Когда ты смотришь на себя, видишь ли ты то, что вижу я? И если да, то какого черта ты уставился на меня?
— Placebo «Fuck U»
Утро наступает неизбежно. Оно падает тяжестью сожалений на больную голову, сжимает виски прогорклой мигренью, липнет к окну влажностью тумана и безапелляционно ставит крест на самоуважении, потому что на дисплее телефона мельтешит сообщение. Юнги эти цифры за прошедшие сутки успел наизусть вызубрить и в подкорку вбить, поэтому боится даже открывать. Он переворачивается на живот, утыкается лицом в подушку и разочарованно стонет. Какой кретин. Ужасный, слабый, глупый Юнги. Кажется, годы работы над собой пошли насмарку в тот самый момент, когда внутри него надломилась болезненная гордость. За эти два невообразимо долгих дня Юнги позволил себе столько, сколько не позволял за последние несколько лет — несгибаемая надменность дала слабину. То, что казалось железобетонной неприступной громадой, лопнуло мыльным пузырем, и Юнги допустил свое позорное поражение: он сам сдался на милость призраков прошлого, собственноручно потопил батискаф и забил все гвозди в крышку гроба. Разве может человек после такого унижения все еще видеть смысл хоть в чем-то? Разве может он ощущать себя полноценным? Неужели после всего произошедшего он вообще имеет право чувствовать? — Соберись, — Юнги сквозь зубы заклинает свое отражение в зеркале, обдав щеки ледяной водой; пальцы с силой впиваются в бортики раковины, той самой, в которую вчера укатилась добрая горсть транквилизаторов, и Юнги дышит тяжело и напряженно, — возьми, блядь, себя в руки. На бледном лице отпечаток вчерашней истерики выражается в залегших тенью синяках, и весь вид ужасно помятый и вымотанный. Юнги кажется, словно он не может узнать человека в отражении, потому что это не может быть он. Видеть себя таким просто невыносимо. Он ведь обещал себе, что никогда больше этого не допустит, но облажался, нарушил данное себе обещание, струсил, просто сдался. Поэтому смотреть на себя гадко до отвращения. Вчерашнее ощущение бессилия и отчаяния сменяется резким, практически неконтролируемым приступом раздражения, медленно перетекающим в неуправляемый гнев. Юнги злит и бесит все с самого утра, это побочка от афродизиака – апатия и разбитость меркнут, и разум медленно заволакивает дымка ярости, сначала неосязаемая, почти бесцветная, сжимающаяся где-то в груди пружиной. Она давит изнутри, отравляет, и по мере того, как ее витки распрямляются, по мере того, как она все сильнее и сильнее натягивается, Юнги все сложнее контролировать напряженную нервную дрожь в теле. Похмельная голова слишком остро реагирует на шум газонокосилки из приоткрытого окна и запах на кухне — тошнотворный, кислотный. От него мутит настолько, что желание завтракать, и без того слабое, совсем отпадает. Юнги нервно переворачивает все содержимое холодильника: в мусорное ведро летят какие-то соусы, полупустой контейнер кимчи, фрукты, овощи, нетронутые йогурты — все, что можно было бы заподозрить в брожении. Юнги злится, потому что запах никуда не девается даже после того, как он заливает моющим средством все столешницы и полки, не спасают ни распахнутые окна, ни зажженные благовония. Смрад стоит в горле, заставляя вены кипеть от ярости, природа которой Юнги непонятна. Горничный и дворецкий косятся на взбешенного господина с легкой опаской — прежде его в таком состоянии еще не видели, и слава богу, что Джинхо уехал в офис еще ранним утром и сейчас не наблюдает за метаниями разъяренного омеги. В каком-то роде это даже придает сил, позволяет собрать себя воедино, взглянуть на ситуацию пусть не трезво, но хотя бы сквозь призму отвращения и злобы, а это уже лучше, чем находится в перманентном и удушающем