Время для извинений прошло, пора что-то менять.
— к/ф «Цена измены»
Первое импульсивное желание — сбежать отсюда как можно дальше. Чужой прожигающий взгляд ощущается физически, липнет к телу, заставляя ладони гореть то ли от желания проехаться пощечиной прямо по его самодовольному лицу, то ли от того, как ярко и натурально сейчас вспыхивают картинки воспоминаний в воображении. Юнги старается не смотреть в ответ, но дыхание все равно перехватывает всякий раз, когда его глаза встречаются с почерневшими карими бурами напротив, высверливающими сквозные дыры в черепе. Похоже на дурацкую детскую игру в гляделки, и все внутри поджимается, скручивается от густого и плотного напряжения, которое висит между ними и, кажется, заполоняет собой все пространство вокруг. Юнги пялится на свои приборы, в ворот альфы напротив него, незаинтересованно ковыряет свой салат, со скрежетом проходясь идеально-острыми зубчиками вилки о дно фарфоровой тарелки перед собой и тяжело сглатывает, когда Джинхо накрывает его ладонь под столиком рукой. Омега вымученно улыбается, поднеся к губам тонкое стекло бокала, и пожимает плечами, изо всех сил стараясь с себя сбросить это тяжелое, такое неуместное и глупое волнение. Раньше Юнги очень часто представлял себе эту встречу: они бы встретились где-нибудь в общей компании, и Юнги бы непременно ярко заливисто смеялся, шутил громко, и выглядел бы невозможно счастливым и разлюбившим — полным легкости и простоты, чтобы Чимин смотрел на него с саднящим сожалением в горле и осознавал, что потерял самую большую в мире драгоценность. Наверное, это действительно было бы идеальной местью, и Юнги все это время казалось, что он действительно к ней готов. Вот только сейчас на кончиках пальцев явный тремор мешается с холодом паники и плохо контролируемой истерики, а прямо там, за баром, Чимин смотрит на него колко и пристально, сканирует взглядом, натирая бокал для виски с таким усердием, что кажется, еще совсем немного, и толстое гранёное стекло лопнет в сильных руках альфы. Юнги думается, что лучше бы они сжимались прямо вокруг его горла. Прошло шесть чёртовых лет — прекрасных, насыщенных, полных отвращения и ненависти к себе самому лет. Юнги угрохал кучу времени, сил, денег, нервов; буквально зубами выгрызал себе эту гребаную жизнь, чтобы сейчас сидеть и задыхаться от нехватки воздуха в легких, потому что все мысли, все чувства откидывает далеко назад, и все происходящее вокруг ощущается бутафорным, как дешевый пластик. Он выдыхает тяжело, обессиленно, изображает из себя долбанного светского пижона, небрежно поправляя волосы и улыбаясь так широко, что от этой напускной жеманности сводит зубы. Внутри медленно тикает отсчет до неминуемого взрыва, и Юнги сдерживает его из последних сил. Черт возьми, ему нужен свежий воздух, тишина и сигарета, потому что общая обстановка вокруг и многоголосие шума и галдежа только накидывают поводов для панической атаки. Тонкие длинные пальцы изо всех сил цепляются в сухую руку Джинхо под столом, сжимают кожу, впиваясь ногтями, и если бы Юнги сейчас стоял, то у него непременно подкосились бы ноги. Ему душно, его галстук будто стал туже в несколько раз и прямо сейчас давит на кадык. Он чувствует это давление в яремной впадинке, и это ощутимо дискомфортно. — Мне нужно на воздух, — наконец цедит омега, пропустив очередную шутку, не в силах больше выносить настойчивую дрожь во всем теле. — Давай я позвоню водителю, — альфа спокойно пожимает плечами, и в этом нет никакой заботы или обеспокоенности, его голос, как и всегда, звучит формально и сухо, — ты уверен, что причина в игристом? — Да, да, — Юнги тараторит неловко, стирает холодный пот со лба кончиками пальцев, а к горлу подступает тошнота, — просто… мне нехорошо. Я доберусь сам, — слова измучено рвутся сквозь силу, и Юнги приходится собраться с духом, чтобы натянуть на лицо