Она снова рвется наружу, самая ужасная часть меня, запертая под моей кожей.
— Taemin «Under My Skin»
Зал, выбранный для церемонии, даже в каталоге выглядел чересчур помпезным — почти сто двадцать квадратных метров вычурности: золотая лепнина, белоснежные статуи, паркетная мозаика на полу и, конечно, тяжелые гардины в пол. Юнги смотрит на все это с легким ступором, бегает глазами из угла в угол, и его взор цепляется за отдельные элементы, не задерживаясь нигде дольше секунды. Он прямо из шуршащей целлофановой пачки ест орешки, которые купил по дороге на заправке, чтобы хоть как-то сосредоточиться, — методично закидывает в рот маленьких ублюдков, безжалостно и с долей остервенения перемалывает их зубами и думает о чертовой бумажке в сумке. Это безумство, помешательство или самая настоящая глупость, но мысли о Чимине так упорно лезут в голову, что того и гляди скоро доберутся до сердца, а этого допустить никак нельзя. У Юнги вообще-то был план, и он планировал его придерживаться: выйти замуж за денежный мешок и жить счастливо, не терзая разум и душу глупыми чувствами. Чем старше становишься, тем меньше хочется верить в любовь и вообще все, что ней связано, потому что молодость, как и всякая влюбленность, проходит, а вот квартира в Каннаме остается. Когда душа вывернута наизнанку, выпотрошена и освежевана, проще затолкать ее в темный ящик и никогда не являть миру, чтобы не продолжать калечить. Намджун показывает план рассадки гостей, мельтешит перед носом буклетом со свадебными венками и продуцирует так много суеты и шума, что Юнги хочется ему врезать, чтобы перестал ронять все подряд и сел смирно. На цветной глянцевой бумаге перед Юнги красуется изображение белоснежных лилий в классическом европейском дизайне — строгий минималистичный букет, перетянутый атласной лентой. Чимин обожал лилии. Когда-то Юнги обожал их тоже, но сейчас его мутит от одного только взгляда на белоснежные хрупкие бутоны. Эта свадьба — панихида его безрассудства, а подпись в регистрационной книге будет выведена эпитафией. — Хризантемы, — Юнги кладет руку поверх блестящих страниц, потому что нет никаких сил продолжать пялиться на этот отвратительный букет, — пусть будут хризантемы. Он медленно следит за тем, как Намджун застывает с выражением крайнего замешательства, и отправляет в рот пригоршню арахиса, хмыкая. Намджун не пахнет. Совсем. В этом блядском городе, кажется, не пахнет ни один альфа, кроме Пак, мать его, Чимина, и Юнги это злит и бесит. — Похоронные цветы? — Джун деликатно склоняет голову набок, перестав мельтешить, а Юнги делается весело от его сосредоточенного взгляда. — Ага, — еще одна порция орешков, хотя глотку уже дерет от горечи арахисового масла. — Юнги, это дурной тон. Их приносят, чтобы проститься. — Я ведь тоже в некотором роде прощаюсь, — Юнги очерчивает помещение взглядом, болезненно морщится и толкается языком между десной и щекой, чтобы достать прилипший к зубам слепок из ореховой массы, а лицо Намджуна становится еще более озадаченным, — ну, с холостой жизнью, со свободой. Дело совсем не в свободе и не в холостой жизни, вот только Юнги никогда не озвучит этого. Это действительно похороны его прошлой жизни, окончательный и бесповоротный отказ от себя без возможности отмотать назад, и он планирует торопить события, потому что находиться в этой склизкой тревоге больше невыносимо. Юнги хочется вылезти из нее, отчиститься, отмыться, отцепить от себя, содрать, можно даже вместе с кожей, потому что нет никаких больше сил выносить всю свою жалость и тленность. Ему кажется, что эта свадьба, эта новая ступень изменит что-то внутри, сломает, вытеснит, выместит наконец все болезненное и жалкое, что делало его уязвимым, вывернет, как прошлогодний свитер, наизнанку и поставит точку. Что однажды ему не будет больно харкаться этими воспоминаниями, пихать их в глотку сухими ошметками, давиться