Привет, мне так одиноко. Мое сердце словно камень. Кажется, я единственный, у кого оно разбито. — Cue «Hello»
Двое суток, которые Юнги проводит запертым в собственной квартире, кажутся персональным адом. Он слоняется из комнаты в комнату, избегая зеркал, курит в спальне, высунувшись половиной туловища из окна и безучастно наблюдая за жизнью внизу, поет вслух, читает что-то, напивается и отключает телефон, чтобы не звонить. Господи, как же не хочется случайно ему позвонить. Юнги, конечно, находит на полу в коридоре пиджак, а после борется с собой минут двадцать, тридцать, или вовсе целую вечность, но в конечном итоге сдается: тащит его прямо в развороченную кровать, тычется носом в стойку воротничка с обратной стороны — там, где запах чувствуется сильнее всего — и мнет руками мягкую ткань, жмет ближе, утыкаясь всем лицом, вдыхая глубоко и жадно. Но всеми силами отрицает тот факт, что пытается гнездиться. В том, что Чимин уехал, нет совсем ничего удивительного. Было бы странно просыпаться в одной кровати после всего, что произошло. Еще более странно — говорить об этом. Юнги уверен, что им пришлось бы поговорить, а это самое сложное и пугающее: страшно услышать то, что Чимин собирается ему сообщить. Гораздо легче обвинить его во всех смертных грехах, повесить на него ярлык предателя, лишь бы только себя самого убедить в том, что их встреча была ужасной ошибкой. Долгие годы, полные неудач и сокрушительных провалов, накрепко закрепили в голове убеждение: достаточно всего лишь удачно выйти замуж и научиться жить без глупых чувств и сожалений о прошлом, тогда все проблемы решатся сами по себе. Только вот стоило Юнги приблизиться к заветному желанию, почувствовать себя по-настоящему счастливым или хотя бы свободным он так и не смог. А теперь его сердце разъедает от тоски и от ужасающего, ошеломительного по своей природе, как ящик Пандоры, и совершенно неожиданного открытия, которое Юнги делает сидя перед косметическим столиком и рассматривая свое безжизненное лицо. Он не хочет за Джинхо замуж. Ему противна сама мысль о том, чтобы связать себя узами брака с человеком, который совершенно не нужен ему, и которому не нужен он. Это абсурдно, глупо, пугающе и бесчеловечно. — Кан Юнги, — говорит он хрипло и тихо, будто сам не веря тому, что эти неправдоподобные, уродливые, глупые слова взаправду звучат в оголтелой тишине комнаты; он протягивает руку невидимому собеседнику и непонимающе хмурится, силясь выдавить улыбку, — меня зовут Кан Юнги. Слова встают комом в горле, приходится прикладывать усилие, чтобы вытолкнуть их наружу — Юнги ими почти тошнит. Он повторяет это снова и снова, репетирует, как ему придется представляться после свадьбы, пока не начинает медленно сходить с ума, потому что ловит дереализацию и едва ли осознает, что это странное, неумелое сочетание слов имеет к нему хоть какое-то отношение. Он гнал от себя мысли о Чимине все это время, убеждал себя, что так будет лучше, но они все равно возвращались снова и снова, и теперь окончательно застигли врасплох, крепко схватив в когтистые лапы. От них не спасают ни седативные, ни антидепрессанты, ни нейролептики — боль все равно выламывает ребра, кажется, будто она никогда не прекратится, и Юнги только злится на свое глупое тело и сердце, с которыми больше не может воевать. Он не может жить без Чимина, потому что тогда каждый день превращается в пытку. Не может жить с ним, потому что между ними шесть лет холода со своими минусами и… минусами. Не может жить с Джинхо, потому что теперь это кажется аморальным и нелепым решением. И, в конце концов, совершенно не умеет жить один. Он бежит от этих обжигающих, сильных чувств, слишком долго таившихся взаперти, и страдает от каждого принятого решения. Свадьба с Джинхо казалась спасением, и Юнги сколько угодно мог тешить себя этой глупой иллюзией, если бы к нему не вернулись