унынии, которым его тело пропитано насквозь, забальзамировано, как разлагающийся труп, пропитанный густым мерцающим веществом. Чимин поставил ему условие, выкрутил руки, не дал даже возможности сопротивляться, а Юнги подчинился ему — покорно и безмолвно, как подчиняются осужденные, готовые ступить на эшафот. От этого мерзко и тошно, и запах, забивающий легкие, только подначивает кровь в жилах кипеть — она бурлит, как разварившийся рыбный бульон, сбивается в твердые соляные комки и продирается сквозь ветви вен прямо к сердцу, чтобы напитать его этой ненавистью. Юнги отвратительно и мерзко от себя самого. Ожидал ли он услышать что-то другое? Безусловно. Раскаяние, сожаление, печаль — что угодно в голосе Чимина, что дало бы ему почувствовать это свое превосходство, но вместо этого голос звучал пуленепробиваемо и твердо, невозмутимо, так, словно они старые приятели и могут позволить вольности. Словно Юнги не связан по рукам и ногам старыми обидами, разъедающими плоть изнутри, словно Чимину попросту плевать — было и было, чего уж там. Их разговор, парамнезией застрявший в голове, прокручивается на репите снова и снова, и тогда Юнги явственно для себя решает: он должен поехать. Пора бы уже положить конец его бесконечным порокам — довольно быть слабаком, пришло время взять себя в руки. Чимина с его жизнью теперь ничего не связывает, он лишь неуместный, ненужный порок из прошлого, и Юнги должен с этим разобраться, забрать это чертово кольцо и спокойно и счастливо жить дальше. Юнги так часто, так отвратительно часто сбегал тогда, когда стоило проявить силу, когда стоило взять наконец ответственность за свою жизнь. Определённо, побег был его способом себя защитить и обезопасить, вот только Юнги не учел, что проблему он никогда не решал, предпочитая просто отделаться от наваждения, от разрушающих мыслей, поджав хвост, как самый настоящий трус. Теперь у Юнги остается только огромная кровоточащая рана поперек грудины и примерно полсотни причин, чтобы ненавидеть Чимина так ядовито и искренне, как только способно его искалеченное сердце. Его отчаяние достигает апогея и выливается праведным гневом, застилая глаза от обиды и возмущения, песком скрипящие на зубах. Чимин в воображении рисуется тем самым финальным боссом из компьютерных игр, фанатом которых Юнги никогда не был, но сейчас это единственная метафора, которая приходит на ум и которая достаточно красноречиво описывает его состояние. Он должен надрать ему задницу, чтобы самому себе доказать, что достоин лучшего, и Юнги заберет чертово кольцо, даже если ему придется врезать Чимину по яйцам. О, он действительно надеется, что Чимин выведет его на то, чтобы врезать по яйцам. В городе пасмурно, из приоткрытого окна тянет дождем и сыростью. Юнги выключает радио, потому что под неугомонный бас попсовой музыки мысли разлетаются осколками и не фокусируются, их сложно собрать воедино и успокоить. По ощущениям, приходится отрывать от своего сердца куски с мясом и кровью, чтобы хоть как-то расквитаться с ощущением покинутости, и Юнги не уверен, что у него все еще остается хоть что-то настоящее под кожей, чтобы платить за грехи юности — жертвовать. Он влетает в поворот слишком резко, проскрипев покрышками по мокрому после дождя асфальту, паркует вольво у больших вазонов с влажными цветами, и тогда его распирает от смеха — озлобленного и почти отчаянного. Конечно, конечно Чимину просто необходимо было продолжить свои издевательства, и потому он действительно решил выбрать для их встречи ту самую кофейню, в которой они просиживали часами в университетское время. Удивительно, что эта забегаловка еще не закрылась. Это либо очередная изощренная пытка, либо у Чимина проблемы с фантазией и мозгами. Юнги