ими, заливая соджу и крепким виски в болезненной попытке обрести успокоение, верить, что станет лучше — потому что сейчас все правильно, сейчас так, как должно быть. Папа будет им гордиться, ему не придется бороться за свое сердце, пытаясь воскресить хрупкие осколки и склеить неряшливо, как на уроке труда в начальных классах, пачкая руки по локоть в клею. Ему будет все равно — и это высшая цель. Только там будет легко и безопасно. — Может быть, георгины? — Намджун вырывает из побелевших пальцев буклет, перелистывает несколько страниц и с неловкой улыбкой показывает Юнги пышный букет белых георгинов, умоляюще сведя брови на переносице, — правда, Юнги, будет полно народа. Боюсь, не все могут оценить твои метафоры. Тем более, пресса будет писать… — Пресса? — Юнги дергает уголком рта, тяжело сглатывая, а пальцы нервозно сжимают шелестящий целлофан. Как же, блядь, тошнит от этой необходимости постоянно соответствовать. — Естественно, — Намджун быстро кивает, предпочитая не заострять на этом внимание, а Юнги машинально ищет на пальце кольцо, привыкший крутить его в моменты сильного напряжения. — Смотри, георгины выглядят не так уж плохо, они означают преданность и вечную связь. — Главное, не сраные лилии. Умоляю. — Долой сраные лилии, — Намджун нелепо смеется, потому что между ними образовывается странная пауза и тишина, которая ощущается кожей, и ее тоже хочется с себя сбросить. Бесит. Они еще недолго обговаривают размер и стиль свадебного торта. Юнги настаивает на том, чтобы отказаться от идиотских безвкусных статуэток сверху, и Намджун соглашается, делая пометки в блокноте. Все это выглядит больше похожим на деловую встречу, чем на радостную суету перед предстоящим торжеством — внутри нет ни трепета, ни предвкушения, только чувство обязанности и долга, которые Юнги неумело пытается замаскировать под серьезность. Он все не решается спросить Намджуна о проклятом кольце, потому что он, как организатор и старый знакомый Джинхо просто обязан знать о том, где достать еще одно точно такое же — Юнги не уверен, что оно принадлежит какому-то бренду, скорее всего, было выполнено на заказ. Мысль о том, чтобы просто купить такое же пришла сама собой по дороге сюда, и показалась гениальным решением. Еще кольцо способно решить все его проблемы, потому что сейчас единственная возможная ниточка, которая связывает Юнги с пропажей драгоценности — это номер Пак Чимина во внутреннем карме сумки. К тому же, нет никаких гарантий, что Чимин вообще его видел, а у Юнги нет ни малейшего желания слышать его голос в трубке, рисуя в голове образ в этой дурацкой, идиотской, отвратительной и невероятно хорошо сшитой бордовой жилетке из очень прочной и дорогой ткани, и представлять себе, как Чимин где-то там радуется жизни и потешается над ним. Юнги прочитал достаточно книг и статей на тему того, что себя нужно уважать, любить и избавлять от токсичных личностей, и слишком долго пытался разглядеть в кромешной тьме своих личных драм то самое гребаное самоуважение, о котором орут из каждого чайника, так что он и правда не намерен продолжать это. Уже на парковке, когда Намджун пожимает ему руку, пытаясь удержать под мышкой стильный кожаный дипломат с эскизами и свадебными журналами, Юнги вдруг дергает плечом, сжимая чужую ладонь сильнее, чем то предполагает простая формальность. Намджун выгибает бровь, а Юнги прикусывает губу. — Что-то хотел? — интересует Ким, и щелкает кнопкой на своих ключах, снимая машину с сигнализации. — Мой друг хочет сделать предложение своему омеге, — идея, конечно, дерьмовая, но что-то более приличное Юнги не успел придумать, так что решил воспользоваться старым-добрым «не для себя, для друга», — и хочет подарить ему такое же кольцо, как у меня, на помолвку. Не знаешь, где такое достать? — Ну, прямо точно такое — не знаю, — смеется Намджун, блокируя машину обратно. — Это же фамильная