* * *
Лагунов в синеве зарева тонет, застывая на горизонте Хлопова. Лёва смотрит. Он привык смотреть. Говорить среди них двоих — прерогатива Валеры, пусть и крайне редкая. Им хватит на двоих. По крайне мере, так думает сам Хлопов. Темнота сгущается, облака у кромки деревьев рвутся, уплывая вдаль. Перевоплотившись в малиновый, розовый меркнет. Несмотря на приближающуюся ночь, тёплый август напоследок греет их открытые руки и лица. — Я в порядке, Валер. — Вижу, Лёва, вижу. В воздухе тает их лето: сладость цветов и терпкость трав, свежесть ели. У Хлопова губы от волнения влажные, а у Лагунова на них — закат. Лёва думает, какой он на вкус. Сладкий как кремовые розы на торте? Кислый как дикая груша во дворе? Горький как сироп от кашля?.. Валера смотрит сквозь него, и закат с чужих губ уходит. Лёве не обидно, просто прохладный ветер слезит глаза. Ведь так? Это всё ночь. Ещё не успела наступить, а уже темно — не на улице, но на чужом лице. — Пойдём домой. Лёве ничего не остаётся, кроме как кивнуть, пусть это уже и не видят. Валера идёт к выходу с поля, даже на оглянувшись для ответа. Ребятня шумно резвится где-то неподалеку.* * *
Лагунов этот взгляд не видит — нутром чувствует. Кровь Серпа не нужна, чтобы понять. Лёва подходит к нему через минуту. Весь поникший в раз, ссутулившийся под невидимой тяжестью, глаза вниз. Злится, что с поля забрал? Валера хоть и рядом идёт, но Хлопова совсем не чувствует, будто и один тут вовсе. Только ветер холодный под бок жмётся. Лёва всегда таким был: открытым, улыбчивым, дружелюбным, но в то же время скрытным и погружённым в себя. Поэтому первым подошёл к нему на том пароме, чтобы предложить дружбу. Поэтому же первым пропал, чтобы позже вернуться пиявцем. Валера хорошо запомнил ту ночь, когда Свистуха ворвалась к ним в домик. Игорь тогда чуть на поседел. Валера тоже. Но его страх не был похож на волнение за чужую жизнь, скорее наоборот. Лагунов боялся за себя, за свой выбор. Их соседи по комнате были обычными мальчишками, с утра до вечера играющими во дворе в футбол, пока их по очереди не начнут загонять домой матери. Правила и законы существовали не для них. Это было быстрое, бесконтрольное удовольствие, когда каждый спускал себя с тормозов, и бежал за мячом, чтобы забить долгожданный гол. А затем ещё один. И ещё… Чем больше, тем лучше. Лёва хотел иначе. Хлопову не были чужды правила, он привык по-другому. И вампирское амплуа ему этим чертовски шло. Лёва хотел команду. И Хлопов её сделал. Послушную, дружную, идеальную. Настоящий коллектив. Валера тоже хотел такой, а создать или стать частью, не важно. Не сложилось. Лагунов помнил, как в голове раз за разом проносилась эта фраза, стоило фонарику в руках осветить очередные заросли. Маленький кружочек тусклого света падал в никуда, где чернильное нечто молчало. Тени оживали ночью, но никак не при свете фонаря. Они сгущались над головой от детских страшилок, говорили голосом умершего брата из-за спины, и водили ладонями по натянутой простыне. Он не знал, когда ожил Хлопов. Доктор мог найти тело пионера и позже указанного в журнале времени. Точно Валера знал лишь одно — Хлопов, в отличии от голоса Дениса, был живым. Не сложилось. Ему ещё долго снился этот кошмар: восстающий из темноты леса Хлопов, страх, колючие кусты и хлëсткие ветки на лице, горящие лёгкие, гудящие от бега ноги… Преследующий его Лёва. Валера не боялся за другого мальчика. Он боялся за себя. Лагунов до ужаса боялся найти Хлопова первым. Сейчас они оба выросли, пережили вещи куда страшнее «Буревестника». Встретились, наконец. Валера смотрит искоса. Хлопов тоже не горит желанием играть в гляделки — оно и понятно, не после того, за чем Лагунов застал его прошлой ночью. Будто он один стесняется… Это я вообще-то не был к готов к увиденному! Оба молчат, как тогда, в туманном восьмидесятом. Потому что у нас не сложилось. — Тебе противно? Разбить напряжённую тишину решается Хлопов. — Что? Лагунов не понимает, к чему этот вопрос. Они с Лëвой думают явно больше, чем говорят. Только Хлопов компенсирует это дружелюбием