«Я клиент твоей мечты. Со мной не соскучишься. Я богат, и у меня всегда неприятности» — к/ф «Народ против Ларри Флинта»
Это похоже на яркие вспышки света, слепящие чувствительные глаза. Чимину кажется, что он и сам пьян или обдолбан, потому что там, где по его телу проходятся холодные ладони, кожа вспыхивает и горит, словно вибрирует в ответ на осторожные неловкие прикосновения. Он позволяет Юнги касаться самостоятельно, изучать, трогать, чувствовать, и сам не может оторваться от него. Юнги хочется целовать так сильно, что губы немеют, и, пожалуй, это не то, что стоило бы делать сейчас, когда его трясет от панической атаки, но остановиться сложнее — от свежего леденцового аромата с яркой примесью можжевеловой ягоды, мягкого, бальзамического, слегка горьковатого, голова отключается. Поцелуй дурацкий, неправильный, потому что Юнги ему не отвечает, и оттого все происходящее ощущается ужасно неуместно. А потом за ним захлопывается дверь, и Чимин готов выть от того, какой он непроходимый идиот. Пак оборачивается назад, кидает беглый взгляд на оставленную посреди парковки машину и усмехается, прислоняясь спиной к холодной стене. Так испугался, когда увидел выбегающего из клуба Юнги, что оставил дверь настежь распахнутой — точно, идиот. В голове свистопляска и путаница: мысли скачут, как заведенные, мечутся неспокойно, и Чимин не может угнаться ни за одной. Он верит в истинность, предназначенность и что там еще принято романтизировать в кино и книгах? Глупо, наивно верит, как может верить только человек, который ни дня не переставал любить. На губах все еще теплится послевкусие поцелуя — трепетное, неуловимое и неловкое. Впрочем, сейчас это не играет никакой роли, потому что Чимин усердно держит в голове то обстоятельство, что Юнги почти замужем, и, скорее всего, для него жалкие попытки объясниться выглядят как дешевое безосновательное шоу. Когда-то совсем давно, еще в детстве, отец учил, как стоит вести себя с омегами, и, кажется, там не было пункта «заявиться к нему спустя шесть лет и испортить жизнь».***
В городе было мокро и холодно, не по-весеннему сквозило прохладой, и люди толпились на эскалаторах, отряхивали свои пальто и куртки от капель дождевой воды, хмурились и толкались перед разъезжающимися дверьми поездов. Чимин вертел головой нетерпеливо, переступал с ноги на ногу, держась за поручень только одной рукой, и представлял себе, как скоро его согреет теплом домашнего уюта, и как Юнги нырнет в его объятия по приятному обыкновению, и как они будут кружить по маленькой прихожей общей съемной квартиры. Пакет с рисовым тортом, купленный по дороге, приятно перетягивал напряженную кисть, и Чимину так томительно сладко было представлять, как совсем скоро он уткнется холодным покрасневшим носом в пушистую макушку, растворяясь в леденцовой свежести. Он бежал по вымокшему асфальту, цокая каблуками о кладку на мостовой, отражался в витринах и страшно жалел, что не подумал о том, чтобы купить цветы или фрукты, выискивая глазами в мокром пейзаже хоть что-нибудь похожее на цветочный магазин. Юнги смотрел на него заинтересованно, чуть склонив голову набок, и улыбался странно, одним только уголком губ, помогая стянуть с напряженных плеч влажную ткань пальто, пока Чимин что-то сбивчиво пытался объяснить, путаясь в шарфе. Между ними было такое напряжение, которое трудно было бы описать словами, только голос у Чимина постепенно становился все тише, и он беспорядочно спотыкался о слова, заговаривался, нервно смеялся, пока Юнги сидел застывшей статуей там, у небольшого стола, уставленного закусками, и не мог справиться с дрожью в пальцах, неловко хватаясь за палочки. Он одними зрачками следил за тем, как взвинченный Чимин мельтешит по кухне, нарезая круги, путается пальцами в волосах, сырых и тяжелых из-за высокой влажности, и молчал подозрительно долго, силясь подобрать слова. И когда он наконец-то заговорил, у Чимина сердце в груди замерло на мгновение, совершило странный кульбит, подпрыгивая до самой глотки, и с новой силой помчалось вперед, стуча по неровному пульсу дробью. — Ты меня дурачишь? — Юнги