драгоценность четы Кан. Можно, наверное, любого мастера попросить сделать по образцу. — То есть, такие не продаются? — Нет. Главное, если кольцо дашь на образец, чтобы не копировали гравировку фамильного герба на внутренней стороне шинки, — Намджун улыбается добродушно, демонстрируя озорные ямочки, а Юнги мысленно посыпает голову пеплом, — вроде как точное копирование антиквариата грозит большим штрафом. Да и ни один ювелир за такое не возьмется. — Ясно, спасибо, — тянет Юнги, пытаясь казаться незаинтересованным, но подмечает странные искорки в глазах напротив. Впрочем, Намджун, оставаясь бесконечно тактичным профессионалом, только пожимает плечами, вероятно, решивший не заострять на этом вопросе внимания, и Юнги на пятках разворачивается с саднящим чувством разочарования между ребер — ощущение проигравшего, хотя он даже не дрался.***
— А мечей-то как много… — задумчиво тянет Тэхён, сидя на низком деревянном табурете с зажатой между губ сигаретой, выпускает короткие порции дыма и сосредоточенно хмурится, пока тасует крупную пеструю колоду в наманикюренных тонких руках. Яркие глянцевые картонки по очереди опускаются на расстеленную посреди стола атласную ткань глубокого зеленого цвета, а атмосфера в комнате какая-то напряженная и густая, как будто в разреженном воздухе закончился весь кислород. На самом деле Юнги планировал отвлечься, потому что летел на скорости через весь город после встречи с Намджуном, судорожно пытаясь вспомнить, как выглядит семейный герб семьи Кан. Ситуация, кажется, слегка выходит из-под контроля, и для Юнги, который последние годы своей жизни привык все тщательно планировать и структурировать, это выглядит, как самая настоящая катастрофа. Возможно, ему просто нужно было немного успокоения, чтобы Тэхён сказал что-нибудь достаточно ободряющее и вселяющее надежду, пообещал, что все непременно наладится и войдет в привычное русло. — И что это значит? — Юнги уже страшно жалеет о том, что вообще попросил его, но не возражает, потому что деваться некуда. За язык его никто не тянул, так что придется сидеть здесь до конца и внимать всему, что говорит Вселенная. А говорит она много, обидно и совсем не по делу. — Мысли. Мечи — это мысли. И, судя по всему, нихрена не радостные. Смотри, — Тэ поворачивает к Юнги одну из карт с изображением мужчины в зеленых одеждах и растрепанными пшеничными волосами, — по пятерке мечей у тебя полный пиздец внутри. Ощущение такое, знаешь, как побитый пёс. Сломленное. И вот ещё тройка мечей, пожалуйста, — он сует к Юнги вторую карту с каким-то недовольством, а после убирает их обратно в разложенный разноцветный веер перед собой, — а тройка мечей — это всегда про разбитое сердце. — Мгм, — Юнги смотрит на изображение большого красного сердца, насквозь проткнутого острыми мечами, и собственное в груди жалобно скулит. Не то, чтобы карты сказали что-нибудь новое, и все это так колко и остро откликается в душе, что заставляет Юнги все сильнее натягивать на лицо скептичную маску совершенно незаинтересованного стороннего наблюдателя. Тэхён знает, что он так всегда делает, поэтому продолжает вытаскивать карты. — Пятерка чашек, — глубокомысленно шепчет он, выкладывая на стол очередную карту, чему-то про себя кивает и делает долгую затяжку, щурясь — окно на маленькой кухне плотно закрыто, чтобы не впускать холодный сквозняк. — А что у нас по перспективам? На стол опускается изображение молодого юноши с крепко завязанными глазами на фоне бескрайнего моря. Он держит скрещенные перед собой мечи, и по взгляду Тэ Юнги понимает, что карта означает что-то явно нехорошее. Он, конечно, убеждает себя, что вся эта эзотерика — глупости для доверчивых идиотов, но отчего-то все равно напрягается, тут же вступая с самим собой во внутренний спор. С какого черта ему вообще стоит доверять глупым картонкам? — Двойка мечей никогда не говорит о чем-то хорошем и