На галере невиновных нет

      Камень из пращи ударил в дерево над самой головой Ошли, выбив щепку. Юноша вскочил, и, не раздумывая и даже не разбираясь, что произошло, бросился к лошади, но тут же ловким броском его настигла веревка с грузиками, которая спутала ноги, и Ошля упал, подкошенный, закричав от боли. Он стал пытаться освободиться, но получил крепкой палкой по спине, да так, что дух выбили.       Его обступили пятеро всадников в хороших льняных кирасах с круглыми медными пластинами; люди гаркающе смеялись, говорили что-то на чужом языке и со злой насмешкой смотрели на Ошлю. В этих смуглых жестоких лицах, длинных косах и лающем наречии, в злобных гарпиях на груди он безошибочно сумел узнать людей Малаштода, что располагался на юге, у моря. Про этот народ в Югополье и окрестных степных землях говорили так: малаштодец - зверь, малаштодец с оружием - хуже зверя. В своей стране они вели какое-то хозяйство, но основное пополнение казны имели от войн, грабежей и работорговли баснословных масштабов, немалую часть которой обеспечивала ловля рабов здесь, в обширных и слабо защищённых степных землях за горным хребтом. Тучный и населённый край Югополье с редкими дозорными патрулями и крепостями был для них особенно желанной добычей, как ягнёнок для стервятников: здешние мужчины отличались силой, а девушки красотой, и югопольский “улов” сулил налётчикам особые прибыли.       Раз в какое-то время несколько сотен малаштодских ловчих, вооружившись и оседлав хороших выносливых лошадей, отправлялись в степь, где несколько месяцев охотились на местных жителей, попутно творя любой произвол, который взбредёт им в голову. Прямых крупных сражений они, однако, не любили и старались избегать, а потому ловили людей в полях, на выпасе скота и ловле рыбы, не нападая "в лоб" на поселения. Но случалось и так, что югопольские дружины настигали всадников-южан и тогда подвергали жестокой и справедливой расправе. Но Ошля был один, на самой границе родной страны, и помочь ему было некому. Как бы не был он силён, но в одиночку против пятерых крепких людей при оружии выстоять не мог, и вскоре, обессиленный и избитый, оказался на земле, лицом в пыли, с крепко связанными руками.       Ошлю так и волокли за собой два дня подряд, избивая за любые попытки сопротивления, а на ночь крепко привязали к дереву. Обессилевший и избитый, Ошля попробовал уговорить налётчиков, но они, если и поняли его слова, прислушиваться к ним не стали. Как это ни было абсурдно, но Ошлю будто удивляло, что они никак не могут вникнуть и понять, что нельзя вот так вот просто взять и выдернуть его из его жизни, которая, казалось, была уже в одном шаге от полного триумфа. Тогда один из малаштодских солдат, выслушав что-то от своего командира, ухмыльнулся, бросил Ошле под ноги обглоданные кости и остатки перловки, и перевел на югопольский: — Он говорит, что больше не может слушать. И говорит, готов спорить, что у его жены грудь лучше, чем у твоей, так что поводов скучать у него побольше твоего. И все пятеро заржали. Орать и грозиться было бесполезно, конечно же, и Ошля мог только пообещать себе, что при побеге первым делом забьет камнем этого дегенерата, а уже потом бежит.       Ранним утром Ошля действительно смог освободиться от верёвок, разодрав их о кору, на что потратил всю ночь, и действительно бросился с булыжником на командира, но тот и спросонья смог отбиться от ослабевшего пленника, а затем Ошлю высекли плетью и избили так, что спасло его только своевременное вмешательство, собственно, того самого командира. — Ты до сих пор не сдох только потому, что мне нужен. — Сказал он тогда Ошле, — Ты здоровый и породистый, ценный раб, какого не поймаешь каждый день. Но моё терпение уже у грани, и следующий разговор у тебя будет уже с моим ножом.       