наконец отложил палочки, пытаясь выглядеть спокойным и безучастным, но Чимин видел в его внимательном прищуре нехороший мимолетный огонек холода. Его голос звучал так же спокойно и ровно, как и всегда, но во взгляде, в жестах, в запахе, в его нервно дрогнувших губах, словно он пытался незаметно набрать воздуха в легкие, явно присутствовала нотка паники и… страха? Чимин боковым зрением заметил, как Юнги дернулся и сильнее стиснул пальцами край стола, и сделал шаг навстречу, останавливаясь, заземляясь. — Нет, я не дурачу тебя. Контракт подписан, осталось только решить несколько организационных моментов, — Чимин сглотнул, чувствуя себя ужасно глупо, — круто, да? Это не было круто. Это было напряженно и тревожно. Чимину казалось, что Юнги будет в восторге от этой новости. Он ведь говорил однажды, что хотел бы пожить в Европе, говорил, что ему наскучил суетливый и шумный Сеул, и это было так удачно — Чимин готовил этот сюрприз почти восемь месяцев. Было тяжело держать в тайне и собеседование, и переговоры, и встречи с французскими коллегами. Его диплом с отличием не был гарантом получения стажировочного места, зато хорошо помог опыт работы и обширные знания гастрономии и ресторанного дела. Хосок помогал готовиться, и Чимин врал Юнги о том, что задерживается на работе. Он никак не мог себе представить, что этот разговор окажется таким напряженным и тяжелым, но Юнги сверлил его взглядом и все сильнее сжимал пальцы на краю стола с такой силой, что его костяшки приобрели синюшный оттенок. — Ты подписал контракт? — Юнги откинулся головой назад и вдруг болезненно-хрипло рассмеялся, оголяя десна, а Чимин стоял посреди чертовой кухни и ему казалось, что их скрупулёзно выстроенный на двоих мирок неумолимо рушится. Он пытался собрать его назад, сгрести неумелыми дрожащими ладонями, как глупую кучу сыпучего песка, и чужой хохот отдавался внутри головы звоном. — Разве ты не поедешь со мной? — У меня экзамены на носу, выпускной курс, какая, блядь, Франция? — голос Юнги дрожал и рвался, больше не сдерживаемый напускным спокойствием, а у Чимина гадко скулило и щемило между ребер. Юнги действительно смеялся — простуженно, бесцветно и обескураженно, зачесывал волосы пятерней ото лба, поднимаясь из-за стола необычайно тяжело и медленно. Он ходил взад-вперед в одной только растянутой домашней футболке, грыз ноготь на большом пальце, пока у Чимина в глазах теплилось что-то щемящее, что-то отдаленно напоминающее то ли вину, то ли сожаление, то ли еще черт знает что. Думалось тогда плохо, больше чувствовалось, и чувствовалось так, что, казалось, проще лечь и умереть.***
После полудня, когда сил на то, чтобы удерживать свое разбитое сознание в полудреме, не остается, и очередной приступ пульсирующей мигрени сменяется рвотным позывом, Юнги лениво переворачивается на спину и окончательно разлепляет тяжелые веки. Он скользит взглядом по белоснежному потолку, вычурной лепнине и хрустальным массивным плафонам подвесной люстры, и думает о том, что как только в его паспорте окажется злосчастный желанный штамп о заключении брака, он немедленно выбросит на помойку отвратительные тяжелые гардины, купленные бывшим мужем Джинхо, и перекрасит унылые серые стены в спальне. Кем вообще нужно быть, чтобы выкрасить стены в спальне в серый цвет? Это вгоняет в депрессию и вообще грозит шизофренией, и находиться в такой комнате невыносимо сложно — кажется, будто по венам растекается противная мерзкая жижа, отравляя каждую клетку унынием и отчаянием. Хочется долго драть нежную кожу мочалкой, стоя под горячими струями воды в душе, харкаться своей беспомощностью — жалкой, скукожившейся, как целлофановая пленка от огня, взявшаяся на сердце кровоточащим волдырем. Тело горит в тех местах, где его касался Чимин, и пряный анисовый феромон до сих пор стоит комом в горле. Юнги кажется, что от него за версту пасет душным бадьяном и землистым мускусом, даже когда он в третий раз старательно натирает все тело гелем для душа, и злится, что ничего не работает. Он злится, потому что ему спонтанно хочется прекратить, оставить, запечатлеть запах Чимина