Ты хочешь меня. Ты чувствуешь, как тебя тянет ко мне. Ты думаешь обо мне, даже когда не хочешь думать обо мне. Спорим, я тебе даже снился. И прямо сейчас ты хочешь меня поцеловать. — «Дневники вампира».
Среди всех существующих в мире условностей, не имеющих ни практического смысла, ни повседневного применения, Юнги выбрал самую необоснованную и безусловную — безразличие. Его лицо не трогает практически ни одна эмоция, и оно остается безучастным, бесцветным и пустым уже больше не осознанно и не нарочно, а просто потому, что иначе не получается. Юнги не пытается делать вид, что ему плевать, — он хочет искренне в это поверить, выучить, вызубрить, заучить. Он запретил себе чувствовать, потому что у него были веские на то основания, и теперь каждая пропущенная через тело эмоция отдается острой режущей болью и пронизывает внутренности. Среди всех существующих в мире крайностей, шероховатых, нелепых, безысходных, Чимин для него — самая губительная, — данность. Однажды он так глубоко пробрался в сердце и душу, что избавиться от него теперь невозможно, сидит там, словно назойливый сорняк, где-то в самых венах, в артериях, глубоко, надрывно и цепко — не отодрать. Мысли о нем, как наркотик, взрываются газовыми шарами под кожей, лопаются в капиллярах и отравляют сердце. У Юнги к нему десять лет жизни, бездарно потраченные на тоску и сожаление; самые драгоценные воспоминания, которым теперь никуда не деться, и которые в памяти яркие-яркие, как свежепроявленные снимки полароида; все песни Radiohead, бесконечно печальные и неброские; все разноцветные вязаные шарфы, мелькающие яркими пятнами в суете безликого города; горящая метка, расцветающая на коже бледно-алым зарубцованным шрамом. Чимин улетел тогда некрасиво, неправильно, и Юнги казалось, что он забрал самую большую и важную часть его самого — душу, к которой был допущен невинно и трепетно. И вот теперь, спустя кучу лет и множество ошибок, они снова здесь, в этой точке, и это зависимость, проигранная заранее. — Течка спровоцированная? Вас пытались подавить или пометить? — омега в ярко-желтой люминесцентной куртке, которая явно ему велика, устало выдыхает, снимая с шеи стетоскоп, и смотрит на Юнги глазами, не выражающими сочувствия. Он отточенным жестом избавляется от одноразовых стерильных перчаток, сворачивая трубку механического тонометра, и от его безэмоционального взгляда внутренности у Юнги сжимаются, а сердце ухает в бесконечность. Он веско отрицательно качает головой, а после впивается ногтями под кожу от особенно яркого спазма, и едва не закатывает глаза, сгибаясь пополам. Сотрудники скорой помощи ходят по его квартире прямо в ботинках, не разуваясь. Юнги только наблюдает за ними, сжимая низ живота обеими руками, и молчит. Не потому даже, что не хочет отвечать на провокационные вопросы, а еще и потому, что острая надоедливая боль нещадно пронзает все органы, заставляя только чаще хватать ртом воздух. Все внутри будто скручивает, и это ощущается одновременно невыносимо и унизительно, гадко, противно, оскорбительно — внутри и снаружи. По его бедрам течет вязкая липкая смазка, оставляя на диване мокрое насквозь жирное пятно, а у Юнги только и остаются силы на то, чтобы пытаться удержаться в сознании, пока его живот продавливают безжалостные пальцы врача. — Я не вижу причин для госпитализации. Патологии нет, это нормальная течка половозрелого омеги. — Нет, — Юнги сопротивляется упрямо, хватает доктора за руку, не позволяя подняться с места, и умоляюще смотрит снизу вверх, — пожалуйста, я прошу вас, сделайте что-нибудь. Я выпил три таблетки блокаторов, мой альфа не в городе, вы должны мне помочь! На самом деле таблеток было шесть: две перед приемом у Сокджина, еще две после, и две — когда Юнги почувствовал первые позывы, но, вероятно , об этом крохотном обстоятельстве лучше деликатно умолчать. Во-первых, у Юнги нет никакого желания выдерживать на себе осуждающий взгляд, во-вторых, еще меньше интереса выслушивать лекцию о том, как вредно повышение дозировки подавителей, и, наконец, в-третьих, какая к черту разница, если они в любом случае не помогли? Доктор Ли предупреждал о том, что их прием может оказаться бессмысленным — после долгих лет без течек такой активный и резкий выброс половых гормонов корректировать сложно. К