Как бы Ошле не хотелось бунтовать, драться и пытаться сбежать, ему пришлось смириться с тем, что шансов у него нет: во-первых, он и так жестоко избит, во-вторых, следующая попытка к бегству точно станет последней.       В конце-концов, его привели на большую стоянку малаштодцев, и Ошля убедился, что он отнюдь не единственная добыча южан в этом их охотничьем рейде за рабами в степи: тут был целый рабовладельческий лагерь, где десятки и сотни пойманных рабов ждали отправки на юг.       Малаштодцы собрали рабов в долгую колонну по пять-шесть человек в ряду и повели по тракту. Надзирали за ними с шесть десятков воинов: все конные, у каждого при себе плеть, сеть и аркан на седле, каждый в льняных доспехах с медными пластинами и при оружии. Они лупили рабов за всё, что не отвечало их краткому приказу "идти, и идти без капризов": усталость, падение на землю, жалобы, попытку бегства; иногда лупили и просто так, для острастки. Также при южанах были мускулистые черные собаки, не то беговые, не то сторожевые, не то бойцовские. Они постоянно носились вокруг строя рабов, совсем как пастушьи псы, ведущие стадо овец, и, стоило кому-то отклониться от общего хода, начинали зло лаять, грозя расправой и без участия стражи.       Тракт был пыльным, и пыль из-под ног летела в лицо, набивалась в глаза и скрипела во рту, а от пота тело всё покрывалось грязью. Но самым большим испытанием стало яростное солнце: оно жгло немилосердно с утра до вечера, и чем дольше они шли на юг, тем более резким оно становилось. В степях Югополья тоже было жарко, но там жара смягчалась обилием водоёмов, тенью рощ и древ, воздушными массами с гор; здесь же степь была другой, сухой и жёсткой, без рек, с какими-то колючими травами повсюду и убогими кустарниками. Все быстро обгорели докрасна и им постоянно хотелось пить; их поили три раза в день, но этого было решительно мало. Когда встречался какой-либо водоем, то им давали искупаться, и рабы с радостью пользовались этой возможностью, даже если приходилось лезть в какое-то илистое болото. Некоторые в таких случаях вымазывались в иле или глине, и какое-то время в дороге она как панцирь спасала от пекла.       Ошля провёл в этом страшном пути месяц, по крайней мере, как он сам смог насчитать. И если в первые дни крепкое югопольское здоровье позволяло ему сохранять какие-то остатки сил, то через две недели он уже едва полз за малаштодскими всадниками, а вечерами валился с ног в глубокий сон. Он до крови стёр и разбил ноги, его обожгло солнце, и мышцы во всём теле болели невыносимо, до судорог. В таком состоянии он вскоре перестал и думать о побеге, тем более, что в первое время пути среди пойманных рабов нашлось немало тех, кто пытался. Сбежать не удалось ни одному из них. Первого из смельчаков поймали почти сразу же, после чего воины подвесили ногами за сук дерева и отработали на нём броски боевых дротиков, как на мишени, и так и оставили висеть. Двоих других беглецов на глазах у всех затравили собаками. Кроме того, среди рабов нашёлся один, который рассказал малаштодцам о сговоре меж пленниками и готовящемся бунте ночью. За это малаштодцы дали предателю женщину и накормили пирогом с инжиром и молоком, а всех рабов собрали вокруг, пока он ел, и заставили смотреть и скандировать фразу "спасибо тебе, наш дорогой доносчик!".       Те, кто хотел и мог, переговаривались меж собой: откуда родом, как сюда попал и что думает о предстоящем им впереди, и только в этом находили для себя небольшое утешение, но большинство только молчали, сосредоточенные лишь на том, чтобы остаться живым и погружённые в печаль о прошлой жизни и в отчаяние о жизни новой.       Так они и шли, в пыли, обгоревшие, измождённые, почерневшие и высохшие от боли, страха и солнца, пока не пересекли перевал под названием Седло, который служил естественными воротами из земель юга на северную часть материка. К этому моменту их ряды заметно поредели: малаштодцы, видимо, рассуждали так, что слабые им и так не нужны, а сильные и пригодные к труду смогут продержаться до конца пути.       