в подкорке на подольше, и он давит в себе извращенное желание быть ближе, снова и снова прокручивая перед мысленным взором, как хорошо, как правильно этот запах ощущался в момент самого сильного напряжения, как успокаивающе он заполнял горящие легкие, и как тяжело было ему сопротивляться. На губах, кажется, до сих пор сохранилось тепло от неумелого и странного касания чужих губ. Все это такое глупое, детское, шаткое — лебезное. Ненадежное — так, пожалуй, правильнее и логичнее. Словно оно в любой момент не то, что исчезнет, как в книгах пишут или в фильмах показывают, а станет окончательно неважным и ненужным — словно все, что между ними каким-то чудом еще сохранилось, попросту зря. Юнги пальцами впивается в свои же предплечья до боли, когда стоит перед огромным зеркалом полностью обнаженный, мокрый после душа и беззащитный. Острые плечи, такие же острые и худые коленки, тонкие запястья и выпирающие кости — мозг сам дорисовывает картинку, доигрывает сцену, в которой Чимин прижимает к себе со спины, опускает теплую ладонь на впалый живот и касается кончиком носа мочки, запечатывая на коже свой феромон. Юнги скользит длинными тонкими пальцами по молочным бедрам, рассматривает себя предвзято и изучающе, и стопорится, когда подушечками натыкается на бледную, едва заметную и почти полностью затянувшуюся метку Чимина — небольшой белесый шрам над тазовой костью. Удивительно, что он до сих пор не затянулся полностью. Юнги словно в трансе обводит его по контуру и жмурится до мушек, сгорая от стыда, а после натягивает на все еще влажное тело халат, кутаясь в него и нисколько не заботясь о том, что на нежном шелке остаются противные мокрые следы от распущенных волос. Он сбегает — от своих смущающих фантазий, от желания касаться и чувствовать ближе, от себя самого наконец, и прячется за массивной дверью кабинета Джинхо, в котором каждый уголок пропах ревенем и грейпфрутом. Юнги пробегается пальцами по полированному столу из красного дерева, очерчивает стоящие на краю часы с массивным циферблатом, и тихо выдыхает, опускаясь в высокое кресло, перетянутое кожей. Здесь все кажется неживым и искусственным, похожим на идиотский фильм с предсказуемым финалом, фальшивым и пошлым — угнетающим. Напротив стола на стене висит совершенно безвкусный гобелен, и Юнги успевает погрузиться в полумедитативное состояние, прикрыв глаза, проваливаясь в свои размышления под мерный ход механической стрелки, отсчитывающей секунды. — Господин Мин, — в дверном проеме появляется лебезящее лицо горничного, и Юнги распахивает покрасневшие от усталости глаза, безучастно впериваясь в него стеклянным взглядом, — добрый день. Хотите кофе или завтрак? Вы выглядите уставшим, плохо спали? Он кланяется любезно, сменит внутрь, и Юнги несколько брезгливо хмурится, изучая стройную подтянутую фигуру. Как его зовут? Минхо, Минхёк, Миндже? Что-то похожее. Кажется, Юнги слышал несколько раз, как Джинхо обращался к нему. — Нет, я не голоден, — отмахивается, подперев голову кулаком, и тянет вымученную притворную улыбку, — Джинхо уже уехал? — Господин Кан уехал этим утром, — омега останавливается напротив стола, сложив руки в замок, и весь его вид кажется Юнги нервным и напряженным, — у него переговоры в Осаке с японскими партнерами. Он просил передать, что вернется через три дня. Это заставляет хмыкнуть: как называются отношения, в которых горничный знает о твоих делах больше, чем будущий супруг? Отсутствие необходимости предупреждать об отъезде — гарант того, что никто не станет скучать. И пусть Юнги сколько угодно рисует у себя в воображении гребаную прогнившую изнутри картинку идеального брака, в котором от идеальности только шелестящая обертка внешнего лоска и бесконечной лжи. Пусть у него будет эта иллюзия, что дома его ждут, и что он может набрать номер, подождав три коротких гудка, прислониться лбом к запотевшему окну, и его губы дрогнут в улыбке от знакомого голоса на том конце провода. Пусть он давится этой фантазией, толкает ее в глотку, глотает отчаянно, игнорируя стекающие по подбородку струйки, пусть улыбается так искренне, что скулы