и правда хотелось бы знать, что за эти годы Чимин здорово ушибся головой и теперь у него непорядок с когнитивными функциями, так что все это — не более, чем результат слабоумия, а вовсе не злого умысла. Для того, чтобы пригласить его именно сюда нужно либо быть бесконечно безмозглым, либо ужасающе жестоким. Юнги искренне надеется на первый вариант. По правде говоря, сам факт их встречи спустя столько лет — ебучий, сука, пранк. В любом случае, это будет быстро, Юнги ведь не собирается сидеть там и распивать с ним кофе, болтая о жизни. Пара минут, большего не потребуется, чтобы просто вернуть свое. Чимин ждет его у дверей, сжимая в руках элегантный зонт, словно в любой момент готов распахнуть его над головой Юнги, если с посеревших туч сорвутся капли непогоды. Воспитанный сукин сын. Весь его вид заставляет плеваться желчью: зачесанные ото лба волосы, длинное кашемировое пальто и эти чертовы часы на запястье, на которые он поглядывает подозрительно часто. Юнги рассматривает его, не мигая, так, словно перед ним призрак, и когда подмечает на ногах альфы лакированные челси на невысоком каблуке, хмыкает. Кое-что остается неизменным, да? Машина Юнги припаркована в паре десятков футов от входа в кофейню прямо за цветочной изгородью — весьма удобно, чтобы видеть все, что происходит на улице и все еще оставаться незамеченным. Отсюда есть потрясающая возможность выждать, потому что у него нет ни малейшего желания явиться на встречу вовремя. Юнги терпеливо ждет, когда его автомобильные часы отмерят двадцать с лишним минут и все это время нервно курит, потому что цифры на приборной панели сменяются до ужаса неторопливо. Ко всему прочему, Чимин за окном выглядит до жути спокойным и расслабленным, и Юнги это бесит. Ему бы хотелось, чтобы альфа не находил себе места, ожидая его, а не спокойненько пялился в свой телефон с этой гадкой улыбочкой. Он ведь не думает, что Юнги бросится к нему по первому зову?18:19:41 +82ХХХХХХХХХХХ «Ты не думаешь, что в кафе нам будет удобнее?» 18:20:03 +82ХХХХХХХХХХХ «Или ты планируешь сидеть там еще полчаса?»
Красноречивый игнор в данном случае самое вежливое, что можно было бы предложить, учитывая, что Юнги имеет дело с хулиганом и жуликом, который крадет чужие помолвочные кольца. Да еще и имеет наглость объявляться там, где его совершенно не ждут, и выглядеть при всем этом просто великолепно. Поэтому Юнги блокирует экран своего телефона, оставляя сообщения непрочитанными, и сжимает крепче зубы. Сложнее всего – отводить взгляд, когда его так упорно пытаются поймать, и самому себе лгать, что нихрена, ни капельки больше не чувствуешь. Видимо, Юнги облажался с выбором укрытия, потому что Чимин смотрит прямо на него через лобовое стекло и давит ухмылку. Он явно чувствует свое превосходство, а Юнги чувствует, что его трясет от желания врезать по самодовольному лицу. Если Чимин полагает, что Юнги будет расплываться в сантиментах и вестись на его провокации, которые с годами не поменялись, то он идиот. Максимум, что Юнги скажет ему, так это то, что этот город слишком тесен для них двоих. Может быть, еще припомнит, какой он отвратительный человек, а после заберет кольцо и отправится в свою новую прекрасную жизнь без глупых сожалений о бывшем. Все эти мысли придают столько решимости, что Юнги хлопает дверью своего автомобиля слишком веско и показательно и тяжелой уверенной походкой направляется прямо к Чимину, не сводя с него глаз. — Я уже решил, что твой план — это чтобы я отморозил здесь яйца, — Чимин смеется добродушно, прячет руки в карманах пальто, и в его движениях Юнги отмечает некоторую неловкость, что только придает ему важности. — Если ты думаешь, что в твоем возрасте подобные шутки все еще остроумны, то