тому же, метка горела и чесалась с самого утра, не давала покоя, вместе с преследующим по пятам фантомным запахом Чимина — Юнги был бы дураком, если бы не сложил два и два изначально, но признавать самое страшное даже сейчас мучительно сложно. Его боли и раны слишком долго томились, запечатанные за семью замками, запрятанные глубоко и прочно от посторонних глаз и тщательно оберегаемые, чтобы ни одна живая душа не имела к ним доступа, и вот теперь этот гнойник вскрылся, лопнул, высвобождая все накопленное за долгие годы. — Я дам вам одну дозу обезболивающего, — в полумраке Юнги успевает уловить блеснувшую медицинскую иглу шприца, и на секунду его дыхание замедляется, тяжелеет, — но если оно не поможет, завтра нужно будет обратиться к лечащему врачу. Он не верит Юнги — это слишком очевидно. Вероятно, думает, что Мин один из этих омег, которые молчат о домашнем насилии или насилии в принципе, у которых никогда в жизни не хватит духа заявить на пытавшегося подавить альфу. Вероятно, Юнги и правда выглядит жалко. Вот так, лежа на боку с опущенными до колен пижамными штанами, чувствуя себя липко, мокро и беспомощно, пока ему вводят лекарство, которое совсем не облегчает страдания. Через какие-то минуты за парамедиками хлопает дверь; Юнги не находит в себе сил даже на то, чтобы подняться со своего места и запереть за ними. Что уж там, у него едва ли находятся силы на то, чтобы натянуть обратно штаны, уткнувшись лицом в мягкую обивку спинки дивана и заскулив. Все это время Юнги двигала лишь всепоглощающая и абстрактная жажда мести, прочно стоящая на двух нерушимых столпах: выученном хладнокровии из страха показаться слабым и болезненно уязвленной гордости. Ему чудилось, что он сможет отомстить Чимину вот таким незатейливым способом: выйти за Джинхо замуж, чтобы все вокруг, чтобы только он один знал, как Юнги счастлив и как он ни капельки не желает о прошлом. Какая ужасная глупость. Разве мог он умещать в своем крохотном сердце столько ненависти? Теперь она пузырится, шипит кислотой и лезет наружу, и Юнги чувствует себя окончательно сбившимся с курса боингом-767, не принадлежащим себе. Он несется вперед на такой огромной скорости прямо навстречу своим страхам, что столкновение определенно станет фатальным. Он больше не контролирует ничего в своей жалкой жизни, готовый отступить, сдаться; он вот-вот упадет через баррикаду обратно, потому что внутренняя омега настойчиво требует внимания, которого ее лишали слишком долгое время. Юнги не успевает опомниться, потому что переход совсем незаметный: сознание уплывает слишком быстро, неуловимо, а за ним приходит черная пустота. Ветер, кажется, свистит в черепной коробке, винты вырывает с корнем на бешеной тяге, все лампочки на приборной панели невпопад переливаются умоляющим светом тревоги, и в вакууме заедает надоедливый вой сирены. Юнги чудится, что он лежит голым телом на обжигающем металле двигателя, заваленный креслами, без кислородной маски и возможности сделать вдох из-за перетянувшего грудь спасательного ремня, способный лишь в агонии колотить кулаками по бесчувственному железу и задыхаться от боли. Первая из двух громадин дает слом, бетонная крепость рушится, уши застилает от грохота бьющегося стекла. Щелчок зажигалки, выдох, разрыв аневризмы, и ужасающая тишина, падающая стремительно на напряженные плечи, взрывается мириадами позвякивающих осколков — телефон гремит агрессивным металлическим хрипом, оставленный на кофейном столике. Юнги находит в себе силы дотянуться до мобильника, не поворачивая головы, и принять звонок. Это может быть Чонгук, Тэхён или Намджун — кто угодно, кому вообще есть дело до его картонного существования в этом мире. Кто угодно, кроме Джинхо. — Ты на меня злишься? — голос Чимина, как насмешка, как тычок в спину или плевок в самую душу; Юнги не знает, что из этого унизительнее. Почему этот человек просто не может оставить его в покое? Неужели недостаточно, что Юнги думает о нем и днем, и ночью? — За то, что ты меня шантажируешь, за то, что ты меня бросил, или за то, что поцеловал, когда не имел права этого делать? — чеканит настолько холодно, насколько только позволяют натянувшиеся до предела ниточки. — За все сразу. Юнги хочет сказать ему много, слишком много: о том, как он устал в своем непроглядном