крепком в отношениях. Ты вообще не хочешь видеть, что загнал себя в какую-то невиданную срань, понавставлял себе палок в колеса и упал в стагнацию, — Тэ с раздражением тушит окурок в пепельнице, трет переносицу, а после сгребает карты в охапку, отправляя их обратно в колоду, — вот не хочу прям продолжать. Давай лучше на Чимина разложим? Острие сомнения колет под ребрами, впивается жалом в легкие и лишает кислорода на пару секунд. Юнги брезгливо морщится, потому что голос друга звучит воодушевленно и заговорщицки, а раскосые карамельные глаза, густо обрамленные ресницами, сужаются в хитрый прищур. — Еще чего. Лучше вообще убери их куда-нибудь, мне не нравится ничего из того, что ты говоришь. — Это карты говорят, а не я. Вообще-то, Юнги привык верить только в хорошие расклады, остальные его интересуют мало, и от них он пытается откреститься, спрятаться за ширмой скептицизма и отрицания. Всегда приятно верить в то, что Вселенная благоволит нашим планам, а не наоборот. Тэхён же к эзотерике относится со странным и почти фанатичным прагматизмом. С колодой в руках он самый настоящий стратег, холодный и расчетливый, а его формулировки до того ёмкие, практически хлёсткие, что наотмашь бьют по щекам. Юнги стыдно признавать, что иногда его расклады заедают на периферии сознания и долго еще мельтешат настойчивой мошкарой в мыслях. — Всего одну карточку? — Тэхён стучит по поверхности стола, быстро перебирая пальцами, прикусив нижнюю губу, и это его пламенное настроение заставляет Юнги отрицательно и веско качнуть головой. — Нет. Можно бесконечно долго быть скептиком, агностиком и материалистом, но Юнги окажется ко всему прочему еще и лжецом, если будет отрицать, что об одной только мысли о Чимине его всего передергивает. Это страшно и больно — терзать свою душу разговорами о том, что будет дальше, и уж тем более позволять себе думать об этом. Он должен избавиться от этой навязчивой идеи с самыми красивыми на планете глазами и заразительным хохотом, запретить себе любые действия в его сторону, искоренить их, выкорчевать, стереть и вырезать, потому что будет кощунственно по отношению к собственному сердцу позволять себе дотрагиваться до этого больного нарыва снова. Даже если это всего лишь глупые картонки. — При чем тут вообще Чимин? — Юнги поднимается со своего места и не знает, куда деть собственные руки, хватается то за чашку своего чая, то за телефон, то вовсе прячет ладони в карманы, — Это все в прошлом, и я надеюсь, что мы больше никогда не увидимся. Так что пусть твои пентакли и императоры отдыхают. Кровь приливает к щекам так ощутимо, что Юнги кажется, что прямо сейчас он похож на спелый налившийся помидор, и он чувствует себя до отвращения глупым и наивным школьником, который влюбился в самого популярного альфу в школе и которому стопроцентно ничего не светит. Он сглатывает, глядя на то, как Тэхен с пониманием пожимает плечами, пока сосредоточенно тасует колоду в руках с таким видом, будто будущее открыто перед ним, как перед проницательным оракулом. Юнги разворачивается, оставляя его один на один с магией, чтобы сбежать под крыло такого же скептично настроенного Чонгука в гостиной. Он убеждает себя, что бездушный кусок разрисованной бумаги не смеет ему указывать, как себя вести и что делать со своей жизнью. В конце концов, ему достаточно лет, чтобы самостоятельно принимать решения. И его выводы к двадцати семи годам — это не палки в колесах, а вполне себе закономерное стечение обстоятельств, построенное исключительно на практичности и здравом смысле, а что до душевных терзаний — они только значительно усложняют всё, и от них нужно избавиться как можно скорее. Юнги хотелось бы обладать способностью выполоть их, как сорняки, до единого, оставив только пустынное выжженое поле безмятежности и покоя. — Всё, все загадки Вселенной разгадали? — Гук оборачивается, отвлекаясь от скучного