запахи: какая ирония, он потратил так много сил, чтобы добиться своего, а ему изменяют с простым горничным. Все эти отношения изначально были сфабрикованным мусором, а теперь и вовсе напоминают второсортный суррогат. Неужели он не достоин настоящей любви? Неужели не заслужил кого-то близкого и родного? Чтобы проснуться однажды утром, смотреть на него, касаться осторожно бережными прикосновениями горячих пальцев любимых черт и просто знать, чувствовать — что теперь все хорошо, теперь правильно. Можно сколько угодно терзать себя, винить за спущенные в унитаз годы мучений и ошибок, но от собственной беспомощности никогда уже не отмыться. Сколько бы ни произошло с ним перемен за эти шесть лет, одно обстоятельство не поддавалось никакому влиянию — его любовь к Пак Чимину. Юнги долго и упорно мог убеждать себя, что все эти годы поставили жирный крест на его чувствах, что он остыл к Чимину, что их больше ничего не связывает, но то, что произошло между ними той ночью, то, как тосковало и изнывало тело Юнги по чужим касаниям, то, как он не мог себя контролировать, то, как жадно он требовал поцелуев, — словно гвозди в крышку гроба самоуважения. Чимин — его вечное одиночество, помноженное на бесконечную тоску. Чимин — это все фильмы Марвел, бейсболки, мягкие свитера, смешные рождественские носки, совместная готовка, которая неизбежно заканчивается испорченными продуктами и въевшимися пятнами на футболках. Это смех — искренний, чистый, звенящий. Это говорить до утра. Это целоваться в лифтах. Это кофе в картонных стаканчиках с милыми рисунками котят маркером. Чимин — это расползающийся в животе липкий страх и холод. Счесанные костяшки, искусанные губы, сорванный хрип и высокий голос в трубке с жестоким «абонент находится вне зоны действия сети». Это проклятье, которое не получается вылечить. И пусть в картине мира Юнги любовь — уже давно не про слабость или самопожертвование, она про тоску, мерную и гудящую, как сигнал поисковой сирены. Про невозможность чувствовать и касаться, про терпкое густое отчаяние и про остывшие к утру простыни. Про то, как Чимин целует его мочки, переплетения вен на запястьях, про то, как его не хочется слышать, но хочется слушать, а еще про развороченную гардеробную и горсть блистеров в помойном ведре. У любви его имя, и пахнет она теплом мускуса с примесью сладкого парфюма из черт знает какой по счету коллекции Диор. Юнги скидывает вещи в чемодан бесцельно, зажав в зубах сигарету, пепел с которой сыпется прямо на дорогой паркет, и убеждает себя, что ему просто нужно еще немного времени. Рано или поздно все это кончится, не будет же он всю жизнь страдать по человеку, который больше ему не принадлежит. Просто нужно уехать на время из города, вырваться хотя бы на сутки — так, словно его ничего не держит. Чтобы взбодриться, чтобы тело перестало быть неповоротливым и пустым, сутулым и истощенным. Чтобы не ощущать, как от усталости все сильнее давит к земле, как из легких стремительно утекает кислород. Чем дольше он находится здесь, тем сильнее злится на себя за то, что все еще испытывает к Чимину какие-то чувства, проросшие сорняком глубоко в сердце. Вряд ли Юнги вообще нужно столько вещей, чтобы уехать на сутки из города, вряд ли ему вообще нужны все эти вещи, но сидеть на полу гардеробной и перебирать бесчисленные рубашки, пиджаки и туфли оказывается невероятно отвлекающим занятием. Бывают же дни, когда все вверх дном? И это именно такой день, один из них, бессмысленный и тяжелый, насквозь пропитанный аморальной ложью. Из настоящего в нем — только бирки на брендовых тряпках. Обнаруживать себя сломанным, уязвленным и жалким, проклинать свою жизнь и себя самого, беззаветно любить человека, который разбил сердце, и собираться замуж за того, кому ты интересен не больше, чем карбоновые диски для его Роллс-Ройса, — чертово безумие. Еще большее