На Седле Ошля никогда не бывал, хотя и хотел как-нибудь его повидать: громадные естественные ворота с севера на юг между двумя холмистыми кряжами, которые тонули в туманной дымке вдали. А впереди, за Седлом, был юг - тёмный, порочный, страшный, мир золота, жестокости, работорговли и насилия.       Пройдя Седло, на закате тридцатого дня работорговцы устроили двухдневный привал у небольшого водопада, который падал со скалистого обрыва и образовывал озеро, на берегах которого стоял палаточный лагерь. Привал был очень краток для человека, изможденного многодневным пешим путем. Ошля и все другие невольники повалились на землю и заснули прямо так, на траве, обессиленные и опустошенные, не успев даже подумать ни о своем горе, ни о побеге.       И, хотя проспали они практически сутки напролёт, бодрствуя краткое время только ради еды, Ошле показалось, что разбудили их спустя всего минуту. Невольников грузили по десять человек на крепкие повозки с железными клетками и дощатым потолком и полом, каждую из которых тянули два мула, но Ошля нашел в этом даже какое-то болезненное милосердие: если им всё равно волей-неволей идти, то пускай лучше их везут, чем снова на своих ногах.       Хотя повозка шла неровно, её трясло и шатало на кочках и ухабах, но и там Ошля снова смог заснуть и провалился в продолжительный и болезненный сон. Пока он спал, в лагере у стен каменной крепости их остановили на пересчет: человек под охраной двух воинов и с бойцовскими псами на цепи считал рабов, а другой записывал в свиток, и Ошля слышал сквозь сон их крики: — Сорок! — Записал сорок! И так снова и снова до сорока. После этого пересчёта ряды невольников изрядно поредели: видимо, здесь было что-то вроде распределительного центра, откуда рабов отправляли либо на невольничьи рынки, либо сразу пристраивали к какому-то делу. И впрямь шёл торг: — Юноша из кузнеческой семьи, крепкий и умелый! Незаменимый трудяга для вашей мастерской: и бронза, и железо в вашем хозяйстве получат в его руках должный уход! Начинаем с семи монет - именно за столько вы прямо сейчас можете купить себе редкую удачу. — Десять. — Двенадцать! — Двенадцать хорошая цена, но кузнецкое ремесло, друзья мои, на дороге не валяется, так кто по справедливости оценит такую удивительную находку? — Двадцать и покупаю сейчас. — За двадцать отдаю его почтенному Гилихару Ирзу! Но подождите унывать, дорогие гости, ибо улов нынче богатый, и каждому, каждому найдётся предложение. Взгляните на её крепкие бёдра, здоровые зубы и шелковистые волосы. Ну видали ли вы когда-то такую…       Ошлю никому не продали и оставили сидеть в клетке. Несмотря на истощение и бессилие, в этот момент он испытал такую ненависть, которую не знал ещё никогда в жизни. Он вознёс самую искреннюю молитву к Господу из всех, что когда-либо произносил: она была о том, чтобы тот работорговец умер наихудшей из всех смертей, что есть в этом мире.       Тут их впервые покормили хоть сколько-то сносно: грубой ячменной кашей с отрубями и свиным жиром, а потом каждому дали горсть фиников и кураги. Вероятно, это было не актом милосердия, а практическими соображениями: рабов следовало привести в “рабочее” состояние перед тем, как они возьмутся за дело. Позже догадка Ошли подтвердилась: с того дня их стали кормить сытнее, хотя и самой невкусной грубой едой с жиром и заскорузлыми сухофруктами.       