солнца, мир вокруг согревая, а Валера молчанием себя от мира вокруг защищает. Оба смотря друг на друга. У Хлопова лицо и без неба красное, взгляд бегает. Но не от солнечных лучей. От Валеры. — Тебе не противно идти со мной после вчерашнего? Лагунов знает, что чужие руки дрожат от страха. Но чего Лёве боятся? Меня?.. Абсурдная мысль впивается в мозг, как паразит в яблоко. Они столько пережили за последнюю неделю, неужели Хлопову этого мало? Преодолев эмоции, размыкает непослушные губы: — Я уже говорил тебе. — Помню. Так почему спрашиваешь? Мало тебе было моего унижения вчера? Теперь еще и бояться будешь?! Лагунов злится. Не на Лёву, на себя. Значит не был достаточно убедительным, значит допустил ошибку, значит не стал надёжным напарником, другом… Опять. Если бы я тогда поговорил с тобой, ты бы не ушёл в лес, ведь так? Хлопов больше не смотрит. Лагунов видит только чужой затылок на фоне дворовой листвы. Как тогда, в «Буревестнике». Я согласился быть твоим другом, мы пожали руки… Я бросил тебя на том чëртовом поле, не так ли? Порыв холодного ветра щекочет глаза. Есть в лете что-то трагичное. Не конец и последующее начало осени, но что-то глубже… Будто с летом уходит не только тепло на улице. — Прости меня, Лёв. — За что? Теперь настала пора Хлопова удивляться. Валера кожей лица ощущает чужие волосы, когда Лёва резко поворачивается в его сторону. И этот запах… Так пах вбежавший к ним в домик Игорь, так пах уплывающий с пиявцами корабль, так пахла Анастасийка, стоя напротив Серпа, а затем и самого Валерки… Так пах страх. — Я тебя тогда бросил… А ты ушёл один ночью… Мы тебя искали, но он нас опередил… А потом ты… Ты… — Валера, да что ты такое говоришь?! Он чувствовал, как по щекам бежит холодная вода. Солёная вода. Он что… — Почему ты плачешь? Валер, ответь мне, что случилось? Запах чужого страха всё нарастал, становясь сильнее. — Я… Я не… Первая капля упала буквально между ними. Вторая попала на голову, третья осталась на плече джинсовки. А потом закапало с такой силой, что определить куда попало, возможности уже не было. — За мной! Валера и сам не знал, что придало его голосу такую силу. Возможно боялся, что Хлопов его не услышит. Возможно, ухватился за причину закончить этот разговор. Возможно и то и другое. — Куда ты— Ловко минуя заросли кустарника, Лагунов вёл их к ближайшему подъезду. В такое позднее время на улице могли быть разве что старики — и те предпочитали сидеть в такую погоду дома. Других подростков ожидать не приходилось: ливень с каждой секундой усиливался в геометрической прогрессии, все застряли там, где успели попрятаться. Хлопов покорно следовал за ним. Тихо, почти беззвучно… Переждём непогоду в укрытии и забудем об этом разговоре. Двор, в котором они застряли, был одним из самых старых в городе. Из-за этого здесь были и густые заросли, и поросший мхом фонтан в центре. Хлопов поднял голову, разглядывая здание — на двух противоположных концах дома красовались огромные мозаики. Без солнца изображение теряло цвет, но угадать его смог бы любой советский школьник: с серых стен друг на друга смотрели влюблённые Василиса и Иван. От сказки у них были наряды, прялка и гусли в руках; но вместе с этим, было в них что-то, понятное всем без слов, не зависимо от времени… У ближайшего к ним подъезда на было козырька: её заменяла ползущая по стене лоза дикого винограда. Обе скамейки были буквально под открытом небом. Выругавшись, Лагунов повёл их чуть правее, прямиком в заросли… — Ауч! Мы не могли просто зайти в дом?.. — У тебя есть ключи? Лёва чувствовал себя идиотом, задав этот вопрос. С силой прижал свободную руку к ободранной щеке. Лагунов мгновенно почувствовал тонкий запах крови, и, наконец, выпустил чужой рукав их тисков. Оказавшись под густой шапкой кустарника, он наконец успокоился. Дождь тоже сделал своё дало, смыв с лица слёзы. Оба встали друг на против друга. Садиться на грязную землю никому не хотелось. — Прости, сильно порезался? — Ерунда. Даже пластырь не нужен. Он видел, что Лёва врёт: вода стекала с волос на лицо, и наверняка попадала на