безумие — самоотверженно убеждать себя в том, что все в полном порядке. Сейчас единственным человеком на планете, к которому Юнги может пойти, кажется папа — пусть не за поддержкой и утешением, но хотя бы за домашним кимчи и парой советов. А это уже лучше, чем последние пару лет. — Блядь, да нет у меня других вариантов, кроме как здесь, — из коридора доносится голос Тэхёна, а после хлопает входная дверь, и Юнги может различить характерный шорох: ключи звенят, повешенные на крючок у входа, скользит застежка сапог, а после приближающиеся шаги отдаются эхом от стен. Так что, когда Тэхён фурией пробегается по квартире, хлопая каждой дверью, когда наконец оказывается в гардеробной и замирает на мгновение, приходится оторваться от своего невероятно увлекательного занятия в виде складывания абсолютно одинаковых рубашек и перевести на него пустой, совершенно разбитый взгляд снизу вверх. Юнги планировал исчезнуть ото всех на эти два дня, но совсем не учел тот факт, что Чонгук и Тэхён способны его из-под земли достать. На деле, правда, доставать пришлось всего лишь из собственной квартиры, а это куда менее энергозатратно и сложно. Тем более, когда у них у обоих есть ключи. — Конечно, он здесь, — Юнги замечает у уха Тэхёна телефон, и тихо хмыкает, разглаживая ладонями сложенную перед собой стопку одежды, — нет, Гук-и, не нужно приезжать. Тебе здесь… нечего делать. — Тэ осматривается, морщась то ли от застоялого спертого запаха, то ли от вида захламленной квартиры, и перехватывает телефон второй рукой, — да, я позвоню тебе потом, целую. Он так и стоит с удивленно распахнутыми глазами, безмолвный, а у Юнги комом поперек горла встает это трепетное и небрежное одновременно «целую». Хотел бы он тоже так с кем-то прощаться — просто и непринужденно, как будто это что-то само собой разумеющееся. Чтобы позвонить однажды, слышать голос в трубке, улыбаться расслабленно и тягуче, одним только уголком губ, сказать, что скучает, и правда в этот момент скучать по кому-то. Вместо этого у него только фальшивый брак и запечатанный под грузом сожалений кровоточащий нарыв, сочащийся обидой и злостью, оставленный Чимином. Нет в этом ни трепетного, ни живого, ни настоящего — только хлещущий из центра груди чернильный йод, горячий и едкий, оставляющий после себя рваные раны и волдыри. — Прости, — говорит Юнги тихо, и его опущенные плечи и бесцветное, испачканное недосыпом лицо, выдают его с потрохами. — Хорошо смотришься, — Тэхён кивает абстрактно со вздохом, и Юнги инстинктивно опускает взгляд вниз, горько усмехаясь, потому что на его плечах болтается измятый чиминов пиджак. Убожество. — Не спрашивай, — он отмахивается, но руки все равно предательски дрожат, комкая нежную кремовую ткань шифоновой сорочки. — О том, что у тебя вся квартира пропахла Чимином? — в усмешке нет и капли иронии, там только горечь от неосуществимого желания помочь, забрать часть чужой боли себе, излечить, протянуть руку, потому что у Тэхёна у самого сердце обливается кровью от того, что он видит перед собой последние несколько лет. Он словно смотрит на мучения глубоко больного человека, который уже даже не цепляется за жизнь, и не может даже облегчить его страданий, — Расскажешь мне, что с тобой происходит? Если бы можно было дать ответ на этот вопрос, то Юнги не сидел бы сейчас посреди гардеробной в хаосе среди мятых вещей, не носил бы чужой пиджак в качестве единственной своей одежды и не собирал чемодан, толком даже не зная, куда собирается ехать. Если бы только ответ на этот вопрос существовал, то не пришлось бы кутаться в свое одиночество, как в бронежилет, не пришлось бы бороться с собой каждый день и рисовать на лице обезображенную надрывом улыбку. — Джинхо возвращается этим вечером, — Юнги поджимает губы и проводит ладонью по своим волосам, зачесывая их назад, а после жмет плечами растерянно и неловко, — а я