шоу на экране телевизора и своего кимпаба, и выглядит расслабленным и заинтересованным. — Ты не меньше меня считаешь все это бредом. Так всегда происходит: Юнги язвит, когда смущен, и Чонгук знает это, как никто другой, поэтому только похлопывает по месту рядом с собой, поджимая губы. Он видит, как Юнги не находит себе места второй день подряд, превратившийся вдруг из безупречного и уверенного в себе юноши в сломленного и одинокого мальчишку, которого они с Тэхёном отпаивали успокоительными прямо на этом диване шесть лет назад. Чонгук смотрит на него, и ему становится жутко понимать, что человек может так долго жить со сквозной дырой в грудине, отчаянно пытаясь сделать вид, что все в полном порядке. Юнги на самом деле страшно даже держать за руку, и Чонгуку приходится подбирать слова, чтобы не задеть ненароком, потому что Юнги, очевидно, предпримет попытку спрятаться в своей скорлупе, если его спросить прямо. — Эй, не называй увлечения моего мужа бредом, — Чонгук смеется, треплет светловолосую макушку и приобнимает омегу, когда он садится рядом и неловко прижимается к плечу, словно ища защиты, — только мне можно, — Чон кидает взгляд в сторону входной двери, прикусив изнутри щеку на мгновение, — пока он не слышит. У него в глазах смешинки теплятся под карамельной радужкой, а Юнги делается вдруг так жутко и так гадко осознавать, что у него теперь так никогда не получится — говорить о ком-то так просто и естественно, потому что вы друг друга успели выучить наизусть. И не потому даже, что мир замкнулся и закончился на Чимине еще тогда, когда за ним захлопнулась дверь, а потому что Юнги оказался таким слабым, что не сумел этого вынести, не сумел пережить, выстрадать, отчувствовать; он не оказался способным даже на то, чтобы возненавидеть его по-настоящему, предпочитая запрятать все это дерьмо как можно дальше: как когда в детстве смахиваешь весь мусор под дверной коврик. В конце концов его стало так много, что он полез наружу. — Как вы… — Юнги быстро облизывается, залипая на лице Чона, и не может подобрать слов, — как у вас получается быть такими идеальными? — Мы не идеальные, Юнги. Посмотри на нас, мы можем сутки не разговаривать из-за того, что не сумели договориться, какой рамен взять на ужин, — альфа хохочет, и это заставляет Юнги тоже улыбнуться, — кто идеальный, так это вы с Джинхо. Тэхён никогда не проигрывает, успев выложить по пути до кассы весь острый рамен из тележки, куда его бездумно закидывает Чонгук в неограниченных количествах. А потом они спорят всю дорогу домой, и Юнги даже пару раз приходилось быть свидетелем этих ожесточенных баталий. Они совсем не похожи на те образцовые пары, о которых Юнги читал в книжках: они ругаются из-за рамена, из-за цвета занавесок и необходимости выбрасывать мусор, они обижаются и кричат друг на друга, они смеются вместе и плачут тоже вместе, они говорят, радуются, танцуют, покупают разноцветные баночки со стикерами для риса, дышат, живут — искренне, держа друг друга за руки и глядя в глаза. Юнги с Джинхо на их фоне больше похожи на пыльный билборд с улыбающимися лицами дешевых актеров, пожелтевшими от времени и смога проезжающих мимо машин — искусственными, сгенерированными нейросетью, застывшими и неживыми. И там внутри нет ничего, кроме арматуры и пустоты — огромной и ужасающей. Юнги спотыкается об нее каждый чертов день, ежится от зябкого холода, поселившегося между ребер, сильнее кутается в свои убеждения и разбивается вдребезги, раздавив ногой педаль. Он набрал такую скорость, что остановиться теперь невозможно — трансмиссию заклинило. — Он читает вечером книгу, — говорит Юнги тихо с таким удивлением, будто эта истина впервые открылась перед ним, — а я, — он сглатывает тяжело, — делаю вид, что все в полном порядке. Клянусь, он даже не догадывается, что меня интересует что-то кроме его кредитки. По лицу Чонгука видно, что он