одиночестве, о том, как ему больно и гадко, о том, как он отчаянно пытается научиться жить без него, без этой боли, выламывающей ребра, и как раз за разом терпит чертово поражение. А еще о том, как сам себя за это ненавидит. За то, как отчаянно, как жадно давит в себе блядское желание прижаться, чувствовать, ощущать кожей и сердцем эту разъедающую непристойную близость. — Ты, кажется, хотел встретиться, да? Возможно, это ошибка. Возможно, слабость перед инстинктами. Возможно, Юнги будет долго об этом жалеть, но слова вырываются быстрее, чем их смысл доходит до разума, и приходится в испуге зажать себе ладонью рот. Юнги глупый и прекративший бороться жалкий слабак. И он так безнадежно нуждается в чужом феромоне прямо сейчас, что это почти воспаление. — У тебя есть пятнадцать минут, пока я не передумал, — вторая башня рассыпается обломками прямо у ног, — время пошло. Юнги уверен, что Чимин не успеет, и это его страховка — натянутая до предела под тяжестью собственного бессилия муфта карабина, жалобно поскрипывающая от каждого неосторожного действия. Чимин не успеет, только если не находится на соседней улице, а это почти невозможно. Сейчас, лежа здесь в полном одиночестве, Юнги может утешать себя этим сколько угодно: пусть он поддался животным инстинктам, пусть растерял всю свою холодность и воинственность, но он не откроет Чимину, стоит ему опоздать хотя бы на десять секунд. Минуты сменяют друг друга неторопливо и медленно, почти терпеливо. И с каждым шажком секундной стрелки мышцы в животе все сильнее стягивает ноющим спазмом, заставляя так сильно сжимать челюсти, что кожа на шее натягивается и болит, обтягивая проступающие вены и жалобно дергающийся кадык. Юнги почти может это контролировать. Он ведь терпел так долго — теперь тоже справится, только бы найти в себе хотя бы немного сил. Зажмуриться крепко-крепко, как в детстве, когда с головой прятался под одеялом от страшного монстра, затаить дыхание и замереть, сделаться маленьким и неприметным, пока усталость не завладеет всем его телом целиком, полноценно вступая в свои права и заставляя провалиться в тяжелый беспокойный сон. Если стоять лицом к лицу со своими страхами так долго, то они перестанут казаться такими огромными. Рано или поздно придется убрать край одеяла и вылезти из-под вороха мягких подушек, чтобы посмотреть ему прямо в глаза, задушить в себе тревогу и стать действительно взрослым; однажды все же наступит утро, и преследующие каждую ночь черти исчезнут, растворятся в пустоте и больше не потревожат. Юнги царапает свои бедра ногтями, сжимая нежное распаленное тело с таким остервенением, как будто оно его предало, а после в дверь звонят, и он пропускает вдох, замирая на месте и переводя взгляд на циферблат на экране мобильника. Одиннадцать, мать их, с половиной минут — фальстарт. Мин на секунду жмурится, чувствуя отчаяние. Феромон Чимина, плотный и вязкий, пробирается даже через дверь, и, стоит инстинктивно глубоко вдохнуть, и Юнги кажется, что он нужен ему для жизни больше, чем кислород. Блядь, блядь и блядь. Те секунды, в течение которых Юнги в нерешительности зависает с занесенной рукой над ручкой двери, по ощущениям длятся вечность. Все так глупо и неправильно, как будто их закинуло во второсортную низкобюджетную мелодраму для папочек в декрете, которым слишком мало внимания стал уделять муж. Как будто они подростки, которые не могут справиться с физиологией, как будто… — Юнги, — роняет Чимин растерянно, стоя перед ним в криво застегнутом пальто, и не успевает продолжить, потому что Мин вытягивает руку вперед, не позволяя перешагнуть порог. — Прежде, чем ты сюда войдешь, обещай, что не станешь задавать никаких вопросов. Между ними все сложно настолько, что оба чувствуют кожей вставшее костью поперек горла напряжение. Чимин заторможено кивает, и рука Юнги в ту же секунду безропотно слабнет. Он позволяет войти, отшатываясь назад, словно в бреду, и обнимает себя за плечи, терпеливо дожидаясь, пока Чимин избавится от пальто. Все это похоже на замедленную вдвое сьемку в кино — ужасно, ужасно странно. — Просто скажи мне, что я должен делать, — у Чимина глаза такие, что Юнги не выносит на себе их пристальный взгляд. — Быть моим обезболивающим, — просто отвечает Юнги, — ты никогда не проводил течку