совсем не в том виде, чтобы его встречать. Я выгляжу, как кусок дерьма. — Ты выглядишь, как живой человек, — Тэхён упрямится, проходя внутрь и присаживаясь перед Юнги на корточки; он осторожно тянется рукой, чтобы заправить за ухо упавшие на лицо белоснежные пряди, и в его понимающих добрых глазах слишком много желания помочь и согреть, — разбитый, грустный, ужасно одинокий, но живой. И эта версия нравится мне даже больше, чем тот идеальный Мин Юнги с обложки журнала. — Тот Мин Юнги никогда бы не позволил сделать себе больно. — Тот Мин Юнги ужасный зануда, — Тэхён осторожно перебирает спутавшиеся грязные прядки, гладит невесомо, едва зарываясь подушечками в лоснящиеся в свете потолочной люстры волосы, и хмурится, пытаясь не нарушать тонкую иллюзорную грань спокойствия. — Я по нему устал. Юнги шмыгает носом, сминает дрожащими пальцами манжеты пиджака, стискивая руки до боли в кулаки, и не выдерживает — ломается, наконец позволяя себе чувствовать, разрешая себе слабость, от которой внутри все переворачивается и замирает, уставший доказывать всем вокруг свое безразличие. И эта слабость, это обжигающее бессилие рвется наружу дорожками горячих соленых слез, омывающих бледные щеки. Юнги облизывается, чувствуя на языке их терпкую горечь, и утыкается носом Тэхёну в грудь, глупо вздрагивая от сошедшего лавиной откровения. Он чувствует нежные, бережные прикосновения рук к напряженным лопаткам, втягивает успокаивающий омежий запах Тэхёна, совсем невесомый и тонкий, и больше не находит в себе сил притворятся огнеупорным и сильным, потому что больное и выстраданное наконец достигло своего пика, прорвавшись наружу. Нет больше места для нелепых ужимок или напускной гордости, не хватит больше никакой выдержки, чтобы оставаться невозмутимым и хладнокровным. После всего случившегося, после обжигающего шепота в губы, после касаний мучительно-жарких, которые все еще расцветают на коже горящими метками, после двух суток безнадежной тяжелой тоски по чужому голосу, от которого иголками идут мурашки по телу, — теперь нет больше никаких сил притворятся, что Юнги все связанное с Чимином никогда не заботило. Он скучает по нему так же, как скучал тем ужасно долгим жарким летом на втором году их отношений, когда Чимин уехал в Пусан к родителям на две бесконечные недели, которые, казалось, никогда не закончатся. Скучает, как глупый наивный мальчишка, впервые в жизни почувствовавший себя важным и значимым. Все эти шесть лет были долгим, ужасно долгим кошмарным сном, анабиозом, тяжелым и изнурительным, а теперь его выдернули в эту жизнь — насильственно и резко, словно сдернули трубку ИВЛ, заставив задыхаться. Юнги всю свою жизнь предавал свое глупое сердце анафеме, и теперь оно закономерно продирается сквозь ребра наружу, заявляя свои права на существование — сквозь слезы и кошмарную боль. Мол, вот оно, здесь, прямо под кожей, бескровное и задыхающееся, и ему очень, очень нужно, чтобы на него наконец обратили внимание. — Я больше не могу делать вид, что мне все равно, — это не похоже на истерику или рыдания, не похоже на отчаяние человека, который всеми силами упорствует и пытается оставаться незыблемым, это похоже на болезненное и сокрушительное очищение; разрыв атомной оболочки, финальная стадия отмирания — освобождение. Юнги, наверное, всё-таки трус, потому что ему вдруг кажется, что это логично и правильно, что если бы он еще недолго пробыл в том гнетущем состоянии безжизненного изваяния, то его жизнь окончательно стала бы обречена на вечное безрадостное существование. И на какое-то мгновение становится жутко от осознания, что же он с собой умудрился сотворить. Тэхён вытирает слезы с его щек большими пальцами, гладит по голове осторожно и бережно, а Юнги впервые чувствует, что огромная бездонная дыра в его груди больше не мешает сделать полноценный вдох. С каждым новым, жарким глотком