Представь себе, что тебя уже похоронили, и живи спокойно.
— к/ф «Битлджус»
Холодный ночной воздух пронизывает ледяными щупальцами, заставляя ежиться и плотнее кутаться в свой жакет. Сигарета тлеет в руке, на фильтре отпечатываются розоватые разводы от бальзама для губ, и только порывы бушующего ветра нарушают спокойствие и одичание, путаясь в волосах. Юнги небрежно сбрасывает пепел прямо через изгородь, отделяющую его от промозглого ночного города, и тихо выдыхает, выпуская облачко дыма. Возвращаться в шумный зал ресторона не хочется — Юнги чувствует себя непростительно лишним на этом празднике жизни, словно даже сейчас все видят в нем обычного мальчишку из Тэгу, который бесконечно далек от всей этой роскошной мишуры. Иногда в голове происходят смещения в пространстве, когда все окружающее становится похожим на пластик, и картинка перед глазами безбожно плывет, плюется в лицо своей фальшью и недосягаемостью. В такие моменты Юнги обычно кажется, что еще немного, и он не сможет больше вместиться в рамки этого мира, — еще совсем чуть-чуть, и он точно станет здесь лишним. Он словно вписывается всегда через силу, чтобы не вылезать за поля, словно заполоняет собой все пространство с этими своими междометиями, ухмылками, фразами, с этим своим простуженно-прокуренным кашлем, словно все вокруг видят, какой же он ничтожно-неловкий в этом своем стремлении уместиться. Видят и потешаются прямо и открыто, не боясь перешептываться за спиной. Раньше ему казалось, что секрет счастливой жизни прост до отвращения — нужно всего лишь научиться заглушать в себе эту чёртову, блядскую жажду нужности, чтобы не было так отвратительно больно там, в самой глубине души — уставшей и печальной. Когда Юнги был еще маленьким, его папа, переживший к тому моменту уже два развода, делился с ним мудростями жизни, расчесывая влажные спутанные волосы маленького омеги напротив огромного зеркала: «в семейной жизни главное, чтобы тебя любили больше». Конечно, все эти советы и наставления были основаны в первую очередь на его личных убеждениях и драмах, но тогда маленький Юнги впитывал все, как губка, развивая в своем воображении до абсурда с присущей ребенку непосредственностью и наивностью. Он становился старше, установки постепенно ломались под натиском бушующих гормонов, и ему хотелось любить, чувствовать и обжигаться до тех пор, пока он еще был способен чувствовать. Там, в своей прошлой жизни, Юнги действительно все еще верил в любовь. Там можно было смеяться в голос, печь круассаны с молочным шоколадом, купленным по акции в Севен-Элевен, спорить на поцелуи, таскать чужие вещи из гардероба, пахнущие по-родному особенно, слушать Deep Purple и Rolling Stones, раскуривая на двоих одну сигарету и передавая друг другу дым в поцелуе, сидя на душном балконе прямо на полу и прислоняясь спиной к обжигающей кирпичной кладке. Там Юнги обожал откидываться головой на чужое плечо, пока его обнимают со спины, читать свои стихи и слушать музыку, которой он старательно пытался выразить нечто важное и хрупкое, а его не понимали, но целовали искусанные обветренные губы, забираясь настойчивыми ладонями под свитер. Все закончилось, резко прервалось, как кардиограмма ракового старика, хрустнуло сухой веткой и обломилось. Из трещины в стволе хлынул горячий йод, захлестнул волной, оставил на коже волдыри и кровоточащие раны, теперь превратившиеся в шрамы. Руины воспоминаний были выжжены дотла, медленно, постепенно. Юнги прикладывал к ним смоченные в соленой воде марли, бережно бинтовал, жмурился, хватал жадными глотками спасительный воздух. Он лежал на холодной земле, смотрел в ночное глубокое небо, густо усеянное плевками-звездочками, читал