с омегой? Шаг дается губительно сложно, но Юнги старается оставаться холодным даже сейчас, когда неуверенно потягивает руку и касается широкой груди. Изящные пальцы едва накрывают белоснежную ткань его рубашки, проходятся невесомыми прикосновениями по лацканам пиджака, спускаясь вниз к ряду пуговиц; он почти не дышит, когда проходится по ткани, и медленно напряженно сглатывает. Чимин не двигается, хотя Юнги явственно видит, как нервно пульсирует венка на его шее, когда пространства между ними становится меньше. Чимин дышит глубоко и размеренно, раздувает ноздри, потому что его и самого ведет от концентрированного смолянистого запаха, который источает омега, и он слегка потирает ладонь о карман пиджака. Юнги знает эту дурацкую привычку и ухмыляется — Чимин трет ладонь, когда нервничает. — Твои течки — это другое. — Что в них особенного? — Ты. Губы почти складываются в улыбку, но Юнги успевает их поджать, чтобы не выдавать себя с потрохами — казалось бы, куда уж больше. Он проводит пальцами по стыку полочек от верха воротничка к низу, не решаясь зайти дальше, словно перед погружением в воду, и задерживает дыхание, оглаживая черные матовые пуговицы и ныряя в отверстие между ними, чтобы подушечками коснуться горячей кожи. Неужели он действительно собирается провести течку с… — Боже мой, это безумие. — Прикоснись ко мне, — говорит Чимин, и Юнги проваливается, завороженно выдергивая пуговицы из петлиц, чувствуя облегченный горячий выдох в макушку.***
— Ты никогда раньше не проводил течку с альфами? Юнги скосил взгляд с серьезного лица Чимина на аккуратно застеленную кровать в углу: все вокруг казалось смущающим и чрезмерным. Покрывало с супергероями, статуэтки с персонажами аниме на белоснежных полках, школьный аттестат под стеклом… — Да, — Юнги нервно выдохнул, с отчаянием утыкаясь лбом в плечо своего альфы, — но дело не в этом. У тебя обои с утятами! — он абстрактно махнул в сторону рукой, все еще не поднимая головы и сосредоточенно кусая губы. Чимин сверху ласково хмыкнул. — Здесь давно не делали ремонт… — Боже мой, это безумие. — Прости, нужно было снять гостиницу, — Чимин запустил пятерню в пушистые волосы на чужом загривке, а Юнги почувствовал очередной тянущий спазм, простреливший низ живота. Они планировали заняться любовью у Чимина дома впервые. Нет, конечно, они уже спали несколько раз до этого, но никогда прежде не проводили вместе течку, и все казалось неловким и смущающим. Особенно фотография Пака с родителями в рамке на стене: Юнги казалось, что все трое осуждающе смотрят на него прямо с этой проклятой бумажки. — Мы остановимся, если захочешь, — Чимин дышал через раз, улавливая, как чужой аромат усиливался, становясь плотнее, — обещаю. Он провел рукой вдоль бедра омеги, не напирая, скорее спрашивая разрешения, очень осторожно и бережно, и поднялся к талии, легко сжимая нежную кожу через ткань худи. В его движениях не было напористости, не было никакого давления — Чимин изучал, как отзывалось тело Юнги на новые прикосновения, как менялся его запах, когда альфа так близко, когда между ними колкое электричество и воздух разряжен настолько, что контролировать ритм дыхания не представляется возможным. Юнги уткнулся кончиком носа в его подбородок, и в этом простом касании было слишком много желания и нежности. А после, лежа спиной прямо на скомканном лице Человека Паука, он задыхался от нехватки воздуха легких, отчаянно жмурился, закатывал глаза и растворялся в той нежности, в которую Чимин его заботливо кутал. Юнги скользил размытым ничего не соображающим взглядом по потолку, усеянному самоклеющимися голографическими звездочками, которые, должно быть, еще и светились в темноте, и кусал губы, пока Чимин двигался внутри аккуратно и бережно, заставляя сбито шептать ругательства и умолять не останавливаться.***