воздуха, с каждым несдержанным всхлипом, с каждой волной болезненного осознания, Юнги все сильнее сжимает пальцы на ткани чужой толстовки, безжалостно комкая ткань, потому что это открытие удивительно и ужасно, оно парализует, наотмашь бьет по щекам, заставляя снова и снова прокручивать в мыслях их последнюю встречу с Чимином. Все произошло так неправильно, скомкано, быстро, нелепо и странно, словно было лихорадочным приступом бреда. Если бы не этот пиджак, который теперь насквозь пропитался леденцово-хвойной свежестью течной омеги, то Юнги бы решил, что это галлюцинация — жестокая и пугающе реалистичная. — Я скучаю, — шепчет Юнги, и его губы дрожат от зашкаливающих эмоций, — блядь, я так по нему скучаю. Вот оно — шторм, прошедшийся ураганом по ледяному хребту, из-за которого и случился слом в снежной породе. Он сам не может понять, зачем вообще позволил Чимину приехать, зачем позволил случиться всему этому: из желания отомстить Джинхо или потому что просто не сумел сопротивляться инстинкту? Ему ведь уже давно не пятнадцать, чтобы не уметь справляться со своей сущностью. — Милый, мне так жаль, — у Тэхёна в голосе только забота и понимание, и он медленно покачивает маленькую сгорбленную фигуру в своих руках, прижимая к своей груди так крепко, как только ему хватает сил. Наверное, Юнги несомненно пропал бы здесь в одиночестве, окончательно загнав себя в угол больных рефлексий. Наверное, Тэхён извелся бы, придумывая себе самые страшные сценарии, если бы не приехал посреди рабочего дня, наплевав на выговор. Наверное, они нужны друг другу даже больше, чем сами то могут вообразить, но ни один не торопится озвучить свою безусловную преданность, потому что оба знают, чувствуют ее, сидя на полу среди разбросанных вещей в объятиях друг друга. Юнги — благодарно пряча лицо в изгибе чужой шеи и чувствуя ненавязчивый травянистый аромат медоносов и акации; а Тэхён — прижимая к себе со всей огромной, едва ли умещающейся в груди любовью, и закатывая глаза, чтобы самому не зареветь.***
Противные щелчки компьютерной мыши раздражают ставший вдруг чувствительным слух. Бесит на самом деле все с самого раннего утра: и прогорклый пережженный кофе, и неудобный костюм, стягивающий в плечах, и даже лицо Чимина, светящееся улыбкой от уха до уха — Хосок бросает курить, и даже чертовы никотиновые пластыри не спасают. Чимину хочется врезать за то, что он такой дружелюбный и приветливый, полный энтузиазма с самого утра, продуктивный и исполнительный. Он шуршит бумажками, переделывает график персоналу, хотя, между прочим, этим положено заниматься менеджеру, висит весь день на телефоне, составляя список поставщиков, и перекраивает почти всю барную карту, составляя авторские коктейли. А еще он сияет: улыбается, как законченный идиот, хохочет с официантами, одергивает свой разноцветный галстук и почти не вынимает руку из правого кармана брюк, слегка небрежно задирая край идеально-отутюженного пиджака. Хосок наблюдает за ним внимательно, подозрительно щурясь, и думает о том, что они слишком в этом похожи: самые яркие искры разгораются в моменты, когда паршивей всего. Последний раз Хосок был таким же окрыленным после развода, когда шутил и смеялся до истеричного, а рабочие моменты решались по щелчку пальцев. Каждый вечер в течение того полугода он сдирал с себя улыбку вместе со скальпом, когда возвращался домой, и молча пил на пустой кухне, заставленной пустыми бутылками. Вот и Чимин — подхватил от своего хёна все, вплоть до самых незначительных мелочей, таких, как эта полуистеричная восторженная беспечность. И, возможно, другие действительно не видят подвоха, но Хосок замечает, как Чимин нервно постукивает по ободку своей чашки ногтями, как он потирает ладонь о пиджак, и как неестественно его губы складываются в нечто отдаленно похожее на улыбку, и, по правде говоря, больше напоминающее