сводит, пусть представляет себе, что и правда способен по кому-то скучать. По кому-то далекому и неважному, по кому-то запредельно чужому, так, как будто он все еще может чувствовать себя настоящим, живым, заслуживающим право дышать. — Ладно, — Юнги тянет ухмылку, рассматривает омегу неприкрыто и нагло, изучающе, так же, как разглядывал себя самого минутами ранее, а после толкается в щеку языком изнутри, усмехаясь. Он не мог почувствовать раньше того, как к чужой горчащей ванили примешивается настойчивый кардамон с неуловимой кислинкой, и это обстоятельство неожиданно веселит, — он тебя трахает? — Что? — ему улыбаются в ответ невинно, хлопают глазами, а Юнги готов смачно харкаться колкостями в чужое лицо, захлебываясь от смеха и нехватки воздуха в полыхающих легких. Это уже не просто безнадежно, это смешно. С чего только Юнги взял, что имеет хотя бы каплю власти? Как вообще ему пришло в голову, что Джинхо вдруг станет всецело и безропотно ему принадлежать? Юнги ведь мнил себя искусным кукловодом, дергающим за ниточки, умелым и ловким, с отметкой «отлично» в графе «манипуляции», а по итогу остался все таким же безнадежным и совершенно бессильным предметом чужого обладания, который без зазрения совести готовы будут выкинуть, как только он надоест. И вот, его находка, его билет в светлое будущее оказывается прямо в мусорном ведре, истоптанный и переваренный, как и любая другая жалкая фальшивка. Этот омега прямо перед ним, холеный, смазливый и юный — есть ли в действительности то, что отличает их друг от друга? Возможно, только то обстоятельство, что, в отличие от него, Юнги себе совершенно, ни капли больше не принадлежит. В отличие от него Юнги зашел слишком далеко. Это фаза падения, и она оглушительная, яркая, бесконечная и пространная — вспышка, которая продлится не дольше, чем зажжённая спичка успеет сгореть дотла. Похоже на первые толчки в зоне турбулентности: оглушительно вверх, а после стремительно вниз, ломая кости и сдавливая внутренности. После его протянет несколько сотен футов и накроет пластом сожаления нераскрывшегося вовремя парашюта, но Юнги надеется, что успеет натянуть кислородную маску и сделать вдох. Теперь он все чаще ловит себя на мысли, что вспоминает ту единственную встречу с бывшим мужем Джинхо в зале суда, с невероятно ухоженным и статным омегой лет тридцати пяти. Он не сказал Юнги ни слова, только смотрел — и в том взгляде не было осуждения, не было желчи или ненависти, но было нечто неясное, едкое, сродни снисходительности и сожалению. Что-то, что било прицельным выстрелом прямо под дых. Что-то похожее на чувство, которое Юнги испытывает прямо сейчас, глядя из-под полуопущенных ресниц на смущенного омегу, силящегося оставаться спокойным и безучастным. Юнги выжидает минуту, ровно минуту — на столе оглушительно громко тикают часы, — и молчит, ощущая себя распятым и побежденным. В груди щелкает: срабатывает детонатор, начиная отсчет до второй стадии некробиоза — разрыв, отмирание. — Что вы имеете в виду? — повторяет мальчишка с вызовом. Юнги смотрит на него, на край его белоснежной рубашки, небрежно торчащий из-под жилетки, явно выдернутый грубой рукой впопыхах, на полированное стекло циферблата настольных часов. Смотрит, поглаживая через тонкий шелк зудящую метку. — Сколько тебе? Девятнадцать? Двадцать? — Двадцать два. — Самое время, чтобы совершать непростительные ошибки юности, — Юнги роняет небрежно, поднимаясь со своего места, и ему кажется, что во всем доме слышен грохот, с которым кандалы тянутся за ним по земле, он дребезжит звоном бьющихся глиняных чаш, отскакивает от стен и множится с каждым тяжелым вымученным шагом прочь.***