Им никогда не нужны были слова, чтобы понимать друг друга, и тот факт, что за шесть лет вдали не только физически, но и морально, это обстоятельство никак не изменилось, отзывается липким страхом. Юнги вдруг с ужасом обнаруживает, что без Чимина в его душе и сердце образовалась кровоточащая расщелина, которая сейчас постепенно затягивается, и деваться от этого осознания совершенно некуда, потому что они касаются друг друга запредельно, тягуче, медленно, уверенно — так, как касались друг друга прежде. Вот только у Чимина теперь руки стали грубее, настойчивее, и Юнги в них непозволительно хорошо. Он плавится, выгибается навстречу прикосновениям, в пластилин превращается, и каждый выдох дается свободнее и легче, потому что боль наконец-то слабеет. Губы бесцельно скользят по подставленной шее, оставляют влажный мимолетный след, высыхающий под горячим дыханием, и Юнги впитывает каждой клеточкой густой аромат. Нет у него ни сил, ни желания, чтобы сейчас собственную душу препарировать под увеличительным стеклом. Есть только прикосновения чужие — осторожные, только его горячее сбитое дыхание над ухом и мелкие капельки пота, проступившие на лбу испариной, что скатываются крупно по напряженным вискам. Их Чимин собирает губами, но дальше зайти не решается, и Юнги, не в силах больше оставаться в статичном положении, настойчиво утягивает его в сторону спальни — бездумно, на каком-то шестом чувстве. Все трещит по швам, трескается и разваливается, громыхая вокруг них каменными глыбами, словно они двое оказались отрезаны от целого огромного мира, скрытые под завалами обоюдного сумасшествия, разделенного на двоих. Осознание содеянного ошеломительно бьет по голове, когда они падают на постель и Юнги седлает крепкие бедра в беспамятстве, кусает губы и ёрзает; он медлит какое-то мгновение, вынуждает Чимина посмотреть на себя, обхватив его голову обеими руками, нависает сверху и вглядывается в почерневшую радужку, пока пытается выдавить из дергающегося горла хоть что-то. Он не знает, не умеет бороться с этими чувствами, но плавится от осознания, что Чимина хочется всего — до тока на кончиках пальцев, до искусанных губ, до всполохов света перед глазами, только Юнги ни ему, конечно, ни даже себе в этом никогда не признается, потому что он только стоя на краю пропасти может вот так надрывно, обжигающе цепляться за него, наплевав на гордость. После всех лет одиночества, после лжи, лицемерия и бесчестия, после всего выпитого и скуренного, после всех — чужих, таких неважных — стонов в губы, Юнги только с ним кроет так по-особенному сокрушительно, особенно теперь, когда Чимин свои ледяные ладони сует ему под футболку, заставляя прижаться ближе. — Поцелуй меня, — Юнги прокатывается вставшим членом по его крепкому животу, изгибаясь, шепчет нетерпеливо, стягивая с себя дурацкую тряпку, — сейчас же. Чимин задевает соски обжигающими ладонями, спускаясь ниже, прижимается лбом к бешено вздымающейся груди, жмурясь, и впивается пальцами в бока так, что непременно оставит после себя синяки, потираясь колючей щекой о нежную кожу. — Ты будешь жалеть, — сипит неразборчиво в неясном Юнги порыве отчаяния, как заведенный, пальцами выводит узоры на бедрах, липких и холодных от смазки. — Это неважно, — Юнги всего перетряхивает, и он испуганно сжимает пальцы на широких плечах, желая притянуть ближе и оттолкнуть одновременно, сам себя не понимая, — я в любом случае буду жалеть о том, что ты здесь, так что это не имеет значения, — смотрит на чужую растрепанную макушку с неясным страхом во влажных глазах, пугаясь не столько этой близости, сколько собственной реакции тела. — Поцелуй меня. Чимин теряется в нерешительности только на секунду — Юнги видит мелькнувшее тенью сомнение и панику на дне огромных зрачков, когда альфа наконец-то поднимает голову. Это похоже на стоп-кадр из фильма: то, как они оба зависают, впервые, наверное, за все это время всматриваясь в лица друг друга так жадно. Чимин приходит в себя первым, тянется зачарованно и мягко, на вдохе касается чужих губ своими. Юнги кажется, что они соприкасаются открытыми ранами, настолько этот поцелуй ощущается диким и варварским. Он отстраняется на пару секунд, сыто и довольно облизывается, потому что иначе бы просто сошел с ума, а после притягивает Чимина за ворот для полноценного поцелуя, обвив крепкую шею руками. — Блядь, — Юнги выдыхает немного сбивчиво, почти не отстраняясь, — ещё. В этом поцелуе столько невысказанного, что оно ощущается едва не физически, висит непроницаемой завесой где-то в пространстве, и ширится, затопляя сознание. Юнги ужасно слаб перед ним, и это его совсем не красит. Он цепляется за плечи Чимина так остервенело, словно никогда не отпустит, и почти умоляюще хнычет, мокро ведет губами