у меня для тебя плохие новости, — парирует Юнги, — за годы в Европе разучился шутить? Существует некоторый социальный протокол — негласный свод правил о том, как следует вести себя с бывшими любовниками, с которыми расстались на не очень хорошей ноте, и его необходимо придерживаться, чтобы соблюсти формальность — обменяться любезностями, позубоскалить. Чимин кивком головы указывает на дверь, приподняв брови. Юнги делает шаг назад, вытянув вперед руку. Он все еще надеется, что это будет быстро и безболезненно, как восковые полоски — нет смысла тянуть, нужно рвать резко и жестко. — Зайдем? — Чимин косит взгляд на протянутую руку с некоторым недоумением, и Юнги победно скалится. Это оказалось проще, чем он думал. Выкуси, Пак Чимин. — Какая разница, отдашь ли ты мне его здесь или в помещении? — Юнги выгибает бровь. Он почти готов сложить руки на груди, пока лицо Чимина медленно искажается, становясь то ли удивленным, то ли разочарованным, но это радостное выражение стекает с него довольно быстро, — давай закончим с этим, у меня нет времени. Чимин удивлен, застигнут врасплох и растерян. Такая перемена в чужом настроении не может не радовать, Юнги однозначно гордится собой и машет воображаемым плакатом себе с трибун, выкрикивая кричалки. О, да, это и есть та самая минута триумфа. — Я планировал угостить тебя кофе. Между ними виснет густая и напряженная пауза. Чимин смотрит прямо в глаза, и его губы, еще минуту назад плотно поджатые, расплываются в неоднозначной полуулыбке — расслабленной и тягучей, как патока или карамель. Юнги невольно подвисает на его лице и хочет похлопать себя по щекам, краска к которым приливает слишком быстро. Чимин всегда таким был: он не краснеет, не отводит взгляд, даже когда смущен, только пялится в упор еще пристальнее, чтобы человек напротив сдался первым. Юнги не уверен, что готов выдерживать этот взгляд слишком долго. Он и дышит-то через раз, с трудом сдерживая импульсивное желание свалить отсюда подальше. То, что он выглядит и держится спокойно — это только кажется, если присмотреться получше, то вполне можно заметить, как свободная рука перебирает манжету пальто от волнения. — Ну же, Юнги, — Чимин делает шаг ближе, настолько непозволительно, что Юнги готов втянуть голову в плечи. Альфа кладет руку на его талию и мягко подталкивает к двери, а в голосе — бархат, растекающийся теплом, — будет невежливо не угостить тебя, мы ведь не чужие друг другу люди. Давай, нужно соблюсти нормы приличия. Юнги, если честно, нормы приличия ебал в рот, потому что от слегка насмешливого и надменного тона в чужом голосе по спине мурашки прокатываются кубарем, а уж когда Чимин касается его, и вовсе подкашиваются ноги. А потом улыбка эта его — нереальная, заставляющая выдохнуть, такая, от которой появляется неоправданное и глупое желание коснуться ладонью чужой щеки. Юнги на какое-то время забывает, как правильно дышать, не сводя глаз с лица напротив, а затем осекается, отстраняясь немного, потому что расстояние между ними критически маленькое. Чимин продавливает виртуозно, филигранно — знает, за какие надо дергать ниточки, и это вызывает только новую волну раздражения. Да кто он вообще такой, чтобы думать, что ему такое позволено? — Полчаса, — цедит Юнги и мысленно ругает себя за слабость, принимая правила этой игры, — у тебя есть полчаса, чтобы убедить меня, что эта затея не дерьмовая. Что такого важного и ценного он планирует сообщить? Рассказать о том, как чудесно он жил все эти годы в Париже? Или он надеется, что они будут сидеть здесь и делиться новостями из жизни за последние шесть чертовых лет, как приятели? О чем вообще они могут разговаривать, когда между ними пропасть из прошлых разрушенных надежд