ранку, заставляя ту щипать. — Дай посмотрю. — Да зачем? — Иди сюда, Хлопов. Чужая фамилия творила чудеса. Лёве явно не нравилось сухое обращение, будто в школе или на перекличке. Тем не менее, Хлопов устало вздохнул и послушно убрал руку с лица. Посторонним он доверял так же, как и дворовый щенок — с недоверием и опаской, но стоило немного угостить, как тот уже вилял хвостом, подставляя для ласки пузо. — Молодец, вот так. Чужое лицо в собственных ладонях ощущалось странно. Он никогда прежде никого так не трогал: даже Анастасийка, и та, не знала таких прикосновений. С Хлоповым всё в первый раз. Порез был маленькими, но глубоким. Пока не закончится ливень, ему придётся терпеть: кровь из таких ранок всегда текла, пока не заклеишь пластырем. Закончив свой короткий осмотр, Лагунов совсем не хотел выпускать чужое лицо из рук. Пальцы так и замерли: одни на подбородке, другие на щеке. — Жить будешь. Но мне рядом с тобой нужно держать себя в руках. — Спасибо. Говоря это, Хлопов смотрел куда угодно, но не на Валеру. Это было… Обидно. Неужели его страх перед ним был таким сильным? — Посмотри на меня. — Чт— За чем?.. Опустив взгляд, Лёва замер. Валера тоже замер, но по другой причине. Ранка на лице Хлопова от такого простого действия начала кровоточить. Лагунов, словно в замедленной съёмке, видел, как капля крови стекает вниз, оставляя за собой тонкую полосу. Красная. Горячая. Солёная. Вкусная… В животе всё от одной мысли стянуло. А запах… Тягучий, как мёд, чуть сладковатый, терпкий как чайные травы… Она всегда так пахла?.. Он возьмёт совсем чуть-чуть, всего капельку… —… Валер! Запах страха вперемешку с запахом крови — из лёгких словно весь воздух выбило. — Валера! Они смотрят друг на друга, глаза в глаза: испуганные серые и голубые, словно в пелене дурмана. Это и есть дурман. Лёва ждёт ответа, а Валера отвечать не хочет. Валера голоден, он хочет кровь: не важно пить из миски или слизывать с чужого лица… Хлопов словно читает его мысли — дёргается, громко сглатывая. — Лёв, замри на минуточку, пожалуйста. — Валера, что ты— Страха больше нет. Лагунов чувствует только чужую дрожь, передающуюся ему из-за волнения. Под губами дрожит кожа, солёная, словно кровь. Мокрая, горячая. Так близко… Хлопов замирает весь, словно в засаде на стратилата. Лагунов беззвучно фыркает в чужое лицо — почти. Жало тянется от подбородка к ранке, жмётся к тонкой линии пореза. Аккуратно так, почти невесомо. Кровь у Лёвы вкусная. Гораздо вкуснее, чем у Игоря. Может он просто привык к вкусу Корзухина, вот ему и кажется?.. Игорь. Стоит Корзухину проникнуть в его мысли, как он вспоминает, зачем искал Лёву. Почему вообще оказался с ним здесь. Губы к чужой щеке словно приросли — у него с трудом получается убрать жало и заставить тело отлипнуть от Хлопова. Шаг назад, руки по швам, глаза в пол. Чувство вины напополам с отвращением красноречиво проступает на лице — нос мгновенно обжигает новый запах. — Валер, ты в порядке? Лагунова будто парализует. Он все ещё чувствует чужой страх, но разве может человек, который боится, волноваться за того, кто ему этот страх внушает?.. — Валер?.. Голубые глаза смотря будто сквозь него. Лёва враз тушуется, в очередной раз чувствуя себя глупым, а собственный вопрос — бессмысленным. Разве может быть Валера в порядке, после всего что с ним случилось? Сам Лагунов чувствует, что ошибается. Но где на этот раз? — Валер, ты меня пугаешь, тебе плохо? Может ли быть… Лёва смотрит в ответ, не зная как сделать лучше — держать дистанцию или прикоснуться рукой. Показать, что он рядом. Что ему не всё равно. Кажется, эти мысли занимают всё пространство, пока наступившую тишину не разрезает голос Лагунова: — Ты боишься меня, Лёва Хлопов? В чужом взгляде столько негодования, что ответ понятен без слов. Тем не менее, Хлопов говорит: — Конечно нет! Я никогда не боялся тебя, Валер. С чего ты вообще подумал об этом? Тогда… Он чувствует — сердце в грудной клетке замерло, будто и не молчало всё это время. Тишина в ушах звенит. — Ты боишься, что я посчитаю тебя мерзким, и перестану быть твоим