Первое явственное воспоминание — металлическая фигурка человека в позе лотоса не выше десяти дюймов в высоту, стоящая на полке с безделушками между шеститомником Генриха Гейне и винтажным круглым зеркалом в деревянной рамке, сделанным на французский манер. Ровные полки из массивной древесины, тишина и недостаточность света в помещении; пахнет пылью и копотью человеческих душ. Воспоминание крутится волчком на месте и сонной мухой перебирает лапками, цепляясь за клейкую ленту подкорки памяти. Теперь здесь появился небольшой журнальный столик из матового стекла с искусственным суккулентом в глиняном горшочке и огромная упаковка бумажных платков — наверное, весьма полезная. Юнги медленно откидывается на удобном мягком диване и рассматривает свои пальцы и ладони. Они подрагивают, дрожат ощутимо и очень заметно, а кожа белая, почти бесцветная. Во рту сухо и солоно, и ему кажется, что кожа тонкая настолько, что вот-вот отслоится хрустящей корочкой. Покладистую тишину прерывает шорох от шариковой ручки, скользящей по листу блокнота, и мерный, едва различимый треск от зажженной палочки благовоний. — Сколько препаратов ты сейчас принимаешь? — Сокджин поднимает голову, закончив с пометками, и Юнги чувствует непреодолимую тягу закурить. Последняя их сессия была чуть меньше года назад, когда Юнги показалось, что он вырвался из бесконечной свистопляски и наконец-то сумел прийти в норму. Это был месяц, когда Джинхо сделал ему предложение, и Юнги честно не планировал возвращаться. — Семь, — он незаинтересованно пожимает плечами, отворачиваясь к окну, — или восемь. Не помню точно, у меня нет системы, я просто принимаю их… когда требуется. Юнги не может сказать точно, на самом ли деле ему требуется прием антипсихотиков и прочей дряни в таких ужасающих количествах, просто с ними проще и спокойнее. Одна из причин этому, безусловно, химическая зависимость, но какой бы ни была она страшной и отравляющей, основная причина в другом: Юнги находит привлекательной идею о том, что со своим телом и разумом можно управляться, как с бортовым компьютером. Гладкие кругляшки таблеток в блистерах, разноцветные капсулы, рассортированные по прозрачным подписанным зиплокам — они похожи на мигающие лампочки и тумблеры на панели управления. Достаточно лишь разобраться с тем, когда и на какой рычаг нужно нажать. — Я просто хочу контролировать, — Юнги нервно облизывается и сосредоточенно пытается отодрать заусенец на большом пальце ногтем указательного, — знаешь, свое состояние, настроение, панические атаки… — И течки, — Сокджин заканчивает за него, снова делая несколько пометок. — Да, и их тоже, — Юнги болезненно улыбается, и его глаза, сухие и красные от постоянной преследующей головной боли медленно закрываются, — считаешь меня поехавшим торчком? — Ты мой клиент, — Юнги иногда жутко интересно, как Сокджин вообще умудряется оставаться настолько пуленепробиваемым и отчужденным, — и моя работа заключается в том, чтобы помочь тебе справиться вне зависимости от того, думаю я что-то на твой счет или нет. Сейчас наша с тобой задача — убрать невротический тотальный контроль изо всех сфер жизни, потому что твоя зависимость от препаратов обусловлена именно им. — А если я облажаюсь? — самый главный вопрос, который Юнги задает себе изо дня в день. Как он сможет оставаться верным себе, если ослабит поводья? Да его на следующий же день раздавит под завалами глупых слабостей и пороков, перемелет в пыль колесами бульдозера, сломав все позвонки, и ему будет во много раз больнее и хуже, чем сейчас. От одной только мысли об этом леденеют внутренности. — Что для тебя значит облажаться? — Не справиться, — Юнги успевает разодрать боковой валик на большом пальце в мясо, и теперь его руки испачканы красно-коричневыми разводами капиллярной крови, — оказаться слабым, оказаться уязвимым. Позволить… воспользоваться собой. Юнги говорит это, и ему самому не верится, что нужно озвучивать нечто подобное вслух, чтобы оно стало очевидным. Слабость означает порок, который заставляет обманываться в своих чувствах — быть зависимым от них, от того, как они удовлетворяют постыдные и низменные потребности, обнажая уродство собственной несостоятельности, быть зависимым от тех эмоций, которые кислотой разъедают сердце, а вовсе не от удовольствия, которые они приносят. — Джинхо использует тебя? — Сокджин опирается локтями на колени, делаясь проницательным, как удав. — Нет. Здесь все честно, — в отрицательный кивок головой Юнги вкладывает какую-то особенную интонацию, не утверждения, но одобрения, — выгодно