и сожалений? Юнги рассчитывает услышать что-нибудь среднее между «прости, что испортил тебе последние несколько дней и жизнь» и «ты имеешь полное право меня ненавидеть» — остальное ему просто неинтересно и не нужно. Нет смысла возвращаться снова туда, потому что это ничего не даст ни одному из них. Они заходят внутрь, и Юнги делает глубокий вдох прежде, чем переступить порог, как если бы он намеревался шагнуть с обрыва. Здесь, на улице, запах Чимина почти не ощущается, зато в помещении, в такой непозволительной близости друг от друга, он однозначно усилится, Юнги в этом полностью уверен. Их встречает тонкий аромат кофе, выпечки и теплого молока. Когда-то Юнги наизусть знал меню этого заведения, потому что здесь готовился к семинарам, здесь печатал курсовые на своем потрепанном ноутбуке, здесь же они с Чимином проводили долгие зимние вечера, попросив у бариста один на двоих плед. Это было так давно, так ужасно давно, что Юнги невольно отмечает, какое же он старье, когда рассматривает ничуть не изменившийся с тех пор интерьер. — Американо с лимоном и… — Чимин кидает на Юнги беглый взгляд, одновременно с этим доставая из внутреннего кармана пальто бумажник, — большой карамельный капучино. Невысокий худощавый омега лет двадцати дежурно предлагает несколько десертов на выбор, и Юнги узнает в нем себя. Почему-то находить собственные черты в ком-то простом и обыкновенном гораздо проще — в официантах, барменах, одиноких студентах в парках, в бегущих по эскалатору метро одиночках в огромных вязаных шарфах, словно этот мир Юнги ближе, понятнее и роднее. Ему хотелось бы чувствовать себя одним из этих холеных породистых омег в роскошных костюмах, которые пьют только латте на безлактозном молоке и рассуждают о высоком, но правда в том, что Юнги может сколько угодно притворяться одним из них, строить из себя выскочку, но он никогда не приблизится к ним. Юнги не смог себя даже приучить пить соевое безвкусное дерьмо. И то, что сейчас он стоит в этом гребаном кафе рядом с Чимином — прямое тому подтверждение. — Не нужно капучино, — Юнги мягко улыбается бариста, незаметно прикрывает кончик носа рукавом пальто, потому что Чимин стоит так близко, что это почти дискомфортно, — эспрессо. Двойной. Чимин кидает в его сторону удивленный вопросительный взгляд — второй за этот вечер, и Юнги впервые за все это время ловит себя на мысли, что они изменились. Сейчас, именно здесь это ощущается так отчетливо, что отдается болью. Когда-то они счастливыми влюбленными до безумия мальчишками проводили здесь каждый день, а сейчас стоят, как два идиота, посреди тесного маленького помещения, изменившиеся и повзрослевшие, вычеркнувшие друг друга из жизней, и смотрятся здесь нелепо и даже неправильно. Чимин галантно отодвигает перед ним стул, снимает свое пальто, чтобы аккуратно сложить на сидение рядом с собой, пока Юнги в каком-то ступоре опускается напротив. Раздражение никуда не делось — оно, кажется, притаилось в груди и теперь утробно урчит, дожидаясь подходящего случая, чтобы вспыхнуть искрой. Это реактор замедленного действия, и отчет начался именно в тот момент, как только Юнги переступил порог заведения. — Сними пальто, — говорит Чимин, нахмурившись, — ты сам дал мне полчаса, а сейчас сидишь здесь так, словно готов убежать в любой момент. Это невежливо. Невежливо? Юнги на секунду давится своим кофе. — Невежливо — это воровать чужие кольца, — хмыкает Юнги веско, — а я всего лишь забочусь о сохранении тепла. — Поговорим о термодинамике? — альфа скалится, держит тон, — и я не крал его! Ты сам оставил его на барной стойке. — О, серьезно? Если Чимин еще не понял достаточно отчетливо, что с ним не имеют ни малейшего желания иметь дел, то он точно заработал