другом? — Да. Ливень за пределами их укрытия обрушивается с новой силой. Будто и не было никакой тишины. Лагунов смотрит на Хлопова словно впервые. Вроде те же серые глаза, та же улыбка… — Ты вчера ночью так испугался, потому что боялся моего осуждения? Хлопов просто кивает. Лагунов чувствует себя последним дураком. Темнеет. Холод с каждой секундой ощущается всё сильнее. Ему не привыкать — температура собственного тела уже давно ниже необходимой отметки. Лагунову страшно. Страшно, как тогда, в «Буревестнике», когда Хлопов нашёлся. Только вместо скрипа дощатого пола под ногами — дождь, вместо сладости чужого шёпота — собственные мысли. Лёва не боится его. Он боится, что его дружбу отвергнут. Бросят, как тогда. Лёва знает, какой Валера «хороший друг». У его опасений есть причины. Смотря в серые глаза напротив, Лагунов как никогда сильно понимает его. Понимает почти всё, кроме… Я бросил его, потому что не захотел возиться с ним в тот момент, решил, что Хлопов бросит эту идею с футболом. Что мы встретимся с ним потом и поговорим по душам. Но это «потом» на наступило. Тогда он плохо знал Лёву. Но хорошо ли он знал его сейчас?.. Я отвернулся от него, потому что он стал пиявцем. Я боялся его, до ужаса боялся быть укушенным и превратиться в его послушную тушку. Потерять собственную волю, рассудок… Он всегда думал, что с возрастом Хлопов мало чем изменился от себя прежнего — маленького улыбчивого мальчика. Или он просто не знал каким он был раньше? Возможно ли, что это было ещё одной его ошибкой? Тогда причиной моей неприязни был вампиризм Хлопова. Но чего Лёва боялся сейчас? Что может так же сильно изменить моё мнение о нём? Отвернуть от него?.. Заставить его ненавидеть, «испытывать отвращение», как он сам говорит?.. На языке всё ещё оставался вкус чужой крови: сладкий, терпкий… Разум вновь затопило бесконечным чувством голода. — Валер, у тебя глаза красные. А у тебя? У тебя в них что? Из груди вырывается рычанье. Он обычно хорошо себя сдерживает. Видимо сказывается приближение полнолуния. Зря он пошёл искать Хлопова в одиночку… — Валер… Я очень боюсь потерять тебя. Снова. Лагунов чувствует, как кровь Серпа в нём затихает. Может, это так сказывается внезапное откровение Хлопова. Может, он просто устал. На уставшую голову редко приходят умные мысли, но Валера физически не может устать. Лёва ещё что-то говорит, делает шаг вперёд, чтобы быть ближе, кладёт горячую руку на плечо. Валера молча смотрит. Чувствует чужую еле заметную дрожь в руке. И решается озвучить свои мысли. — Ты тогда фантазировал обо мне, не так ли? Хлопов резко замолкает, обрываясь на полуслове. — Я прав? Видимо, это прозвучало слишком грозно, или у него такое злое выражение лица, но Лёва тут же спешит одёрнуть руку обратно. — Скажи мне да или нет. Лагунов вновь хватает чужое запястье, как тогда, когда уводил их прочь от ливня. Крепко держит. Лёва дёргается пару раз и сдаётся. Отводит взгляд. Голова поникла. — Лёва, я задал тебе вопрос. Валера давит нещадно, но увидя чужие глаза, разом тушуется. — Да. Голос у Хлопова будто и не его совсем — хриплый, тихий — блеклая версия себя. — Вот теперь я тебе точно противен. Когда Лагунов отпускает его руку, та просто падает вдоль тела. Они снова молчат. Хлопов смотрит на сухую землю под ногами. Лагунов смотрит на Хлопова. Всё было так просто. — Валер, я… Лёва замолкает, чувствуя чужую руку на плече. Лагунов тёплый, если его холод вообще можно так назвать. Предательски тёплый. Валера смотрит. Серые глаза напротив мечутся, в поиске ответа. Застывают, резко осознав для себя что-то. — Ты голоден, да? Лагунову хочется смеяться. Лёва совсем близко, покорно склоняет голову. Оголяет для него шею. Открывает вид на аппетитную солëную кожу, застывшие в рисунках влажные дорожки дождя, подрагивающий в волненье кадык… Лагунову хочется плакать от детской наивности Хлопова. Наивности, которая рано или поздно сведёт его в могилу. Лагунова трясёт. Его пугает близость чужого тела. Не сам факт, но невольная слабость его природы перед ним. Лёва по-настоящему тёплый. У Лёвы заполошно