улыбку, которая все равно выходит неестественной и неживой, — прости. Я буду в порядке. Юнги не уверен, что Джинхо в действительности есть дело до того, будет он в порядке или нет. Главное — соответствовать, держать лицо и не позорить его на людях. И, учитывая, что Юнги находится буквально в сантиметре от того, чтобы постыдно сбежать в уборную и разрыдаться прямо на грязном кафельном полу, ему действительно лучше сейчас уйти. В конце концов, у него были планы и стремления — будет глупо похерить сейчас абсолютно все из-за встречи с человеком, которого Юнги давным-давно вычеркнул из своей жизни. Прошлому место в земле, и это досадное обстоятельство не должно сказаться на его статусе и репутации. Ну, или чем он там вообще обладает? На улицу Юнги вырывается так, словно бежал из плена — упирается ладонями в свои колени, жадно, отрывисто хватает прохладный воздух и ощущает себя законченным неудачником и трусом. Ему кажется, что образ Чимина с кучкой злорадствующих призраков прошлого все еще гонится за ним и вот-вот настигнет врасплох, прижав к стене — буквально и фигурально. Это заставляет омегу крупно вздрогнуть и обернуться настороженно через плечо, чертыхаясь сквозь зубы. Парочка омег у входа с тонкими сигаретами оглядывают его с головы до ног цепким, неприятным взглядом, от которого хочется закрыться, спрятав лицо в изгибе локтя, и перешептываются. Юнги давит желание развернуться на каблуках и послать их нахрен, потому что этот скандал, вероятно, не останется проигнорированным Джинхо — в зале полно людей, которые знакомы с ним лично и которые не упустят возможности распустить грязные слухи о том, как Юнги в полуистеричном состоянии обматерил случайных встречных. Все это ужасно, ужасно несправедливо.***
— Это несправедливо, — Юнги давился своим успокаивающим чаем, который Тэхён заботливо впихнул в дрожащие руки омеги, и растирал по лицу жирные кляксы от потекшей туши и карандаша для глаз, — он обещал мне, что мы поженимся. Я, блядь, хотел выйти за него. Юнги чувствовал себя напуганным, покинутым и невозможно разбитым. Несколько часов назад дверь их квартиры, которую они с Чимином снимали вместе последние два года, с грохотом захлопнулось в оглушающей тишине, щелкнула замком и издевательски уставилась на крошечного сгорбленного омегу, застывшей статуей стоящего посреди коридора. Юнги медленно сполз по стенке, подтягивая колени к груди, скользнул взглядом по отклеившемуся куску обоев в дальнем углу, и ему вдруг показалось, что даже он, блядский бездушный кусок вискозной бумаги, насмехается над тем, какой он же он никчемный и жалкий прямо сейчас. После Юнги метался по квартире загнанным зверем: открыть настежь окна, включить кондиционер на всю мощность, зажечь ароматические свечки, распылить в каждой комнате освежитель для ванной и найденные где-то в недрах шкафа духи, — что угодно, лишь бы не чувствовать, как все еще витающий в воздухе чужой феромон затопляет жалобно полыхающие легкие. По ощущениям сродни тому, как ломаются ребра. — Может, это прикол такой? — Чонгук, все это время молчаливо листающий новостную ленту в своем телефоне, неожиданно для всех присутствующих вскинул голову, но тут же встретился сразу с двумя парами уставившихся на него глаз и виновато почесал затылок. На пару секунд повисла плотная и неловкая тишина, и Чонгук несколько виновато пожал плечами, оправдываясь, — да не бывает ведь так, чтобы люди встречались-встречались четыре года, жили душа в душу практически, а потом бац — и разбежались по разным углам. Это же невозможно. Это действительно было невозможно. Юнги никогда в жизни себе не мог представить, что с ними двумя вообще когда-нибудь произойдет нечто подобное. Что будут все эти чемоданы, коробки, неловкое прощание и такая же неловкая попытка покурить вдвоем в самый последний раз, взгляды неоднозначные; и все так глупо, так