для обоих. Он пользуется мной, как атрибутом статуса, но и я имею с этого свои плюсы. В конце концов, деньги. Это натуральный обмен. Звучит еще хуже, чем обстоит на самом деле, но Юнги не собирается сейчас вдаваться в патетику и анализировать, насколько аморально платить за финансовый комфорт своей красотой и молодостью. В конце концов, это мир свободных людей, и это только его дело. — И для тебя эта плата приемлема? Складывается впечатление, что Сокджин вознамерился сегодня закидать Юнги вопросами. А еще, очевидно, написать по нему диссертацию, потому что он переворачивает лист в третий раз, широко чиркая по бумаге. — Она была приемлема, — Юнги с тяжелым выдохом откидывается назад, складывая руки в замок на животе, и с подозрением косится на упаковку салфеток. Нет, с него слез точно достаточно, он и без того слишком расклеился, как ломоть картофельного хлеба под дождем. Такой же склизкий, сырой и размякший — смотреть жалко. — Теперь он все чаще стал говорить, что я выгляжу, как дерьмо, — Юнги брезгливо рассматривает свою воспаленную изодранную кутикулу и думает о том, что нужно срочно записаться на маникюр, — ну, не буквально так. Он говорит, что у меня «мрачное лицо». Кто вообще говорит так? А еще он считает, что от мрачного лица помогает шоппинг, — сдержать скептичный смешок не выходит, — старый идиот. И его запах выносить просто невозможно. Мне приходится сдерживаться, чтобы не стошнило на эти его клоунские штаны. Сокджин посмеивается, качая головой, а Юнги интересно хотя бы одним глазком подсмотреть, что такого он пишет в своем блядском блокноте. Роман? — Доктор Ли говорит, что предтечку мог спровоцировать феромон постоянного альфы, — монолог плавно перетекает в задумчивые размышления, Юнги сам за собой не замечает, как постепенно все глубже падает в рефлексию, монотонно покачиваясь из стороны в сторону, — но я не думаю, что это из-за Джинхо, потому что пока не объявился Чимин, я прекрасно жил. — Я не репродуктолог, Юнги, — Сокджин зеркалит его позу, откидываясь назад расслабленно, — и у меня очень скромные знания о том, как работает гормональный фон омег, но в том, что тебя прорвало, нет совсем ничего удивительного, — Сокджин хмурится, а Юнги рассыпается вдребезги. Это заключение — преувеличенная правда. В действительности она не такая веская, какой звучит в стенах кабинета, но кажется безобразно жестокой. Юнги не нравится думать о том, что он и есть причина своих страданий, что он собственноручно загнал себя в то болото, в котором сейчас увязает по пояс — у него еще есть шанс выбраться, пока легкие не сдавило под толщей бурлящей грязи, спастись, вынырнуть, сбивая ладони в кровавое месиво. Вот только он уже успел слишком выбиться из сил. Что, в сущности, такого ужасного в его желании выйти за Джинхо замуж, чтобы избавить себя от необходимости чувствовать и страдать? Миллионы альф по всей земле используют омег для удовлетворения своих низменных потребностей каждый день, так кто сказал, что Юнги не может поступать так же? Почему на деле выкорчевывать из себя чувства, как сорняки с грядки, так сложно и тяжело? Это не более, чем прихоть — обеспечить себе будущее и не мучиться от необходимости испытывать боль от предательства, ощущая себя покинутым и ненужным. Словно чувство голода или необходимость справить нужду. Ничего особенного — простая физиологическая потребность.***
— Ты даже не подумал о том, чтобы обсудить это со мной! — Юнги кричал, закрывая глаза руками, и уже даже не пытался сдерживать рвущуюся наружу обиду, — в этом проблема, Чимин. Он очертил пространство комнаты, отступая назад, и обхватил себя за плечи, поднимая глаза к потолку. Прежде они не ссорились — теперь Юнги думал, что все их мелкие перепалки «до» нельзя назвать настоящим скандалом, картинным, карикатурным, с сорванными голосами и огромной кровоточащей раной вместо сердца. Прежде они могли спорить, не разговаривать несколько дней, сбегать друг от друга в ванную или на кухню, но это никогда не было значимым, это никогда не казалось чем-то неразрешимым. Юнги знал, что они могут сколько угодно дуться друг на