по его подбородку, спускаясь к шее, влажно целует, прямо там, где бьётся тонкая венка, там, где феромон чувствуется ярче всего, и легко прикусывает кожу зубами, тут же утыкаясь в это местечко носом и вдыхая его терпкий пьянящий аромат. Их запахи смешиваются в едкий бурлящий коктейль, Чимин чувствует это, когда Юнги прижимается к нему отчаянно, доверчиво, запредельно, трётся об него, выпуская феромон, и это отправная точка, в которой оба окончательно теряют остатки самообладания. Омега стонет с каждым движением, когда головка его члена снова и снова прокатывается по напряженному животу, и это так хорошо, так сладко, что Чимин не может себя сдерживать. Он изучает нетерпеливыми прикосновениями изгибы тела, вычерчивает их по памяти заново, сжимает кожу до алеющих отметин, бешено скользит руками везде, куда только удается дотянуться, и низко гортанно рычит, обдавая покрасневшее ухо омеги горячим дыханием. Инстинкты, которые Юнги так долго подавлял, от которых отмахивался, теперь наконец-то полноправно берут свое. Альфа рычит, а потом Юнги кладет его руку на свою ягодицу, становясь мягким и пластилиновым, податливым и слабым, и Чимин сжимает пятерню настойчиво, подается вперед резко, заставляя ахнуть, меняя их местами, вжимая в матрас и лапая неприкрыто и нагло. Его хочется так, что по телу идут волнами электрические разряды, и у Юнги под кожей разгорается такой пожар, который способен снести все на своем пути. Пак видит, как он бессилен перед его запахом, как не может сопротивляться давящему феромону альфы, и ухмыляется беззлобно, восторженно. Видимо, Чимин сам не до конца осознает, как быстро он переключается, как очевидно в нем сквозит желание быть ближе, пометить, присвоить, как утяжеляется его запах и как это влияет на самого Юнги, который гнется и ластится под горячие ладони, словно нуждающийся. Сердце бьется, как сумасшедшее, заходится бешеным свистом, отплясывая канкан, и воздух, тяжелый и разряженный, забивает легкие своей умопомрачительной вязкостью. Юнги утопает пальцами в мягкой ямочке чужого подскулья, скользит по лицу взглядом, и рассыпается заживо, потому что падает в сладкое марево, безропотно ему подчиняясь. Он думает, что Чимин послан ему прямиком из Ада, когда альфа доходит до кромки штанов, о том, что он умрет этой ночью, потому что завтрашним днем, должно быть, будет считать все произошедшее самой страшной ошибкой, а еще о том, что губы Чимина созданы для поцелуев, потому что смотрит на то, какие они охуенно влажные и припухшие прямо сейчас, и не может оторваться. Они сходят с ума, они готовы сойти, словно бы город рухнул, пал прямо к изножью их огромной кровати, и мир замедлился, затих, остановился, готовый исчезнуть полностью. Окончательно срываются все предохранители, это конечная, это последние удары пульса, это красная тряпка и стоп сигнал. Юнги готов пеплом рассыпаться прямо здесь, в этой чертовой кровати, и впитаться в простыни вместе с жирными каплями смазки, стекающими по его бедрам. — Пожалуйста, — почти умоляет, дергает Чимина за загривок к себе и впивается в губы жадно и мокро, дрожа всем телом, разведя ноги и подставляясь. Сквозь неплотную брючную ткань в бедро Юнги упирается крепкий стояк, и он накрывает его ладонью, почти захлебываясь от желания. Все темное, жгучее и грязное, что только есть в нем, рвется наружу, как обезумевшее голодное до мяса зверье, словно напалмом вырывается из грохочущего нутра и лавой сочится по распаленному телу. — Чимин. Его прикосновения к телу какие-то нереальные, потому что Юнги чувствует и не чувствует одновременно, где находятся руки альфы. Все тело горит, хочется еще и еще. Дыхание загнанно-сбитое, тяжелое, хриплое, и собственные стоны кажутся отдаленными и глухими. Юнги падает все глубже и глубже — сам не остановится точно. — Чимин-а. Юнги скулит, когда от его губ отрываются, смазанными взглядом скользит по лицу, тянет обратно, ближе, крепче, теснее, жарче, чтобы чувствовать это непозволительное удовольствие как можно дольше. Юнги хочет его член, язык, губы, руки — желательно везде и одновременно. Он нёбом ощущает плотный сбившийся феромон, втягивает жадно и нетерпеливо воздух сквозь зубы и сжимает в руке головку через ткань, заставляя Чимина буквально взвыть. Чимин ловит руки Юнги, которыми он так