во Франции помимо профессионального опыта еще и слабоумие. Или разучился понимать корейский язык — одно из двух. — Я пытался найти тебя, но ты пропал сразу после нашего разговора. Эти оправдания звучали бы менее жалко, если бы Юнги не помнил, что они еще полчаса пялились друг на друга через весь зал, и Чимин совершенно точно видел его. И как ему вообще хватает наглости вспоминать о том вечере, да еще и говорить о нем вслух? Юнги казалось, что тема их встреч достаточно очевидно табуирована. Он не собирается даже сейчас признавать, что согласился на встречу с этим придурком, который вообще не осознает, что у них двоих нет ни одной причины сидеть здесь и вести беседы. Пак Чимин — тупица. — Это сраное кольцо — единственная причина, по которой я нахожусь сейчас здесь — Юнги с такой силой стискивает пальцы на своем картонном стаканчике, что вот-вот скомкает его, расплескав весь кофе по столу и полу, — и ты либо отдашь мне его прямо сейчас, чтобы мы не тратили время на тупую попытку сделать вид, что у нас вообще есть темы для разговоров, либо мы просидим здесь тридцать отвратительнейших минут, в течение которых ты будешь изворачиваться, пытаясь вывести меня на диалог, а после уйдем с огромным чувством сожаления. Чимин, ты ведь не идиот, чтобы не понимать этого. — Юнги, послушай, — брови Чимина заламываются на переносице, и он внезапно накрывает своей рукой руку омеги, а голос звучит так жалостливо и устало, что на секунду грудь Юнги обжигает резкой болью, но он даже не собирается об этом задумываться, игнорируя и вспышку, и прикосновение, — я просто хотел узнать, как у тебя дела. Я думал о тебе все эти годы, мне было интересно, как сложилась твоя жизнь. Он правда издевается, что ли? Или он тупой? Боже, какое счастье — Пак Чимин думал о нем в гребаном Париже, уплетая круассаны за обе щеки, пока Юнги пытался не сдохнуть в огромном Сеуле, оплакивая их чертовы отношения. Наверное, Юнги стоит броситься ему на шею от этой новости, обливаясь слезами от восторга и благодарности? Как бы не так. — Как сложилась моя жизнь? Прекрасно, — Юнги смотрит на него в упор, не смея отвести взгляд, и повышает тон; ему плевать, что их могут слышать за соседними столиками, он только с силой выдергивает руку из чужой крепкой хватки, — она охренительно хорошо сложилась после того, как ты оставил меня. Чимину стоит засунуть свою попытку в дружелюбие глубоко в задницу — туда же, куда он, кстати, отправил их отношения и совместные планы, и прекратить строить из себя благодетеля. Юнги склоняется ближе над столиком, опираясь локтями, пытается различить эмоции в лице напротив и ведет кончиком носа так, чтобы это не выглядело слишком приметным. В чужом феромоне явные прогорклые нотки паники и замешательства, и это заставляет непонимающе нахмуриться. Что тут вообще происходит? Почему Чимин ведет себя так, словно не ожидал подобной реакции? Нужно быть наглухо отбитым идиотом, чтобы рассчитывать, что кто-то станет ждать тебя шесть гребаных лет. Но почему-то Юнги это совсем не радует — только злит еще больше, и нет никакого упоительного чувства собственного превосходства, только немое жалостливое «почему?» встает комом поперек горла. — Ты зол? — Чимин тоже хмурится, и тогда Юнги теряется окончательно. — Да? Да, я зол на тебя, — он откидывается назад, сложив на груди руки, и ковыряет носком туфли паркет, потому что фиксация на чем-то другом обычно помогает. Такое чувство, будто под ногами разверзлась бездна из долгих лет унижения, и Юнги падает в нее беспомощно, жалко, неоправданно — до боли приходится впиваться пальцами в собственное предплечье, как будто это может помочь ему избежать ссадин и синяков, которые неизбежно останутся после падения. Как будто это