по-дурацки, что казалось, будто вот-вот Чимин остановится посреди квартиры и засмеется тепло и ласково, как всегда это делал, скажет что-то вроде «ну, чего же ты, дурилка картонная, куда же я так просто возьму и денусь?». Отвратительное чувство юмора — это то, что у него никак не отнять. Вот только никто не смеялся. — Гуки Чон! — Тэхён шикнул, злобно зыркнув на мужа, и прижал к груди голову взорвавшегося новой порцией рыданий Юнги. — Все и без тебя понимают, что это хуйня какая-то, а не расставание. — Вы можете как-то… Чёрт, — Гук смерил их недовольным взглядом, видимо, исчерпав весь свой словарный запас поддержки, и поднялся с места с явным раздражением, оставляя Тэхёна одного справляться с истерикой раздавленного омеги. Юнги уже даже не плакал; он невнятно и надрывно хрипел, содрогался всем телом, и интуитивно жался к Тэхёну ближе, комкая в кулаках чужую футболку. Этим чувством покинутости хотелось долго и смачно харкаться, потому что оно все сильнее с каждой минутой разрасталось внутри сорняком, коробило ганглии прямо под кожей, выкачивало кислород, и кажется, будто от него невозможно было спрятаться или спастись. Тэхён гладил Юнги по голове мягко, почти невесомо, перебирал спутавшиеся и взмокшие от нескольких часов истерики прядки волос, шептал неразборчивое что-то на ухо — беззвучно, одними губами, легко покачивая Юнги в объятиях, а у самого сердце разрывалось от того, как тихо Юнги скулил ему в грудь, пытаясь схватить воздух. — Дай, — образовавшийся в дверном проеме Чонгук аккуратно отстранил Тэхёна, положив ему руку на плечо, — ой, пизде-ец, — он многозначительно присвистнул, приподняв подбородок Юнги двумя пальцами и рассматривая его покрасневшее и опухшее лицо, а после сунул ему в руки толстовку Чимина, вероятно, забытую в спешке или оставленную намеренно. — Ты ведь это сейчас несерьёзно? — Тэхён нервно посмотрел на худи, прикусив щеку изнутри, проследил за тем, как растерянно Юнги затих и забегал зрачками из угла в угол, и осторожно, невзначай коснулся его худого колена. Юнги скептически сморщился, застыв в нерешительности, но под хмурым взглядом Чонгука сдался слишком быстро, обнимая теплую ткань обеими руками и утыкаясь носом куда-то в воротник, впервые за весь вечер выдыхая спокойно и расслабленно, когда полной грудью глубоко втянул запах — чистый, успокаивающий и бесконечно родной.***
Сам себе Юнги вряд ли признается, каковы его истинные мотивы задержаться у дверей ресторана подольше. Где-то глубоко в подсознании, на самых его задворках теплится странное, уместное и неуместное одновременно желание, чтобы Чимин пошел за ним, окликнул торопливо, с тревогой и щемящей мольбой в голосе, взял за руку, снова открыто заглянул в глаза, позволяя Юнги видеть в его бесстыжих кофейных омутах тень сожаления, печали и… раскаяния. Живого и трепетного, самого чистого раскаяния, на какое только способен человек, совершивший непростительную ошибку, предавший того, кто верил ему беспрекословно, без остатка отдавая себя самого в ответ. Закрадывается неприятное ощущение, какое обычно бывает после неудачного выступления или заваленного экзамена, к которому готовился ночь напролет: все должно было быть совсем не так. Юнги должен был сделать вид, что не узнал его, должен был делано удивиться, рассмеяться в ответ на эти идиотские комплименты и просто уйти, оставив после себя только чувство легкости так, словно они никогда не знали друг друга, не делили постель и быт и не называли будущих сыновей глупыми именами. Словно той, другой жизни, никогда не существовало, словно в тот момент, когда за Паком захлопнулась тяжелая металлическая дверь, в душе у Юнги не умерло обескровленное крошечное сердце. Сейчас этот приступ паники, граничащий с внутренней истерикой, воспринимается личным проигрышем — позорным и жалким. Раньше папа всегда говорил, что жалость к себе и слабость — две