оскал. Ранним утром, приехав помятым и заранее заебавшимся, Хосок едва не поперхнулся собственным кофе, когда обнаружил жизнерадостного Чимина перед монитором компьютера. Сейчас его раздражает даже не сам факт его невероятного подъема сил, а то обстоятельство, что Чимин намерен это старательно игнорировать. — Я еду в офис, — Хосок постукивает шариковой ручкой о край стола и покачивается в своем кресле, — а ты планируешь заночевать в ресторане? — Не знаю, — в хаотичных, слегка нервных движениях Чимина есть что-то совсем ненормальное и непривычное, но оно такое неуловимое, что почти незаметно, — хочу пересмотреть все раскладки, возможно, что-то изменить в подаче или технологических картах… Этот мальчишка знает только один действенный способ, чтобы не думать слишком много о том, что причиняет нестерпимую боль в сердце, — зарываться с головой в работу, убиваясь до полуизможденного состояния в надежде, что это поможет залатать зияющие дыры в грудине. Не будь Хосок его другом, ему, как руководителю, было бы это весьма на руку. — Возьми выходной, — Хосок прослеживает взглядом за тем, как Чимин тянется к пачке сигарет, и вопросительно выгибает брови, — или два. — Что? Зачем? Я в форме, просто хочу просмотреть меню. Не в обиду тебе, но в нем нет ничего нового. Это классическая комбинация блюд, которая есть в каждом втором… — Чимин, — хриплым, стальным голосом Хосок обрывает его, в следующую же секунду попадая под прицел удивленных глаз, — никто не заберет у тебя кресло бренд-директора, ты можешь хоть тридцать видов рамена добавить, если это будет приносить нам деньги. Но я не хочу, чтобы через неделю ты свалился с переутомлением, потому что я не только твой босс, но и твой хён. Пауза между ними виснет кошмарная, напряженная — Чимин оборачивается корпусом, крутанувшись на стуле, и впервые за весь день с его лица стекает это идиотское восторженное выражение. Он смотрит серьезно и прямо, не мигая, заставляя Хосока напрячься, и когда тишина, разбавляемая только мерным гулом работающего компьютера, становится совсем невыносимой, выдыхает, откидываясь на спинку. — Я идиот, — говорит он с болезненным отвращением и все же достает сигарету из пачки, — неудачник и мудак. И я потерял его навсегда, — уголки губ на секунду дергаются в кривоватой ухмылке, полной разочарования и безнадежности, а голос звучит сухо и словно через силу, — так что, пожалуйста, позволь мне заняться этим сраным меню, если не хочешь, чтобы через неделю я свалился с алкогольным отравлением.***
Юнги приезжает ближе к полуночи сам не свой, в глаза на смотря, молчаливый и устало-поникший. Скидывает вещи на пол, промахиваясь мимо крючка для курток, и даже не достает наушников из ушей, все еще пребывая не где-то в реальности, не в осязаемой действительности, а в своих мыслях — тяжелых и однозначно мрачных, о чем говорит залегшая посреди лба морщинка. Он так и сидит, вытянув тощие ноги в массивных ботинках, жует верхнюю губу, скурпулезно сдирая с нее отмершую кожу, потрескавшуюся и скукоженную от холодного ветра, а душевных сил хватает только на разочарованный вздох раз в пять-семь минут, одинаково удрученный по протяженности каждый раз. Джинхо находит его спустя минут двадцать ворчливого пыхтения, прислонившегося спиной к деревянной вешалке, сидящим на мягком плюшевом пуфе в углу прихожей. Он не говорит ни слова ни тогда, когда Юнги все же вытаскивает из покрасневших от холода ушей наушники-капельки, ни тогда, когда он выдыхает особенно горько и медленно, только смотрит сверху вниз, сложив руки на груди. В ледяных пальцах омеги надрывно хрипят агрессивным бассом наушники, но Джинхо не придает этому никакого внимания. Ему и невдомёк, что чем тяжелее музыка — тем тяжелее на сердце. — Как прошла твоя поездка? — наконец говорит Юнги и сам удивляется, сдерживая порыв закрыть себе рот руками, потому что в голосе так много