отчаянно пытается подобрать слова, и Юнги только хмыкает, опуская тяжелую гудящую голову на плечо альфы, устало прикрыв глаза. Он не плачет, больше не позволяет себе, потому что это признак слабости, а он обещал себе быть сильным — огнеупорным. Только думает о том, что жизнь к нему ужасно несправедлива, раз позволила затянуть этот узел настолько крепко. — Чонгук-а, — тихо зовет омега, — можно тебя попросить? — Мм? — Выпусти феромон, — щеки вспыхивают румянцем, просить о таком смущающе даже лучшего друга, — я просто хочу проверить кое-что. Здесь нет никакого романтического подтекста, между ними и не может быть ничего подобного, потому что Чонгук — брат, поддержка, опора, семья, самый близкий человек, перед которым можно обнажить свою загнанную израненную душу и попросить поддержки. И он понимает без лишних слов, опуская руку на затылок Юнги, заставляя уткнуться носом в запаховую железу. Юнги тихо выдыхает, вжимается носом в кожу, и жмурится до белых пятен; он знает, как Чонгук пахнет — тяжелый мускат и пачули, обрамленные сладостью сандала. Юнги втягивает запах изо всех сил, так сильно, что голова начинает кружиться, но не чувствует ничего, и это заставляет разочарованно проскулить. Впервые он обнаружил в себе неспособность чуять других на утро после ночи со случайным альфой, которого подцепил в клубе. Он сидел рядом со спящим мужчиной в чужой кровати, озирался по сторонам, даже не пытаясь прикрыть свою наготу, и понимал, что чего-то отчаянно не хватает: его шмотки, деньги, телефон — все было на месте, но это ощущение потери не пропадало до самого вечера. После Юнги почти прописался в отделении репродуктологии, но врачи только недоуменно разводили руками и выписывали новые назначения на гормоны. Было похоже, словно он закинулся горстью блокаторов, и это пугало, а потом неожиданно Юнги нашел для себя в этом плюсы: течки сначала просто стали безболезненными, а после и вовсе почти пропали, сократившись до двух-трех дней в полгода, он не реагировал на чужие феромоны, его невозможно было подавить, а самое главное — Юнги наконец-то получил то, чем не обладал ни один омега на том чертовом форуме с советами о том, как выскочить замуж за богатого альфу: не чувствуя запахов, он мог встречаться с кем угодно. Если раньше Юнги сбегал со свидания сразу же, как только чужой феромон становился невыносимо тяжелым и удушающим, то теперь он мог отыгрывать свои спектакли до конца. — Я вам не мешаю, случайно? — насмешливо спрашивает Тэхён, оперевшись плечом на дверной косяк, и смотрит на них непринужденно и весело. — Это не то, о чем ты подумал! — альфа краснеет, и оба омеги смеются, глядя на то, как Чон поспешно отстраняется, склыдвая на коленях руки, оставаясь единственным в комнате, кто с головой окунается в неловкость. — И о чем же я подумал? — Тэхён присаживается на подлокотник дивана, заинтересованно выгибает брови и переводит взгляд с Юнги на Чонгука, — даже не надейся, что я стану тебя ревновать. Я — твой Сюзерен, — Тэ трясет в руках убранной в бархатный мешочек колодой, а Чонгук закатывает глаза, выдыхая облегченно. Юнги знает, что в этих отношениях нет места для ревности — тем более, у Тэ нет ни одной весомой причины ревновать Чонгука именно к Юнги. Во-первых, они трое слишком породнились за долгие годы, а во-вторых, Чонгук и Тэхён безгранично друг другу доверяют. — Ну, мы это… всякое там, ну да… — для Юнги всегда забавно видеть, как рядом с этим невероятным и почти неземным омегой меняется его сильный и храбрый Чонгук, который в детстве защищал от надоедливых альф на игровой площадке, а чуть позже помогал отшить все тех же надоедливых альф, когда они стали подростками. Это тот самый непробиваемо-наглый и мужественный Чон Чонгук, который рядом с Тэ превращается в заботливого и невероятно нежного семьянина, обходительного и бережного. Юнги приходится прикусить губу, чтобы сдержать свою