худшие вещи, которые могут случиться с омегой, растоптать его и уничтожить, и что им никогда нельзя подчиняться. Поэтому Юнги давится этими чувствами, толкает их в глотку, как пафосный обжигающий алкоголь, жмурится и неосознанно пытается почувствовать спиной чужое присутствие, тут же подлавливая себя на этом и ругая. Юнги стопорит себя самого, присаживается на парапет, безбожно марает шикарное кашемировое пальто, и сжимает между худых пальцев золотистый фильтр тлеющей сигареты. Каким же он, должно быть, фееричным болваном выглядит прямо сейчас, когда ждет бывшего посреди практически безлюдной улицы, отчаянно запрещая себе это делать. Чимин, наверное, уже успел растрепать всем своим друзьям, какой законченный Юнги лузер даже спустя столько лет. Это заставляет грустно сматериться себе под нос, с огорчением обнаруживая, что ни эти брендовые тряпки, ни выученное хладнокровие, ни даже попытка полностью перекроить себя до самого основания не могут изменить одно постыдное обстоятельство: Юнги до сих пор, как бы ни пытался убедить себя в обратном, тихо умирает внутри, беспомощно пропадает в чужих глазах, от взгляда которых в груди по-прежнему все переворачивается и замирает. Его терзает от противоречивости собственных ощущений, где одна его часть мечтает позволить себе чувствовать все это безумие, а вторая изо всех сил стремится к голосу разума, уверяющему, что от Чимина следует держаться как можно дальше. Юнги сопротивляется им обеим, зажимает виски, тихо мычит себе под нос и не может угомонить беспокойное сердце. Но страшнее всего не то, что внутри разрастается неуемная паника, не то, что все установки, выстроенные за шесть лет, идут прахом, и не то, что Чимин стал шире в плечах и мужественнее, а то, что Юнги почувствовал его запах так же остро и ярко, как чувствовал всегда: вязкий мускус с пряной горечью бадьяна и яркой анисовой нотой в конце, растекающейся на корешке языка маслянистой терпкостью. На какую-то минуту показалось, что этот запах нереален, что он идет из подкорки, из пыльных воспоминаний, похороненных под толщею лет, и это заключение было фатальным — стоило Юнги принюхаться, и голова пошла кругом от знакомой пьянящей горечи.***
— Я не чувствую запахи, — омега неловко дернул плечом, наклоняясь вперед и опираясь согнутыми в локтях руками на свои колени, и из этой позиции его взгляд становился холодным и тяжелым. — Я ничего не чувствую. Вообще. Это был третий сеанс в кабинете психотерапевта Кима, и Юнги уже страшно жалел о том, что вообще согласился пойти. Когда его лечащий врач предположил, что проблема с запахами может быть связана с психикой, а вовсе не физиологическим сбоем, Юнги только скептически закатил глаза: он не сумасшедший. И, честное слово, он бы не оказался в этом дурацком кресле в кабинете с обилием носовых платков и мягких подушек, если бы не настоявший на этом опыте Тэхён. Тэ ласково гладил раздраженного Юнги по плечу, злого на весь белый свет, и уверял его, что он ничего не потеряет. Потерял. Как минимум, новую сумку от Прада, потому что психотерапия недешевое удовольствие, вечерний стрейчинг, потому что у Сокджина плотная запись, и самообладание в третий чёртов раз. — Юнги, я не могу заставить тебя вновь чуять других. Я только могу помочь тебе справиться и научиться с этим жить, — Сокджин под немигающим взглядом все еще оставался спокойным и расслабленным, и тогда у Юнги промелькнула мысль о том, что все его хвалебные отзывы на странице профиля на сайте психологического центра — наглая ложь. — Эта твоя особенность… — Блядь, я сдавал анализы, — Юнги с раздражением оттолкнулся от колен, откидываясь назад на мягкую спинку кресла, — я охренительно здоров. И я пришел за помощью. —Тогда скажи мне, — Сокджин все с тем же невозмутимым лицом сделал пару пометок в блокноте, закинул ногу на ногу и посмотрел на Юнги с таким всепонимающим