Спустя ещё четыре дня дороги оставшиеся после рабского рынка рабы добрались до конечной точки своего печального пути. Теперь их вели колонной по незнакомому ночному городу, но хорошо освещенному жаровнями и луной. Ошля видел двух и трёхэтажные глинобитные дома, тесные кривые улицы, как щупальца осьминога, каменную кладку под ногами; мимо вели волов и ослов, несли головах и в корзинах за спиной груз, в круглых печах пекарен пекли душистый хлеб, от аромата которого шла кругом голова. Люди вокруг ходили по своим делам или сидели на открытых верандах за пивом и вином, так, будто вереницы рабов были для них обыденным зрелищем; на них никто даже не обращал внимания. Ошля видел, как мать моет своего ребёнка в бочке с водой, приговаривая что-то ласковое, а тот радостно пищит и плещется. Оборванные пленники плелись вереницей мимо, будто они очутились в другом, тёмном и злом мире за невидимой границей, отныне навсегда отделяющих от беспечной радостной жизни. — Где мы? Какой сейчас день? - Прохрипел Ошля.       Он дрожал всем телом, словно от озноба, сам не зная почему: стояла жаркая и душная ночь. Однако его вопросы тут некому было задавать: здесь каждый пытался понять, куда их привезли, куда отправят дальше и что в конце-концов их ждёт.       Из чужеземного слова "Хёйеннот" в разговоре охранявших их стражников Ошля понял, что речь идёт о Геноте, и ужаснулся. Он с детства слышал и о Малаштоде, и о Геноте, и ни одно слово об этих двух городах не произносилось людьми без ненависти, страха и отвращения. Догадка подтвердилась, когда на приземистой квадратной башне он увидал огромный тканый штандарт: золотая сапфироглазая мурена на бирюзовом поле, знамя Геноты, одного из крупнейших центров работорговли, известного порта и судостроительной верфи. — Малаштод ловит, Генота продаёт, а убийств да разврата поровну на брата. — Ещё одна пословица, которая ходила в западном Югополье.       Но уж точно Ошля никогда не думал, что побывает здесь сам.       Когда повеяло морем, когда зашумели волны и в свете луны стало можно различить лес исполинских мачт и темные громады корпусов кораблей, Ошля наконец понял, какую участь ему уготовили работорговцы. Галеры стояли в порту Геноты, и их вёсла ждали новых рук вместо скончавшихся гребцов, новой крови и плоти, ибо галера была зверем, который питался жизнями людей. Нельзя было описать ужас и отчаяние, которые охватили Ошлю в этот момент, и лишь оковы и крайняя усталость помешали ему совершить бессмысленную попытку бежать или вовсе броситься в воду.       Рабов колонной по двое провели по сырым каменным ступеням вниз, а затем по трапу на одну из галер. Там был с десяток воинов, а также матросы, которые, не обращая никакого внимания на рабов, готовили корабль к отплытию, трудясь с такелажем. У люка в кормовой части палуба стоял надсмотрщик в сопровождении двух здоровых детин с палкой и плетью. В темноте Ошля не мог разглядеть черт его лица - только устрашающую, безликую мрачную фигуру с почерневшим от морского солнца голым торсом и огромной угольной бородой во всю ширину груди. Рабы по одному спускались в галеру, кто-то рыдая, кто-то умоляя, кто-то в безнадёге брёл послушно, куда скажут, а иные бросали последний взгляд на волю и утирали слёзы, прежде, чем исчезнуть в утробе корабля. Пришла очередь и Ошли. — Твоё имя. - Спросил надсмотрщик без выражения и без интереса.       Ошля шагнул вперёд и умоляюще протянул к нему руки, будто стоило ему объясниться - и его отпустят восвояси. — Я не причинил зла ни вашему городу, ни людям, которые меня пленили. Услышьте же вы меня, я… — Я спросил твоё имя, и только. — Ошля из Ясеневой Кручи. Надсмотрщик указал на темный люк, зловещий, как лаз в саму преисподнюю. — Спускайся, Ошля. Ты вспомнил, а теперь забудь как тебя звали. Добро пожаловать на галеру по имени Манаронга. Отныне это и есть твой дом. — Поймите, я не беглец и не разбойник. У меня семья, я… Его ударили хвостатой плетью по спине, разодрав кожу; Ошля закричал от лютой боли и упал на колени. Надсмотрщик пнул его сапогом по рёбрам, а потом по лицу, и плюнул на него. — Вставай, иди, ползи, но спускайся в галеру и занимай своё место. Запомни, что с этой минуты твоя жизнь стоит столько, насколько хорошо ты гребешь веслом.       