друга из-за неосторожного слова или забытого обещания, но в конечном итоге кто-то один все равно не выдержит. Чимин почти всегда сдавался первым, нагло забирался прямо под одеяло к Юнги, раздражая его наглыми прикосновениями ледяных ладоней, шептал глупости на ухо, и злиться на него долго не получалось. Юнги утыкался носом в широкую грудь и показательно недовольно сопел — больше, конечно, для вида. Теперь все было по-другому. Отчасти и потому, что Чимин злился, агрессивно качая воздух в ответ на обвинения Юнги, и его густой феромон распространялся по комнате, душил, отбирая возможность нормально дышать. Теперь Юнги впервые за четыре года их отношений чувствовал, что они находятся в критическом шаге от того, чтобы по-настоящему расстаться. И представлять это было больно и пугающе: осознавать, что Чимин сядет в этот чертов самолет и навсегда исчезнет. Не будет полуночных разговоров вполголоса, спонтанных свиданий в дешевых кафе посреди недели, сообщений с дурацкими смайликами, понятными только им двоим, не будет тихого шепота в макушку и криков из спальни, переплетенных пальцев под столиком в общей компании, и шуток Тэхёна о том, что они двое созданы друг для друга, потому что никто на свете больше не выдержит таких заноз в заднице. — Ты заставляешь меня выбирать, — процедил Чимин, опускаясь на диван и опираясь локтями на широко расставленные колени, — я не могу не поехать, понимаешь? Он сцепил руки в замок, хмуря густые брови, и крепче сжал челюсти; Юнги вдруг показалось, что он впервые не смог прочитать эмоции на его лице. — А ты заставляешь меня отказаться от всего, — Юнги стыдливо прикрыл кончик носа рукой, не сдержав всхлип, — у меня здесь учеба, друзья, папа, вся моя жизнь, понимаешь? Я должен отказаться от всего просто потому, что ты решил принять это решение за нас двоих? — Но я ведь буду с тобой, — Чимин оскалился, пригвоздив Юнги к полу одним только взглядом: непривычно жестким, каким-то тяжелым и незнакомым прежде. Хотелось убежать и спрятаться, закрыться на все замки и задвижки, кричать, накрыв голову руками, потому что это было неправильно, это было больно, это было так ужасно, что Юнги едва находил в себе силы, чтобы позорно не заскулить, потеряв равновесие. Они говорили громко, так громко, что перепонки в ушах лопались, но все равно не могли друг друга услышать. Для Юнги на чаше весов было все: уехать в другую страну без языка, без образования, без возможности устроиться кем-то приличнее, чем продавец в супермаркете, а Чимин упорно продавливал, выкручивая руки, одержимый своим детским и эгоистичным упрямством. Он не давал Юнги выбора, совсем нет, он хотел здесь и сейчас, и даже не мог себе представить, что такие решения не принимаются спонтанно. О таких решениях нормальные люди должны разговаривать, планировать, это не преподносится как сраный «сюрприз» снегом на голову. — Этого недостаточно, Чимин, — Юнги вспылил, отворачиваясь, сжал переносицу большим и указательным, и его напряженная спина слишком очевидно дернулась, а плечи в ту же секунду сгорбились, и пришлось закрыть руками лицо, чтобы заглушить тихий плач. Юнги позорно рыдал, стоя посреди комнаты, и по его голым ногам тянулся неприятный сквозняк. Холод от кафельной плитки поднимался вверх, к самому сердцу, и губы дрожали от неотвратимости единственного решения, которое ни один из них не осмеливался озвучить. Юнги рыдал, а Чимин сидел на диване, даже не шевелясь, смотрел на то, как дергаются худые острые плечи, и молчал. Юнги хотелось бы, чтобы он встал, прижал к себе изо всех сил, успокоил, пообещал, что это злая неудачная шутка, которая зашла слишком далеко, но он оставался сидеть там и безучастно наблюдать за тем, как их мир неизбежно рушится.***
