действительно мог умереть в любой момент, так и не поговорив со Стайлзом как следует. Слова доктора, какой бы ложью они ни были, задели глубже, чем Стайлз того хотел. — Он не мёртв, — пробормотал Стайлз, слабо дёргая связанными руками в безуспешных попытках освободиться. — Придумай что-нибудь получше. — Нам не нужно ничего придумывать, когда реальность может причинить больше боли, нежели иллюзия, — прогрохотал голос Ногицунэ, подобный грому. Он звучал насмешливо, предвкушающе и нарочито сочувственно. Стайлз огляделся, судорожно дыша через нос, и начал считать пальцы, но вовремя вспомнил, что Ногицунэ лишил Стайлза этой лазейки, и даже правильное количество пальцев больше не являлось доказательством его нахождения в реальности. Ногицунэ лгал. Он должен был лгать. Стайлз никогда всерьёз не рассматривал возможность ухода из дома Айкена. Покинув эти стены, он открыл бы Ногицунэ доступ к внешнему миру, способствовал бы грядущим разрушениям и смертям. Это не было действенным вариантом. Мир закружился хороводом красок, пока Стайлз пытался убедить санитаров и докторов, что выписывать его было плохой идеей. Они казались равнодушными к его доводам, пока Ногицунэ насмехался над ним в глубине сознания, не возражая против развёртывающихся действий. — Я могу нанести людям вред! Я уже делал это! — Полагаю, годы лечения сгладили ваши неконтролируемые порывы. Принимайте лекарства в срок, и никакого вреда не будет причинено. — Эти слова полностью противоречили словам доктора о том, что в лечении Стайлза не было отмечено значительного прогресса, но он не успел указать на это. Перед ним распахнули двери. Опустив взгляд, Стайлз понял, что в какой-то момент его переодели в уличную одежду. Он чуть не задохнулся, когда увидел яркий, ничем не сдерживаемый свет полуденного солнца. У ворот дома Айкена стояла машина, к которой с усталым видом прислонился Скотт в джинсовой куртке. Дождливый день и Кира у их ног. Скользкая от крови рукоять катаны, поражённое внезапным предательством лицо и заповедь, которую Скотт отныне должен знать наизусть: никогда не доверяй лисе. — Нет, — шептал Стайлз, отпираясь, когда санитары тащили его к другу, который открыл заднюю дверцу машины, чтобы впустить его внутрь. — Нет, нет, нет! — Всё будет в порядке, Стайлз. Небо упало на землю, когда Стайлз закричал, вырываясь из хватки санитаров, пут, которыми оплёл его Ногицунэ. Ветер хлестал его по щекам, голос Скотт эхом раздавался у него в ушах, испуганный и громкий. Волчье рычание дрожью отдалось в его руках, крик Ногицунэ заполнил Стайлза до краёв. Лёд сковал его, стянул кожу сладким морозом. Стайлз потерянно огляделся, чувствуя звон в ушах. — Вы не можете убить меня! Они не смогли, они так и не смогли. Яркий рыжий луч пробился сквозь непроглядную тяжесть туч, когда голос Лидии возродил огонь надежды. Молния сверкнула, подобная отблеску на лезвии катаны, раздавшийся в ту же секунду звук был похож на рассекаемую ножом плоть. Стайлз поймал себя на том, что рассматривает пепел, в который превратились Скотт и незнакомая машина. Жжённая резина резала глаза густым, горьким запахом. — Но мы можем изменить тебя. И… удалось ли им?