выражением, что омеге стало не по себе, — почему ты не хочешь больше чувствовать запахи? Я ведь правильно понимаю, что это работает только с альфами? Юнги откинулся головой назад, усмехаясь своим мыслям, и ткнулся языком в щеку от нервозности. Они вообще собираются решать его проблему или продолжат бесполезно болтать? — Не знаю, — он выдохнул с чувством, отдаленно похожим на отчаянье, и хотя в голосе явно сквозила тоска, Юнги через секунду снова насильно впихнул себя в позицию обороны, распрямляясь и прожигая в голове Сокджина дыру взглядом, — может быть, я вообще стал асексуальным. Сокджин называл это защитными механизмами, Юнги — рациональностью. — Ты мастурбируешь? — Что? — Ты мастурбируешь? — повторил вопрос Сокджин, сложив руки на коленях в расслабленном жесте, и Юнги снова растянул губы в ухмылке, прыская со смешком и неодобрительно покачивая головой. — Да. — Как именно? Это было похоже на ограниченный круг боевого ринга: Юнги сцепил руки в замок и стиснул зубы, подготавливая тщательно выстроенную оборону. Он заплатил почти сто тысяч вон ради того, чтобы обсудить дрочку? Это безумие и пустая трата времени. А еще абсолютно тупой способ провести время. Этому мероприятию Юнги поставил бы ноль. Он попытался сохранить на лице самоуверенное выражение, но его сжатое горло, воспроизводящее скрипящие звуки, выдало его смущение с потрохами, заставив Сокджина пространно улыбнуться и безучастно кивнуть. — Трогаю себя везде… Ну, то есть, — омега провел по своим бедрам ладонями, сведя ноги вместе и ощущая себя значительно менее уверенным, чем две минуты назад, — то есть… да. — То есть? — Сокджин приподнял брови, неудовлетворенный ответом, а Юнги мысленно взмолился всем богам, в существование которых он никогда не верил. — Ты получаешь анальный оргазм, Юнги? Используешь игрушки или справляешься только пальцами? Смотришь какие-нибудь эротические фильмы на фоне или ограничиваешься фантазией? — Боже, — Юнги мученически простонал, закрывая руками лицо и окончательно заливаясь краской, — да. Он и представить себе не мог, что говорить вслух нечто подобное будет так сложно. Не то, чтобы Юнги был ханжой, но он точно не горел желанием обсуждать подобные вещи с малознакомыми альфами, которые, ко всему прочему, пытаются залезть прямиком ему в голову. Притворяться сильным и несгибаемым, пряча за каменным лицом всю боль и обиду было куда веселее, чем судорожно пытаться сгенерировать ответы на провокационные вопросы. — На какой из моих вопросов «да»? — Сокджин, нащупавший болевую точку, продолжал хладнокровно и неумолимо продавливать с видом хирурга, проводящего сложнейшую операцию, и заставляя Юнги внутренне закрываться все сильнее, покрываясь красными пятнами. — Пальцы, — тихо пискнул омега, полностью потеряв весь свой запал и самодовольство и оголив перед психологом истинное лицо, полное смущения, страхов и неуверенности. — Я сую в себя пальцы, представляя, что это огромный член, доволен? — Значит, ты не асексуален, — заключил Сокджин, мягко улыбаясь, а Юнги даже сквозь плотно закрытые ладонями глаза показалось, что на его лице мелькнула злорадная ухмылка.***
От количества выкуренного в легких начинает саднить и неприятно сдавливать, а во рту появляется кислотный привкус тошноты, но Юнги продолжает целенаправленно истреблять последние сигареты в пачке, пока неумело складывает слова в предложения в телефонную трубку, заикаясь и расхаживая из стороны в сторону. На том конце провода Чонгук искренне пытается вникнуть, но слышит только невнятный бубнеж, прерываемый тяжелым дыханием и беспорядочными затяжками. К счастью, к Чонгуку почти всегда прилагается Тэхён на громкой связи, который куда более умело отслеживает логические цепочки, а потому в середине этого обрывистого монолога с пониманием восклицает. Юнги натурально может себе представить, как Тэ пихает сосредоточенного и растерянного