вообще может ему хоть чем-то помочь, сдержать внутри то бешено рвущееся возмущение, которое пропитывает каждую клетку, отравляет намертво. Юнги смотрит на Чимина неверяще и не выдерживает — закрывает глаза, отворачиваясь; мыслями он уже не здесь, не в теплом крохотном помещении на отшибе Сеула, не рядом с Чимином. Мыслями он снова там, там у стены, с крепко зажмуренными глазами, с прижатыми коленями к бешено вздымающейся груди. Юнги с головой уходит в тот чертов день, и ему кажется, что все пространство вокруг него смыкается плотным кольцом, кружится в бешеном танце и сдавливает упрямо тисками, и в голове вереница мыслей, картинок, образов, воспоминаний, и воздуха в груди не остается ни капли, и перед глазами пелена из невысказанной обиды и злости. Дальше — больше, потому что Чимин двигается вперед, а Юнги не хватает на полноценный вдох — от чужого запаха сводит скулы. Чимин смотрит на него исподлобья, закусив нижнюю губу, и это бесчеловечно, жестоко, чудовищно, унизительно, гадко и, конечно, как всегда, эгоистично, так эгоистично, что нет никаких сил терпеть, так больно, что становится страшно и мучительно, это уже не любовь, не тоска, не обида — это издевательство, для которого нет никакой причины. Сидеть здесь, чувствовать его запах, видеть, как он изменился, как они изменились — хуже самой страшной пытки. — Прости, — Чимин нелепо роняет самое дерьмовое извинение, которое только можно себе представить, а Юнги молчит и растерянно шарит взглядом по кирпичной стене, чувствуя только уничтожающую боль и тепло от картонного стаканчика кофе, — прости, я не хотел, чтобы ты думал, будто я украл его... Юнги, клянусь тебе, у меня и в мыслях не было... — Заткнись, — ледяным тоном чеканит Юнги, и ни один мускул на его лице не шевелится, — просто, блядь, закрой рот. Юнги хочется встать и уйти прочь отсюда, хочется сбежать — сбежать куда угодно, подальше ото всех, от целого мира, туда, где можно будет разобраться со своими мыслями, с собой, с отношением ко всему этому. В первый раз в жизни Юнги по-настоящему действительно хочет быть слабым, сейчас, когда он чувствует себя так уязвимо и безоружно, ему хочется зажмурить глаза и закрыть уши руками, потому что он нихрена не способен больше притворяться стойким и огнеупорным. Не здесь, не перед Чимином, который каждую болевую точку знает наизусть. — Ты действительно не понимаешь, что я злюсь вовсе не из-за этого дурацкого кольца? — Юнги прикрывает рот рукой, потому что на последнем слове глаза начинает предательски щипать, словно он вот-вот разрыдается прямо на виду у этого болвана и остальных зевак, — Ты правда совсем не понимаешь, что прямо сейчас делаешь мне больно всем этим? Атмосфера между ними липкая и густая, разрядившийся воздух выбивает из груди короткие выдохи толчками. Кажется, минута — и Юнги взорвется, и заискрит. Часы на дальней стене лениво отмеряют расстояние между шестеркой и семеркой: у них есть еще двадцать одна минута, и все закончится. — Так объясни мне, в чем дело, — говорит Чимин, и к его запаху примешивается что-то странно похожее на раздражение; Юнги трудно дышать, — потому что я что-то нихрена не понимаю, почему ты сидишь здесь с таким видом, будто я самый последний человек на планете, с которым ты хотел бы оказаться рядом. Может быть, я тупой? — Ты однозначно тупой! — Юнги дает себе фору в несколько секунд, делая маленький глоток своего эспрессо, — Ладно, если мы играем в игру «неуместные претензии», то какого хрена ты сидишь здесь с таким видом, будто тебе должны быть рады? Ты оставил меня, Чимин. Уехал в свой блядский Париж. А сейчас я должен броситься тебе на шею? Не думаешь, что я имею полное право злиться? — Оставил тебя? Да что ты вообще несешь? Все