отчаянно цепляется за своего альфу, держит крепко, вылавливая смазанный затуманенный взгляд, а у самого голова кругом от этого мягкого аромата. Запах Юнги ощущается слишком остро, оседает на корне языка, мешая дышать, и у Чимина в голове вакуум, плотный и непроницаемый. — Юнги, Юнги, — он шепчет так шумно и загнанно, словно пробежал по меньшей мере километров двадцать с тяжёлым мешком на спине, — слышишь меня? Маленький, родной, смотри на меня. Он обхватывает его лицо обеими руками, слегка приподнимает и легко дует, заставляя хотя бы немного очнуться от этого безумия. Юнги словно отключен от реальности, и у Чимина губы складываются в невольную улыбку. — Стой, — он медленно поглаживает его щеки большими пальцами не столько с целью остудить, сколько из желания постоянно касаться, а самого трясет от густого возбуждения, — мы должны остановиться, слышишь, Юнги-я? Ты ведь не хочешь завтра жалеть о случившемся, правда? — Пожалуйста, — Юнги падает на подушки, жмурясь, разводит ноги призывно и чувствует, как в груди начинает клокотать густое и насыщенное раздражение. У него сейчас полный уход в инстинкты, и оттого губы капризно кривятся. — У тебя течка, — констатирует Чимин очевидное, наваливаясь сильнее, не позволяя изворачиваться и тереться, отцепляет от себя чужую хваткую руку и сжимает в своей, переплетая пальцы, не позволяя себя касаться. — Ты не пахнешь своим альфой, — целует совсем осторожно под нижней губой, — и ты мой бывший... Юнги переводит на него абсолютно пустой взгляд, выгибая вопросительно брови, и слегка сгибает колено, надавливая на член, а в груди клокочет от противоречий: вот губы, бережные, желанные, а вот сжатые кулаки, лишь бы не коснуться. Почему нет? Ему нужен Чимин. Сейчас. — Иди сюда, пожалуйста, — жалобно тянет Юнги, потому что не может себя контролировать. Он растерян, он чувствует влагу, чувствует мелкую дрожь в ногах, которую никак не может унять, и разводит бедра, но его держат крепко, не давая извернуться. Юнги бьется в отчаянном приступе, пытается надавить на плечи, перевернуть их обоих на кровати, сесть сверху, чтобы открыть себе больше доступа к такому желанному телу, и почти хнычет, захлебываясь от нехватки, потому что способен забрать инициативу себе, если ему только позволят. — Я помечу тебя, — объясняет Чимин плохо слушающимся голосом, и на секунду между ними виснет молчание и тишина. Юнги замирает, прекращая попытки высвободиться и совсем затихает. Дышать сложно, говорить сложно, контролировать себя — тоже. Это сумасшествие, и от этого так горячо и больно что-то ломается в груди; Юнги словно физически ощущает, как наступает себе на горло. Сейчас, когда касается его носа своим, до боли стискивает зубы, и тихо воет сквозь сомкнутые губы. Он смотрит на него испугано и ненавидит себя за то, что ломается под таким пристальным отчаянным взглядом, под этим обжигающим мягким шепотом, под его прикосновениями и запахом. — Но я могу помочь, — Чимин находит его губы своими, мягко прикусывает, оттягивая нижнюю, а Юнги плавится, не до конца осознавая, что именно он имеет в виду. Чимин слишком быстро заставляет снова проваливаться, потому что касается жарко и недвусмысленно, и все успевшие возникнуть сомнения понемногу тухнут, когда альфа ныряет обратно к разведенным ногам, аккуратно стаскивает с худых бедер мягкую ткань, и покрывает кожу невесомыми поцелуями осторожно и бережно, с самой искрящейся и чистой нежностью на свете. Он вычерчивает кончиком языка на коже узоры, толкается носом в пах сквозь белье, трется щекой, заставляя Юнги подмахивать активнее тазом и стонать слишком откровенно, и крепко держит его ноги по обеим сторонам от лица, не давая сомкнуть. Он прикусывает нежную кожу на внутренней стороне, мягкую, трепетную и горячую, облизывает тазовую кость и протяжно тяжело выдыхает, обхватывая ладонью Юнги сквозь белье так, чтобы пропитанная насквозь смазкой головка терлась об ткань. До слуха доносятся влажные звуки, с которыми приоткрывается крайняя плоть, и Юнги натурально дрожит под касаниями умелых пальцев, толкаясь в руку. Он закрывает себе ладонью глаза, откидываясь головой назад и прогибаясь в спине, когда к неторопливой ласке добавляется ощутимое и желанное прикосновение осторожных пальцев к ягодицам. Чимин изучающе скользит между