Гука в плечо с упрямым «Чони, ну что непонятного?», перехватывает телефон, падая с ним поперек кровати, и это заставляет искренне улыбнуться. — Милый, главное сейчас ничего не предпринимай, хорошо? — Ласково просит Тэхён, и до слуха Юнги доносится копошение и возня. — Мы приедем и заберем тебя. Только отправь точечку на карте, ладно? И по возможности стой на месте, — Юнги обещает себе не плакать, останавливаясь с телефоном посреди улицы и медленно опускаясь на корточки, а голос Тэ в трубке звучит успокаивающе и почти спасительно, — даже если очень хочется вернуться. Давай мы приедем и все вместе составим длинный список того, что Пак Чимину нужно засунуть себе в задницу, да? Лавина чувств застревает где-то между гортанью и трахеей острой костью; упругие гладкие мышцы упорно сжимают ее, как тонкий бокал; сделаешь вдох — стекло треснет, лопнет и осыпется крошками, изрежет бронхи, превратит их в рваные клочья. Юнги срывается на полный тоски и боли смешок, жмурится, уже наплевав на макияж, кривит губы в упрямой улыбке сквозь боль, и воздух из его легких выходит грубыми толчками. Машина Чонгука останавливается напротив через пятнадцать минут, и в салоне тепло и пахнет кофе из Макдональдса, большим карамельным капучино с двойной порцией взбитых сливок и шоколадом — Тэхён знает его лучше всех. Капучино, который совсем не вписывается в его дневник калорий и ленту инстаграма. Юнги до сих пор удивительно, как так вышло, что друг детства, с которым они проводили вместе каждое лето, с которым их заочно поженили родственники с обеих сторон, когда им было еще по десять, вырос и женился на самом понимающем и чутком омеге на планете, ставшим для Юнги той самой душой, которой ему не доставало всю сознательную жизнь. Юнги не нужно сейчас, чтобы его поддерживали, жалели и гладили по голове — ему нужно получить ту самую порцию проклятий на голову одного конкретного человека, которыми Тэхён щедро сыплет, когда машина с тихим утробным рыком выезжает на широкое шоссе, плавно набирая скорость. Юнги по-настоящему полноценно расслабляется, поглядывая на возмущенное лицо друга на заднем сидении, греет руки, прислонив их ладонями к воздуховодам, и ощущает себя дома. Мандраж в груди постепенно проходит по мере того, как машина все дальше и дальше уезжает от проклятого ресторана, и дышать получается спокойнее и увереннее с каждым километром. — Если хочешь, можем развернуться, и я ему въебу, — заверяет Чонгук с хитрой усмешкой, легко похлопывая Юнги по колену. — Нет, — хохочет Юнги совсем тихо и топит смущенную улыбку в картонном стаканчике, позорно шмыгая носом, — мне нужно было уехать оттуда. — А что сказал Джинхо? — Тэхён цепляется аккуратными пальчиками с идеальным маникюром в подголовник кресла, на котором сидит Юнги, подтягиваясь ближе. — Почему не вызвал тебе такси или водилу не напряг? — Я не хотел, чтобы все решили, будто я припадочный и доставляю ему проблемы, — Юнги легко пожимает плечами, оставляя пустой стакан в подставке возле ручника, и откидывается на сиденье спиной, довольно и сонно потягиваясь, только теперь полностью ощущая себя в безопасности, — и так все болтают за спиной. — Это от зависти, — Чонгук цокает языком, выворачивает рулевое колесо и заезжает на просторную парковку небольшого круглосуточного ресторанчика, в которых Юнги в последние годы бывает только в компании этих двоих, — возьмем курочки? — Я угощаю, — Юнги довольно щурится, включает свет в салоне, чтобы потянуться за брошенной на заднем сидении сумкой, когда его взгляд падает на собственные руки, и липкая скользкая паника снова хватает за горло, окатывает ледяным из ведра, заставляя изумленно замереть на месте. Он опять чувствует, как кровь шелестит приливами в ушах, делает долгий медленный вдох и переводит на Чонгука полные недоуменного испуга глаза в абсолютной тишине. — Блядь, я кольцо потерял.