что-то вслух, давился строчками. Сжимал между пальцев сухую траву, совсем не думал, как будет после отстирывать одежду. А потом земля вдруг нагрелась, слова застыли в утробе и не нашли выхода, звезды потухли, и на мониторе ЭКГ вырисовалась ровная бесконечная полоса. От всего этого осталось не больше, чем воспоминание, покрывшееся пылью и трещинами, выбитое эпитафией на подкорке. Юнги бежал от него так оголтело, что даже не заметил, как потерял себя. Поначалу чужие руки на собственном теле ощущались неправильно и раздражающе, приходилось давиться этим ощущением, вымученно улыбаться и опускать глаза в пол. Сейчас же прикосновения не вызывают ровным счетом ничего, поэтому, когда на талию Юнги опускаются большие мозолистые ладони, он только выдыхает и тушит сигарету о перила, тут же разворачиваясь к мужчине лицом. — Детка, — Юнги ненавидит это обращение, но все равно проглатывает, — я хочу представить тебя своим партнерам, — шепчет альфа в макушку, лениво сжимая кожу на боках сквозь тонкий шелк. Джинхо слишком нравятся все эти собственнические замашки, и если в самом начале их отношений он обычно старался держать себя в руках, то сейчас не упускает ни одной возможности облапать омегу — не важно, происходит ли это на виду у других людей или нет. Юнги научился с этим смиряться, потому что предпочитает не спорить. — Конечно, просто ужасно хотелось курить. — Нужно задумываться о том, чтобы бросить. Я хочу здоровых наследников, — Джинхо касается его скулы пальцами, проводит костяшками по нежной коже, заправляя выбившуюся из укладки прядь за ухо, и в его взгляде читается напор и сталь, присущая человеку, много лет занимающему пост генерального директора. Юнги страшно повезло. Сигареты — буквально единственное, что остается неизменным в его жизни. Юнги когда-то даже шутил о том, что люди уходят, а табачные остаются, и, наверное, отказ от них и будет означать ту самую последнюю жирную точку, отделяющую его от прошлого. В первую встречу, которая состоялась в безумно дорогом ресторане, похожем на этот, Джинхо заявил, что не переносит курящих омег. Тогда Юнги рассмеялся и закурил прямо за столиком на летней террасе, закинув ногу на ногу — ему казалось, что мужчина перед ним совершенно бесперспективный вариант. — Только поправлю макияж, — выдыхает Юнги, ловко выпутываясь из чужих настойчивых объятий, кидает напоследок мягкую улыбку и скрывается за дверью, с тяжестью выдыхая и прикрывая глаза на мгновение. Для Джинхо — он красивое украшение, дорогой атрибут, которым можно с гордостью хвастаться, показывая, как ценный трофей. Все это можно окрестить фальшью, грязью и показушничеством, картинно закатить глаза и плеваться от меркантильности, пропитывающей эти отношения насквозь. Вот только для Юнги выгоды во всем этом не меньше, поэтому он предпочитает рассматривать их игру как взаимовыгодное сотрудничество. Это почти, как бизнес, а в бизнесе, чтобы выжить и преуспеть, необходимо соответствовать. В уборной Юнги прислоняется спиной к двери, скрываясь наконец-то от посторонних глазах, и бездумно скользит взглядом по белоснежному туалетному бачку. Удивительно, потому что в тесной кабинке он чувствует себя гораздо более защищенным, чем в объятиях человека, которого собирается в скором времени назвать мужем. Возможно, в этом есть доля иронии — когда-то ради чужих прикосновений Юнги был готов пожертвовать всем, а теперь ищет повода спрятаться от них. — Так сколько ему? Выглядит лет на двадцать, не больше, — дверь в туалет приоткрывается, на минуту впуская шум толпы и музыки, а после до Юнги доносится высокий голос. — Двадцать семь, — смеются в ответ смутно-знакомо, и Юнги прикусывает губу, — младше Кана