ними, собирает влагу, и слегка надавливает на вход так, чтобы заставить Юнги негромко вскрикнуть, чувствуя легкость как физическую, так и наконец-то вновь моральную. Омега напряженно стонет, насаживается сильнее, выдерживая мучительную пытку медлительностью и чувствуя, как его белье прилипает к коже от обилия смазки. — Сними их с меня, — Юнги чувствует, что больше не может терпеть, он хочет чувствовать его тело каждой клеточкой своего, хочет, чтобы они переступили эту черту и уничтожили наконец все негласное, сжигая мосты дотла. Он хочет его внутри, пусть хотя бы вот так неправильно, грязно, запретно, пусть только на одну короткую ночь. Но целиком. Чимин вопреки всем желаниям не отвечает, притирается пальцами, ведет активнее, одновременно с этим удобно сжимая в руке напряженный член, начиная отрывисто двигаться, набирая темп. Юнги хорошо и влажно, но недостаточно, и он болезненно хмурится, трется постыдно о пальцы задницей, ощущая, как чавкает и сбивается ткань его трусов между ягодиц, впивается в мышцы, и это только заводит еще сильнее, настолько, что хочется материться. Кровь распаляется до предела, Чимин смазано целует его бедро, двигаясь быстрее и настойчивее, слегка опираясь на согнутый локоть. Постепенно движения становятся все более отрывистыми и нечеткими, рассредоточенными, жаркими, жалящими; Юнги успевает попасть в этот рваный обескураженный ритм, широко открывая рот и окончательно отключаясь. Его мажет и мажет, пока Чимин доводит его до заветного исступления. Ему кажется, что колени дрожат, а в глазах темнеет от скручивающего удовольствия, особенно, когда Чимин, не прекращая движений рукой, укладывается головой на его ляжку, отодвигает липкий кусок ткани и входит пальцами на всю длину. Они хаотично и рвано скользят внутри, ногти иногда задевают гладкие стенки, и от этого Чимин только быстрее двигается, смыкая зубы на нежной коже. Это не метка, а Юнги невыносимо хочется ее прямо сейчас, потому что он закатывает глаза и скользит влажной спиной по сбитой простыни, упираясь в матрас локтями. Ему требуется пару особенно сильных толчков внутри, чтобы замереть на месте, найти ладонь Чимина и сжать ее своей рукой изо всех сил, шипя сквозь зубы ругательства. Кажется, капилляры в его глазах лопаются. Он готов поспорить, что слышит их треск. Ему кажется, что небо решило обрушиться прямо на него, усыпанное крохами звезд, и закружить в этот безумный танец. Голос едва ли поддается ему, и он только и может, что мычать и кусать ребро ладони, щедро заливая его слюной, и двигаться невпопад, умирая от того, как нетерпеливо мышцы сжимаются вокруг фаланг. Напряженное тело, как пружина, сжимается, и от кончиков пальцев по предплечьям ползут назойливые мурашки, а в животе затягивается плотным узлом болезненный предел удовольствия, и Юнги поджимает пальцы на ногах, обильно кончая в чужую теплую ладонь. Сперма пачкает руку Чимина, живот, безнадежно испорченное белье, стекает по бокам, мгновенно высыхая и становясь стягивающей и холодной. Юнги зарывается пальцами в его волосы устало, мягко перебирает прядки и изо всех сил пытается не думать, закрывая глаза и утягивая Чимина за подбородок к себе, безмолвно требуя ласки, потому что надеется — он правда надеется, — что это поможет отсрочить утро. Когда его наконец увлекают в тягучий, приторный поцелуй, Юнги почти умирает. Голова отключается, вытесняя мысли, и он закрывает глаза, прижимаясь к вздымающейся груди Чимина. — Юнги… — Молчи. Он еще не знает, что позже, спустя несколько минут неторопливых поцелуев и скользящих пальцев вдоль кожи, когда он полностью выбьется из сил и уснет, Чимин будет покрывать каждый миллиметр его покатых плеч нежными касаниями губ, чертить взлетные полосы краешком состриженного ногтя вдоль тонких предплечий и касаться кожи, как зачарованный, словно в бреду, чувствуя его тепло. Он не знает, что Чимин будет долго изучать умиротворенное лицо, рассматривать небольшие острые губы, припухшие после поцелуев, и аккуратно убирать от глаз влажную челку. Он не знает, что Чимин достигнет метки и очертит ее по контуру, мучаясь от неясного чувства тревоги, а после сбежит, беззвучно закрыв за собой дверь квартиры, как если бы сделал что-то противозаконное и неправильное, забыв про оставленный на полу коридора пиджак.