И Ошля встал, держась за мощные брусья палубы, на трясущихся ногах спустился по ступеням в смрадный сырой мрак, пропахший потом, смолой и водорослями. Как только глаза немного привыкли к темноте, он различил сотни голов, сотни голых тел, молча сидящих рядами на скамьях за тяжёлыми вёслами, как бледные изваяния. Лунный свет, пробивавшийся сквозь уключины, придавал телам рабов мертвецкий цвет, будто Ошля погиб и очутился в мире мёртвых, вечно истязаемых душ. — Ты крепкий, поэтому будешь на верхнем весельном ярусе. Садись сюда.       Ошля послушно сел, и на ногах ему защелкнули железные кандалы, которая общей цепью тянулись вдоль рядов скамей через кольца в полу. На этом все закончилось. Больше от него никто ничего не хотел и никто к нему не обращался.       Самому Ошле, однако, казалось, что всё это - дурная шутка, сон и нелепица, что вот-вот эта ситуация каким-то чудным образом разрешится. Он думал, что судьба каждого здесь прискорбна, но он-то особенный и не должен делить с ними эту горькую участь, что он непременно скоро освободится, учтя всё это как болезненный урок на будущее, но на самом деле вскоре позабыв.       И лишь спустя час, когда была отдана команда отплывать, забил маршевый барабан и защёлкала плеть надсмотрщика, а Ошля впервые потянул тяжёлое, неудобное весло вровень со всеми остальными, он со всей ужасной ясностью осознал, что всё это - не сиюминутное недоразумение. Теперь это его место, и не как временная досадная неприятность, а на дни, месяцы и годы вперёд. Что прошлая жизнь, такая милая и теплая, остаётся всё дальше позади с каждым гребком; и только теперь ценность этой жизни осознавалась Ошлей сполна, словно он случайно выронил из рук в море какой-то редчайший самоцвет. Каждая минута вдруг минувшего прошлого теперь казалась драгоценной в своей беззаботности и любви близких людей, и все её заботы и трудности стали милыми сердцу; всё, что Ошля раньше не замечал, вмиг стало ценно и свято.       Позади остались тёплые вечера под сенью старых ив, позади свежий душистый хлеб, выращенный родной землёй, позади бесконечная воля и простор. И с этого самого дня он не будет есть с семьёй горячие пироги с молоком, сделанные заботливыми материнскими руками, а пресную баланду, когда дадут и когда разрешат. Он проснется не с лучами солнца, чтобы начать новый день, полный радостных забот в поле и по хозяйству, а с трубой и кнутом надсмотрщика, и заснёт он по его команде на грубой скамье, а не на коленях Ивояны. Он подумал о ранах, полученных им в этом кошмарном пути, и о том, что Ивояна приходила в панику от любой его пустяковой ссадины, торопясь быстрее приложить целебные травы и перевязать. — Что мне делать? - Прошептал Ошля, бросив весло и схватившись за голову, - Скажи, что мне делать?       Его сосед, выходец с перевала, был тут уже давно. Бывалые гребцы даже сидели, и двигались, и говорили иначе, чем дёрганные новички, так, что опознать их можно было с одного взгляда. Этот, к счастью, знал один из диалектов югопольского языка, и сказал Ошле: — Делать? Да ничего ты не поделаешь. Теперь это твой дом, твоя жизнь и твоё ремесло. — Он посмотрел на Ошлю, — И если хочешь совет - если он вообще хоть малость уместен в твоей ситуации, - то скажу следующее: ешь каждый раз, когда сможешь есть, не спорь с надсмотрщиками, забудь свою прошлую жизнь. — Я не смогу забыть… - Рыдал Ошля, стараясь сдерживать себя лишь в той мере, чтобы не услышал надсмотрщик и не добавил кнута, - Пойми, я же только недавно ещё был… Моя мама, она не сможет это пережить. Моя невеста… Мой отец… — Потому-то я и говорю тебе забыть. — Сказал человек. Его голос звучал страшно: совершенно погасший, даже равнодушный и настолько лишенный интереса, будто предметом их разговора было обсуждение