Чимин не помнит того, как доезжает до собственного дома — кажется, он несется через весь город, не разбирая дороги, подальше от этого взгляда, от мягких прикосновений, от тихого шепота куда-то в шею, от глаз Юнги, в которых он беспомощно тонет. Возле поезда Чимин закрывает лицо ладонями и тихо рычит; он сам едва ли может объяснить себе, что это было. Он делает две долгие затяжки — быстро, торопливо и по-солдатски, а после щелчком отбрасывает окурок в открытое окно. Не выкурил ни одной сигареты за последние три года, а сейчас сорвался — сам от себя не ожидал. Под ладонями все еще ощущается горячая мягкая кожа, и Чимин словно на репите прокручивает, как приоткрываются чужие мягкие губы на вдохе. Он трясет головой, чтобы сбросить наваждение, прикладывается горячим лбом о руль и тихо скулит. На самом деле Чимину страшно позволить себе думать о том, что он не может его отпустить, как бы ни пытался. Там, в Париже, в самый первый день, он сидел на огромной кровати с видом на остров Ситэ и едва ли осознавал, что все кончено. Чимин разглядывал полки с дисками для него, небольшой туалетный столик с резными ножками и потрепанное, покрытое пылью пианино — Юнги ведь мечтал когда-то научиться играть, и Чимину казалось, что он сможет практиковаться в их парижской квартире. Вскоре Пак избавился от него, уговорив арендодателя освободить место под платяной шкаф, расчистил завалы на книжных полках, а музыкальный стеллаж приспособил под мелкие вещи и чистые носки. Рука не поднялась только на керамическую красную вазу, похожую на те, которые обычно продаются на блошиных рынках и коллекционное издание Pink Floyd — любимую группу Юнги. В последние дни Чимин слишком часто вспоминает месяцы, проведенные в Париже, и отчаянно пытается вспомнить, что вообще представляла из себя его жизнь, кроме бесконечной работы? За шесть лет он ни разу не был ни в Лувре, ни на Елисейских полях, ни даже, черт возьми, на Эйфелевой башне — только провожал взглядом огромный металлический силуэт из окна автобуса каждое утро, боясь опоздать. Он звонит Юнги только к концу бесполезного нудного дня, поздним вечером, когда рой мыслей понемногу стихает, выводит пальцами мудреные узоры на запотевшем окне в пустом кабинете администратора в ресторане и делает короткие вкусные затяжки, смакуя вишневый фильтр и мучаясь от волнения. Должно ведь было полегчать? Он не знает толком, что собирается говорить, но все кажется по-новому странным, а тоненький укол чувства вины дерет разум настойчивой пиявкой, поэтому, когда в трубке раздается хриплое тихое «алло», Чимин прикусывает губу и утыкается в холодное стекло лбом; на выдохе, не думая, говорит первое, что действительно волновало его в эти дни, и к чему он то и дело возвращался мыслями: — Ты на меня злишься? — За то, что ты меня шантажируешь, за то, что ты меня бросил или за то, что поцеловал, когда не имел права этого делать? — голос Юнги звучит в трубке болезненно-сорванным, обжигает чувствительный слух надрывной хрипотцой. — За все сразу, — Чимину кажется, что если он сейчас шелохнется, то непременно спугнет момент, и он говорит осторожно, лишь бы слышать в динамике голос и его дыхание, улавливая шорох вокруг, — я знаю, что до этого момента вел себя… — Как мудак, — Юнги заканчивает за него, и до слуха Чимина доносится какое-то копошение и щелчок зажигалки, — что тебе нужно? Заявляешься спустя шесть лет, крадешь мое кольцо, шантажируешь, поешь со мной детскую песенку. Чего ты, блядь, добиваешься? — Я просто хочу поговорить. Давай попробуем сохранить то, что между нами было? Пусть это останется хотя бы просто хорошим воспоминанием, — мир, кажется, замедляется и останавливается в той точке, где чужой голос наотмашь бьет Чимина, словно пощечиной, по лицу, — тебе больно, мне больно. Я не хочу, чтобы между нами все оставалось вот так. — Больно? — В трубке усмешка звучит кривой и неправдоподобной, — Хорошо. Ты, кажется, хотел встретиться, да? — Юнги замолкает, и Чимин не решается что-то сказать, задерживая дыхание, — У тебя есть пятнадцать минут пока я не передумал. Время пошло. Юнги сбрасывает, не дожидаясь ответа — отыгрывается за всю свою боль по полной, как и полагается тому, чье сердце оказалось растоптанным, а после телефон Чимина тихо звякает уведомлением с адресом, заставляя облегченно выдохнуть. Наверное, выработанная привычка задерживаться на работе впервые сыграла ему на руку, потому что точка на карте в соседнем квартале, чуть больше, чем в пяти минутах езды.