не так, неправильно, некрасиво, глупо. Юнги жмурится и трет виски, поднимает глаза к потолку, откидывая голову назад; он почти чувствует, как тонет в вязком накалившемся безумии — это помешательство на двоих. — Ты оставил меня, — повторяет Юнги, и, кажется, на его лице так ярко отображена обида и возмущение, что он сейчас лопнет от этих чувств, которые переполняют изнутри, — ради работы. — Я предлагал тебе поехать со мной! — Ты поставил меня перед фактом, черт возьми. Блядь, ты правда думаешь, что мы должны возвращаться к обсуждению того, как ты выкинул на помойку все, что нас связывало? — Юнги трясет и морозит от этого разговора, руки ходуном ходят, и приходится сцепить их в замок. — Так ты думаешь, что это я виноват в том, что случилось? — Чимин тычет указательным пальцем в столешницу, а Юнги готов поклясться, что Пак почти вышел из себя, — Может быть, тебе стоит хотя бы раз выслушать меня, а не делать идиотские выводы о том, о чем ты вообще не знаешь? — Прости, но я уже сделал свои идиотские выводы о том, что ты полный мудак, — язвит Юнги, и ему хочется встать показательно, гордо, уйти отсюда прочь, потому что Чимин выкручивает ему руки, заставляя душу завернуться в крепкий узел, но он не может даже пошелохнуться, тело вмиг становится неповоротливым и грузным, неуправляемым. Чимин тяжело качает воздух носом, и его феромон усиливается, душит омегу, пригвоздив к полу. Возможно, у них был шанс на нормальный разговор, на адекватное взаимодействие двух взрослых людей, но они с треском его проебали, поэтому сейчас искрит совсем не долго, после вспыхивая настоящим пожаром. — Тогда послушай меня, — Чимин балансирует на хрупкой грани между злостью и попыткой вернуть разговор в спокойное русло, — дай мне шанс тебе объяснить. — Я не хочу тебя слушать, — Юнги повышает тон еще на октаву, и боковым зрением замечает, как за соседним столиком на них оборачиваются, — просто отдай мне кольцо, и больше никогда не смей появляться в моей жизни. Это уместно и неуместно одновременно. Это инферно. Помешательство. Безумие. Слабость. Им стоит прекратить это прямо сейчас и больше никогда не встречаться, потому что так будет лучше для них обоих. — Нет, — Чимин вскидывает брови, и выглядит пугающе самоуверенным, — если это кольцо — единственное, что способно заставить тебя говорить со мной, то я не отдам его сейчас. Мы встретимся еще раз, — снова этот жест указательным пальцем в стол, будто он вообще имеет право прибегать к таким гнусным методам, — и тогда ты выслушаешь меня. Это условие. — Это шантаж, — у Юнги все тело горит от желания проехаться кулаком по его лицу, — ты ведь понимаешь, что я могу заявить на тебя? — Разве Джинхо обрадуется скандалу с полицией в канун свадьбы? — Чимин ухмыляется, когда делает глоток своего кофе, а после облизывается почти хищно, слегка покачиваясь на стуле. Он готов взорваться — Юнги видит это по тому, как яро пульсирует венка на шее у альфы, и его едкий феромон проникает под кожу и в легкие, заставляя ладони гореть. Что он вообще думает о себе? Неужели ему было не достаточно сердца Юнги, и он решил сломать и его жизнь? Кто вообще дал ему это право — заявляться сюда с такой самодовольной улыбочкой, ставить свои условия и манипулировать самыми отвратительными способами? Юнги не интересует ни то, что Чимин собирается ему доказать, ни то, почему ему вообще показалось, что идея шантажировать его — охрененная, он не собирается доставлять ему удовольствие, позволяя диктовать свои условия, и уж тем более терпеть к себе такое отношение. Кто и должен ставить условия — так это Юнги. И первое, что Юнги делает, когда поднимается из-за своего столика, это делится с Чимином своими соображениями на этот счет: — Пошел нахуй.