бьётся сердце. Лёва слишком близко. Очередной поток ливня обрушивается с неба, приводя в реальность. Оба чувствуют этот едва уловимый странный привкус, будто очнувшись от долгого сна. Валера смотрит на манящую шею. Немая надежда, что у него получиться, рушится в прах — собственные дëсна уже режет жало. Хлопов смотрит куда-то в бок. Лёва чувствует давление чужой руки на лице и безропотно поддаётся. Валера смотрит сквозь листву. Хлопов теперь тоже. Двор перед ними замывает агрессивными порывами холодной воды. Собственное сердце бьётся почти в такт. Чужому или дождю — не важно. — Возможно, твои чувства взаимны. Сердце с такта срывается.* * *
В ушах звенит, будто мячом в голову попали. Лагунов смотрит на него. Смотрит, как тогда, прошлой ночью. Валера, будто чувствуя приближение, отворачивается. Губы Хлопова попадают куда-то в скулу. Тёплые, влажные, жадные до ласки. На обращая на это никакого внимания, Лёва жмëтся ближе. Рвано дышит в ухо, беззвучно прося о большем. Лагунов видит в чужих глазах всё, и даже больше. — Иди ко мне. Хлопов не решается зайти дальше поцелуя, потому что страх проснуться всё ещё сильнее. Лагунов из фантазий не отдаёт приказы. Может ли это быть реальностью? — В-Валер… Вместо ответа — шорох ремня и звон ширинки. — Валера! Хлопов и сам не знает, почему так резко перехватывает чужую руку у кромки белья. Происходящее кажется неправильными. Нереальным. Валера не обращает внимание — руки шарятся по-хозяйски, высвобождая член из трусов. Лёва понимает, что слабее. Отступить не может, но хочет. Лагунов бросает в дрожь одним взглядом. Когда пальцы касаются головки, Хлопов чувствует свой конец — в лёгких так мало воздуха, а у Лагунова такие сильные руки… — Как тебе нравится? Голос у Валеры тихий, доверительный. Будто тайной хочет поделиться. Лёва знает — тайна за тайну. Ему тоже поделиться придётся, чисто из солидарности. Хлопов не готов. Пальцы плавно спускаются вниз, резко сжимая у основания. Водят круговыми движениями. Гладят. Мнут. Вскинув голову, Хлопов беззвучно стонет. — Как ты хочешь, Лёва? Лёва чувствует чужую руку, словно под кожей. Чувствует, как старательно оглаживают его вены. Как в нетерпении дрожит собственный член. Как глаза напротив вновь заливаются красным. — Это должно быть быстро или медленно? Хлопов хочет закричать, так это похоже на издевательство: Лагунов медленно оглаживает его, не спеша подниматься вверх. Ждёт ответа. И Хлопов решается. — Быстро. — Мне казалось, что в тот раз ты так не спешил… — Лагунов! — Молчу, молчу. Он и правда замолкает. Замолкает и Лёва. Дыхание Хлопова кажется оглушительным в наступившей тишине. У Лагунова тонкие длинные пальцы. Такие ещё называют «музыкальными». Лёва на может оторвать взгляд. Валера, кажется, замечает это. Замечает, и старается покрасоваться, даже когда по руке, вывернутой в неудобном положении, течёт липкий предэкулят. Судя по сбившемуся дыханию, Лёве это зрелище нравится ещё больше. Больше. Сильнее. Быстрее. Ближе. Лагунов водит туда-сюда, как бы ненароком задевая чувствительную уздечку. Растирает выступившую смазку, не забыв напоследок мазнуть большим пальцем головку. Хлопов чувствует, что задыхается. — Как ты хочешь, скажи мне. Лагунов не говорит — шепчет. Смотрит голубыми глазами прямо в душу. Но ищет ответ здесь. — Проведи несколько раз плавно, а потом быстро дëрни вниз и зажми в кулак. Хлопов на верит, что говорит это вслух. Фантазии ведь на то и фантазии, чтобы подчиняться его немой воле. Так почему… Додумать Лёва не успевает. Валера неотрывно следит, исполняя чужие указания. Смотрит и молчит. Молчит и смотрит. Хлопов сдаётся. В чужую холодную руку, в чужое застывшее сердце, в чужие глаза из январского льда. Собственное сердце с лёгкими молчат. Грудная клетка мелко дрожит на чужой, как собственные руки на плечах Лагунова. Прежде не один его сон не оканчивался так — словно это и вправду конец. Конец, за которым последует новое начало. — У тебя глаза снова нормальные. — Да? Серые глаза смотрят в голубые в попытке понять и проснуться. Этот Лагунов не собирается его будить.