терпкой обиды на мир, невымещенной и концентрированной, чистой, как молодой спирт о-де-ви, такой же обжигающий и дерзкий. Он смотрит на Джинхо впервые с таким оглушительным равнодушием, от которого леденеют внутренности. Смотрит и не понимает, какого черта он вообще забыл в этом доме и с этим мужчиной, кривясь так, словно его нещадно и грубо полоснули прямо по сердцу. Джинхо для него чужой и ничего не значащий посторонний человек, абсолютно пустой и неважный. И сидеть здесь сейчас — все равно, что смотреть скучный и абсолютно неинтересный фильм, каждую минуту пересиливая себя, чтобы не выключить. — Как обычно, — Джинхо жмет плечами и не спешит вдаваться в подробности, — интересуешься бизнесом? — Нет, я же ничего в этом не смыслю, — ухмылка выходит разрушительно-правдоподобной, Юнги забавит тот факт, что Джинхо никоем образом не считывает его настроения, все еще оставаясь такой же самодовольной свиньей. Джинхо — как собирательный образ пуританского мусора, всех этих шелестящих оберткой идеалов о высшем обществе и квинтэссенция самовлюбленного, мерзкого и уродливого праздного безразличия, пропитанного только заботами о деньгах и блядстве. — Завтра нам нужно встретиться с юристом и подписать бумаги, — он игнорирует и то, с каким непроницаемым лицом Юнги смотрит на него, и то, как ломается его голос от стужи и очевидной апатии. От Джинхо за километр разит горькой, как полынь или сожаление о жизни, ванилью, а от Юнги — холодом. — Хорошо, — кивок и выдох совершенно усталые. — Подпишем брачный договор, а после я поставлю тебе метку в присутствии нотариуса. Чтобы закрепить союз письменно, — Джинхо говорит обо всем так, словно обсуждает не предстоящую свадьбу, а очередной бизнес-план с партнерами, — и да, мне не нравится, что накануне свадьбы мой жених почти не появляется дома. Советую тебе пересмотреть свои… — он сует руки в карманы и выглядит, Юнги уверен, так же, как выглядит в офисе, отдавая распоряжения подчиненным, — похождения. И отказаться от них. Метка в присутствии нотариуса! Это абсурд, совершенно нелепый и противоестественный. Неужели Юнги был согласен на все это буквально недавно? Подумать только, этот человек пригласил на их свадьбу репортеров, юристов и телевизионщиков, но даже не спросил у Юнги, хочет ли он видеть родного папу. Юнги хочется сказать «я тебя не люблю», но он только изнурительно кивает; хочется сказать «я не выйду за тебя», но он поднимается со своего места и стягивает с ног ботинки под чужим пристальным взглядом; хочется сбросить с себя чужие руки, но он позволяет поцеловать в себя щеку фальшиво и наигранно, как целуются неизвестные актеры в малобюджетной рекламе зубной пасты. И когда Джинхо делает шаг навстречу, Юнги инстинктивно вжимает голову в плечи, надеясь, что избавился от запаха Чимина окончательно. В любом случае чужой нюх сейчас так сильно забит плотной ванилью, что Джинхо даже не почувствует, и это вызывает рассеянную, блуждающую улыбку. — Сначала, — Юнги отступает назад, натыкаясь спиной на дверной откос, — я хочу съездить к папе до свадьбы. Пожалуйста, дай мне пару дней, и я буду полностью предоставлен тебе. Что-то внутри надламывается болезненно, так же, как разрушается слой в снежной толще в горах, и тогда сходит лавина, цепляет по пути камни, лед, обломки пород и деревья, сметая на своем пути все. Это нельзя контролировать или остановить, потому что скорость, с которой оно достигает своего апогея, множится в геометрической прогрессии. Одиночество и бессилие загоняют в угол, и Юнги ломается под их гнетом, побежденный и окончательно сдавшийся, цепляясь за последние ниточки, крошечные рвущиеся в руках лоскуты ткани, которые позволят ему отсрочить время, позволят еще раз все взвесить и выбрать правильно, и для этого ему нужно сбежать: там, в дороге, получится успокоить мысли и понять, что делать с собственной жизнью дальше.