практически вдвое. — Понятно, запрыгнул в последний вагон. Побоялся, что через пару лет его задница станет такой дряблой, что на него точно не позарится ни один приличный альфа, — шум льющейся воды заглушает чужой яд недостаточно, чтобы не понять, о ком идет речь. Юнги только подтягивает уголок губ наверх в кривой ухмылке, давно уже привыкший к тому, что в этом мире его всегда будут обсуждать. — Он вроде бы не из наших, — тянет второй голос, и в этой слегка капризной интонации Юнги безошибочно узнает Миндже — сына одного из партнеров Джинхо. — Приехал из деревни, когда-то работал в магазине косметики. Не представляю, где Кан его откопал. — Видимо, с возрастом совсем выжил из ума. Чужой презрительный смех заставляет вспыхнуть. Юнги жмурится, прижимаясь спиной вплотную к тонкой перегородке, и собирает последние крупицы самообладания в кулак. Он позволяет себе отдышаться — считает мысленно до пяти, а потом натягивает на лицо широкую улыбку, в которой даже издалека читается желание плеваться желчью. — Тэгу — не деревня, — решительно заявляет омега, открывая дверь и встречаясь с застывшими в изумлении лицами напротив, — к тому же, — он незаинтересованно ведет плечом, подходя к ним вплотную, чтобы открыть кран и сунуть руки под струю отрезвляюще-ледяной воды, — со мной Джинхо счастлив явно больше, чем с тем мудаком, который отсудил у него половину имущества. Молчание в воздухе повисает плотное и густое, как кусок сливочного масла. Кажется, что оно ощущается физически, и это заставляет Юнги победно хмыкнуть, когда он отрывает кусок бумажного полотенца, чтобы вытереть подрагивающие от раздражения руки — благо, что он давно научился держать себя в руках так, чтобы это не бросалось окружающим в глаза, даже тогда, когда внутри поднимается такая лавина негодования и злости, что сводит зубы. — И кстати, — Юнги оборачивается корпусом, не глядя отправляя скомканное бумажное полотенце в мусорку, смеряет Миндже оценивающим взглядом и на секунду прикусывает язык, потому что знает, дай волю — и его понесет в такие дебри оскорблений и хамства, что останется только выводить отсюда с охраной. — Как бывший консультант, я бы подобрал тебе что-нибудь более приличное, чем этот отвратительный блеск. Это прошлогодняя коллекция Шанель? Они здорово облажались с этой линейкой. Больше он не задерживается ни на минуту, только скалится особенно колко, показательно задирает нос и слегка импульсивно, но достаточно веско хлопает дверью, тут же останавливаясь за ней и закрывая лицо руками. Сердце стучит так быстро, что набатом отдается в ушах, заставляет тяжело качать воздух носом, как если бы он сделал что-то противозаконное или неправильное — на самом же деле, просто защитил себя. Адреналин в венах шкалит точно так же, как когда стрелка спидометра почти ложится на скорости под сто шестьдесят — единственный доступный и рабочий для Юнги способ отвлечься от бесконечной мешанины и свистопляски в мыслях. Юнги запрокидывает голову, пытается не тереть руками глаза, чтобы не оставлять неряшливых грязных разводов, и глубоко втягивает воздух носом, поправляя свою рубашку. Ему нужен стакан виски или таблетка ксанакса, чтобы побороть подступающую к горлу истерику. Не то, чтобы его так задевали глупые сплетни, но сейчас чужие слова по ощущениям прошлись бульдозером по самым больным точкам, озвучили то, в чем Юнги сам себе самозабвенно врет. Знакомство с партнерами может и подождать — нет ничего привлекательного в том, чтобы предстать перед ними в таком взвинченном и нервном виде. К тому же, Юнги претит сама идея того, чтобы красоваться перед кучкой альф с видом выставочного лабрадора на трезвую голову — как бы он ни убеждал себя в том, что