лучшей породы собак для ловли крыс в амбарах, — Те, кто не забывают дом, ломаются первыми, потому что не смирились. Размышления о том, как хорошо было, сжигают их как угольки, и всё. Лихо щёлкнула плеть и Ошля заорал от боли. — Ты ещё не понял, зачем тут сидишь!? - Прорычал надсмотрщик, - Заткнулся, быстро взялся за весло и стал грести, и грести, мразь, на совесть! Тебя заставит работать либо барабан, либо плеть, либо ты отправишься за борт. Барабан, плеть, весло - держи в уме только три этих имени, другого тебе не надо. Будто в подтверждение его слов мимо него проволокли за ноги бездвижное тело гребца и утащили наверх. — Я выживу ради Ивояны. —Прошептал Ошля и навалился на весло. — И-и-и… Раз! — Я буду драться ради отца. — И-и… Раз! — Я освобожусь ради матери. Плеть снова обожгла его спину, как раскалённый прут, и Ошля завыл, выпучив глаза от боли. Этот удар был совершенно ни к чему, но надсмотрщик, видимо, решил, что он нужен для закрепления урока. Горячая кровь текла по спине на скамью. И Ошля послушно грёб, как все.       Они шли три часа, прежде чем Манаронга встала у большого рифа в море. Команда корабля никак не пояснила рабам, куда и зачем он прибыли. В медном чане принесли варево с острым запахом и стали разливать по глиняным мискам. Налили и Ошле два половника. Он не мог сказать, что это за рыба, да и едва ли смог бы опознать эту перчёную бурду, даже будь сейчас светло и знай он хотя бы один вид, водящийся в этих морях. От потрясения и усталости Ошля совсем не хотел есть, но заставил себя, понимая, что уже совсем истощён и вспомнив совет своего соседа. Роняя слезы в скользкую похлёбку, он ел пальцами, плюясь острыми костями. Руки после всего нескольких часов гре́бли так устали, что пальцы потеряли подвижность, задубевшие мышцы болели во всём теле, и раны от плети горели огнём. — Вёсла - в ярус! Кому надо - в гальюн в корме, остальным - отбой! — Скомандовал надсмотрщик, - Только не задристайте после нашенской жрачки всю палубу, кто новенький.       Манаронга покачивалась на волнах и постепенно стихала: на палубе погасили все огни, кроме одной большой жаровни и пары масляных фонарей, солдаты улеглись по лежанкам или в каютах. Теперь только поскрипывал корабль, шумели набегающие волны да негромко переговаривались дозорные. Это был чужой незнакомый язык в чужой неизвестной земле посреди моря, так далеко от дома, что и вообразить нельзя. Ошле пришло на ум, что это какая-то дьявольская насмешка над мирными и тихими вечерами родного Югополья, когда он засыпал под гомон сверчков, размеренный шум полей, лай беспокойных собак да пение сельских баб где-то вдали, засыпал со спокойным и радостным сердцем, довольный прошедшим днём и ждущий начала нового.       Укрывшись куском парусины, Ошля лежал на полу яруса в луже морской и дождевой воды, скорчившись, как младенец, и тихо плакал, закрыв лицо ладонями. Он думал о том, чтобы покончить с собой этой же ночью; но после сразу же начинал придумывать какие-то планы побега, один нелепее другого, потом пытался представить, что может ждать его в будущем и куда заведет его злая судьба. И, едва придя к единственно трезвой и успокаивающей мысли о том, что сейчас ему следует, прежде всего, выжить и освоиться на этом месте, он тут же вспоминал свою мать и представлял ее сейчас, в эти минуты, безутешно рыдающей и не находящей себе покоя ни днём ни ночью. Эти горестные образы сразу же лишали Ошли всякой внутренней силы, и он снова начинал бессильно рыдать.       Даже в эту страшную минуту он понимал, что, как бы не было велико его горе, в каком бы отчаянии он не пребывал, пожаловаться ему некому: здесь каждый несчастен, здесь каждый со своей бедой. И, вконец измучав себя мыслями, Ошля закрыл глаза и прерывисто вздохнул. — Я выживу ради Ивояны. - Прошептал он, — Я буду драться ради отца. Я освобожусь ради матери.