умильную улыбку. — Экспериментировали, — он вклинивается в неумелые оправдания, — я все еще не чувствую альф. Значит, все под контролем. Видимо, с Чимином просто случайность. — Уверен, что не хочешь позвонить Сокджину? — спрашивает Тэхён прямо в упор, он, в отличие от Чонгука, всегда рубит с плеча и никогда не мнется на пороге. — Чтобы он снова попросил меня описать, что я чувствую? — у Юнги вырывается какой-то нервный смешок, — В том и беда, что я не ебу, что я чувствую. Если бы знал, то в этих занятиях был бы хоть какой-то смысл. — Какой же ты упрямый. Тэхён со вздохом поднимается, чтобы убрать карты на место, и незаметно для остальных ухмыляется своим мыслям: чуть позже, когда Юнги уедет, он обязательно расскажет Чонгуку, что все же вытянул одну карту, пока эти двое голубков обжимались здесь, отвергая силы Вселенной. И пусть Юнги пока не готов признавать и сталкиваться лицом к лицу с собой настоящим, но Башня никогда не выпадает просто так.***
Кольцо из белого золота выскальзывает из пальцев, совершает оборот вокруг своей оси, прочерчивает расстояние в противоположный угол стола и звякает о кафельный пол, приземлившись аккурат рядом с пакетами с соджу. — Хватит играться, — Хосок с тяжелым вдохом поднимает украшение с пола, попутно доставая еще одну бутылку, — чувствует мое сердце, что проебёшь. — Напоминаешь моего отца, — Чимин брезгливо морщится, опрокинув в себя очередную рюмку, и прижимает к пылающим губам тыльную сторону запястья, чуть склонив голову; втягивает воздух носом, щурясь, — так он не оставил номер? — Он даже дожидаться меня не стал. Я же говорю, пришел, а за баром пусто. Даже к кофе не притронулся. У Чимина в уголках глаз хмельные искорки, а на губах играет косая усмешка, когда он пялится на Хосока в упор, подцепляя с гриля кусок мяса. Он машет головой в стороны, словно пытается отделаться от какой-то навязчивой мысли, трет переносицу, слегка устало заваливается на бок, заглядывает в свою рюмку и выглядит почти пятнадцатилетним, когда не может и минуты ровно усидеть в одном положении. Хосок подливает еще: — У тебя вообще есть план? — Да нет у меня плана, — поднятая с рюмкой рука так и замирает около рта, а напряженные все это время плечи наконец опускаются, и Чимин выглядит измотанным и уставшим, — я планировал, что он вернется, ты позвонишь мне, задержишь его… — Мы облажались, — Хосок посмеивается с зажатой сигаретой между губ и чиркает зажигалкой, слегка прищуриваясь от огня, — не удивлюсь, если завтра мне позвонит Джинхо и будет требовать, чтобы я каждому сотруднику устроил личный досмотр. Задумчиво нахмурив брови, Чимин все-таки касается ободка рюмки губами, отпивая половину содержимого слишком медленно — дает себе фору, чтобы собраться с мыслями. — Юнги не такой идиот, чтобы бежать и жаловаться этому Джинхо, — последнее выплевывается язвительно, Хосок даже вскидывает на секунду брови от этой интонации, — или наоборот, слишком идиот, — Пак буравит взглядом несчастное кольцо прямо перед собой и не выдерживает, сжимая его в кулаке, — оно пару миллионов точно стоит. К тому же, явно какой-нибудь фамильный антиквариат. Юнги побоится сознаваться, что потерял. Пепел с тлеющей сигареты падает мимо маленькой стеклянной пепельницы прямо на стол, и Хосок машинально смахивает его рукой. Он рассматривает серьезное лицо Чимина, погруженного в свои мысли, и не решается что-то сказать. Он смутно помнит, что произошло между ними в университете, но Юнги по воспоминаниям остался добрым и милым парнем, моментами слишком чувствительным, да и сам Чимин всегда рассказывал о нем так, словно других омег для него никогда не существовало и не могло существовать. — Зачем тебе вообще это нужно? — спрашивает Хосок осторожно, потому что Чимин сосредоточено жует свой кусок и выглядит таким задумчивым, словно решает задачку из высшей математики в уме. — Потому что ничего не кончено.