в этом нет ничего настолько ужасного, как рисует мораль, внутреннему сопротивлению противостоять временами бывает ужасающе сложно. Он пересекает просторный зал, жестом показывая Джинхо, что вернется через несколько минут, и опускается на высокий деревянный стул у бара, тут же устало прикрывая веки. — Стакан скотча со льдом, — кидает Юнги бармену, который стоит к нему спиной и возится с кофе-машиной, и едва ли сдерживает себя от того, чтобы приложиться лбом о выполированную поверхность стойки. Рой мыслей в голове никак не стихает. Юнги снимает с безымянного пальца кольцо, задумчиво крутит его перед собой, рассматривая, как в свете ярких потолочных люстр камушек переливается сотнями огней, и хмурит аккуратные брови. Что, если прямо сейчас все бросить? Вернуться к нормальной жизни, снять квартиру и сбежать из этого абсурда, как можно дальше, чтобы больше не притворяться кем-то, кем ты никогда не являлся? Что ждет его там, кроме одиночества и уныния? Юнги мог бы встретить альфу — обычного человека, не хватающего звезд с неба, чтобы готовить ему ужины, рожать детей и ждать вечерами с работы. И, возможно, у них бы не случилось ни грандиозной любви, ни оглушительной истории успеха, но они смогли бы быть счастливы? Что, если за его представлениями о реальном мире существует настоящая жизнь? Юнги брезгливо морщится, обнаруживая, что все в конечном счете упирается в эту отвратительную необходимость непременно чем-то жертвовать. Он опускает кольцо на стойку, прикрывает глаза, а потом ему вдруг кажется, что весь воздух в легких стремительно испаряется, а сам он ухает в бескрайнюю пропасть, потому что до ушей доносится голос, который Юнги столько лет пытался искоренить из своей памяти. Первая мысль — это нихрена не веселая форма бреда на фоне повышенной нервозности, которая отравляет пухнущий в черепной коробке мозг. Юнги машет головой стороны, пытаясь избавиться от наваждения, распахивает глаза и клянется себе, что в ближайшее время непременно запишется к психиатру, потому что бред обретает вполне реальные формы и смахивает на галлюцинацию. — Юнги, — два пронзительных, невероятно пронзительных глаза смотрят на него из-под длинных ресниц, и Юнги вдруг видит и эту улыбку, и ямочки, которыми человек напротив него всегда мог разговаривать без помех, а рука сама тянется к стоящему перед ним стакану с виски, чтобы выплеснуть все содержимое прямо в его нахальное лицо. Юнги останавливает себя в последний момент. — Чимин, — говорит он спокойно, хотя кажется, что последняя нервная клетка только что лопнула мыльным пузырем. Перед ним действительно стоит Чимин в коротком жилете темно-бордового цвета с полотенцем через плечо и закатанными до локтей рукавами белоснежной рубашки. Юнги ненавидит и этот жилет и рубашку, потому что они сидят на нем просто безупречно. Он глупо открывает рот, как будто бы что-то собирается сказать, но уже через мгновение захлопывает обратно и устало трет виски. Накопленное годами раздражение готово обрушиться на одного конкретного человека, который видимо совсем не понимает, что Юнги находится в чертовом миллиметре от того, чтобы взорваться. — Рад тебя видеть, — сияет Чимин, а после делает то, за что Юнги готов всадить ему барную ложку в глаз — опирается на стойку, слегка наклоняясь вперед, и мышцы на его руках напрягаются, натягивая тонкую ткань до треска. — Ты отлично выглядишь. Изменил прическу? Юнги не понимает, какого черта он ведет себя так, словно они старые приятели и бесконечно рады встрече друг с другом. Ему не хватает воздуха, мысли путаются, а внутренности скручивает тугим узлом — и все это происходит так внезапно, так неожиданно, что Юнги теряется. Он силится сохранять спокойное и даже отстранённое выражение, но зрачки неверяще бегают из стороны в сторону. Пак Чимин — придурок, идиот и фееричный болван. Прошло шесть грёбаных лет, конечно, Юнги изменил не только долбаную прическу. Альфа выжидательно приподнимает брови, улыбается одной из этих своих дебильных улыбочек, из-за которых его глаз практически не видно, а Юнги старается убедить себя в том, что у него только что не случился нервный срыв. Хаотичные мысли пытаются сгенерировать что-нибудь колкое и холодное одновременно, что-то, что сотрет с его лица это счастливое выражение, даст понять, что Юнги взрослый и самодостаточный человек, который совсем не готов провалиться сквозь землю от паники при виде бывшего любовника. — Какого хуя ты не в Париже? — вырывается быстрее, чем мозг успевает сгенерировать что-нибудь менее обиженное и возмущенное, и Юнги прикусывает язык. Впрочем, это работает, потому что Чимин перестает улыбаться, отталкивается от стойки, сложив руки на груди, и прыскает смешком. Стойка между ними — как недвижимая преграда. Те несколько секунд, в течение которых они неотрывно смотрят друг на друга, по ощущениям длятся вечность. Кто кому сделает больно? Первым сдается Чимин: он выдыхает, мотнув головой, и ерошит волосы. Юнги обращает внимание, что он тоже изменил стрижку. — Узнаю Мин Юнги, — тянет он задумчиво и до отвращения мягко, — как всегда, четко и по делу. Я вернулся пару недель назад. Вот уж кого не ожидал встретить, так это тебя. Не ожидал встретить? У Юнги между ребер поднимается такой шторм бешенства и негодования, что вся шкала Бофорта вместе с ним самим идет нахуй, и он уже сейчас готов вывернуть ушат обвинений прямиком на чужую голову. Еще и этот запах — плотный, маслянистый, как будто бы концентрированный. Он оседает на слизистой в носу, заставляя окунуться с головой в воспоминания. Юнги мельком оглядывается через плечо на Джинхо в окружении коллег, который заметив обеспокоенный взгляд омеги поднимается из-за стола и движется четко в их направлении. Да блядь же. — Поэтому сияешь, как кобель перед вязкой? — в голове звучало куда лучше, чем вслух, Юнги этому пространно огорчается и поджимает губы. — А ты все такая же язва? — Чимин не выглядит оскорбленным ни на йоту, только чуть клонит голову набок, так же, как делал это всегда, проявляя заинтересованность. Юнги хочется ему врезать. — А ты даже после своей охренительно престижной стажировки работаешь барменом? Юнги вскидывается с яростью, давит кривую ухмылку через саднящую боль в груди, но не успевает открыть рот, чтобы добить Чимина парой броских фраз, как над ухом так не вовремя раздается тяжелый напряженный голос: — Все в порядке? — спрашивает Джинхо, подходя со спины и опуская руку на плечо Юнги, — детка, мы тебя уже заждались. Омега шарахается на это прикосновение, едва не свалившись со стула, вжимается Джинхо в бок, довольно ухмыляясь тому, как округлились глаза Чимина. Если его растерянный вид и торопливые движения выдают его тремор, то обоим альфам лучше об этом промолчать. — Уже иду, чаги-я, — парирует Юнги, заметив явно стушевавшийся и поникший вид Чимина, переплетает с Джинхо пальцы и торжествующе улыбается, утягивая его к столику. У Чимина во взгляде демонята плещутся, и низкие брови сильнее опускаются на глаза — Юнги этот тяжелый взгляд хорошо знает, помнит, что на такой Чимина нужно еще постараться вывести. Прежде всегда получалось. — Ты напряжен, — Джинхо наклоняется над самым ухом омеги, и его пальцы пробегаются по позвоночнику с нажимом, заставляя выровнять спину. — Перебрал с игристым, — машинально врет Юнги. Виски так и остался стоять нетронутым — за весь вечер Юнги не сделал и глотка спиртного.