Брошенный камень (Гюль Шадоглу)
— И чтобы больше подобного не повторялось, понятно? Проработав в этом доме несколько лет, вы до сих пор не выучили, что обед должен подаваться вовремя, вне зависимости от того, кто куда уехал и дома ли хозяева? — Гюль ханым еле сдерживалась, чтобы не надавать нерадивой кухарке пощечин и не выгнать ее с позором. — Ну, что ты застыла, как статуя?! — окончательно вышла она из себя. — Марш на кухню, и чтобы через час все было готово, иначе пеняй на себя, бестолочь несчастная! Девчонка, еле сдерживая слезы, кивнула и умчалась на кухню, а Гюль ханым, желая выплеснуть свой гнев до конца, повернулась к топтавшейся на пороге Назлы: — А ты, между прочим, могла бы и проконтролировать эту косорукую Нигяр, в конце концов ты же хозяйка дома! — Просто я подумала, что Насух уехал, а дети будут поздно… Простите меня, мама Гюль! — Ясно, — скривилась Гюль ханым, — какова хозяйка, такова и прислуга. Вот уже больше тринадцати лет, как ты вышла за моего сына и стала здесь хозяйкой, а до сих пор не можешь запомнить элементарные правила! Иногда я думаю, что мой Насух слишком мягок с тобой, знаешь ли, хорошая трепка тебе не помешала бы. Раз уж слова до тебя не доходят! — Я все учту, мама, не сердитесь, прошу вас! Больше подобного не повторится. — Ладно уж, иди пока к себе. А заодно зайди все же на кухню и напомни кухарке, чтобы не забыла про гранатовый лукум. — Но кроме Насуха его никто не лю… — Я о сыне и беспокоюсь! — отрезала Гюль ханым. — Раз уж больше о нем в этом доме позаботиться некому! — Хорошо. С вашего позволения, мама! — Назлы, сцепив зубы, чтобы не разрыдаться, пулей вылетела за дверь. Гюль ханым проводила ее глазами, после чего прошлась взад-вперед по комнате и уселась в кресло. Временами ей кажется, что Назлы — просто-напросто заведенная кукла, робот, а не человек. Говоришь ей уйти — уходит, говоришь прийти — приходит, велишь сесть — садится. Интересно, если приказать ей прыгнуть с крыши или утопиться, она тоже безропотно выполнит приказ? Удивительно, как только Насух живет с этой женщиной и до сих пор не устал от нее, не выгнал вон. Вслед за этим Гюль ханым точно кипятком ошпарило, когда она подумала, что, возможно, много лет тому назад совершила ужасную, непоправимую ошибку. А еще подумалось вдруг, что та не была такой… бессловесной. Неожиданно Гюль припомнила, как однажды столкнулась с Айше в дверях, та уронила корзину с яблоками и рассыпала их по всему полу. Гюль, разумеется, тут же пришла в ярость, обозвала девчонку косорукой дурой, велела немедленно собрать все и убраться с глаз долой. В ответ Айше глянула на нее исподлобья так, что если бы взглядом испепелить можно было, то от Гюль осталась бы лишь кучка пепла. — Да вы же сами меня толкнули, ханым! — сказала она, нахмурив брови. — Ты еще спорить будешь, невоспитанная нахалка! — воскликнула Гюль. — Делай, что говорят, а не то вышвырну тебя отсюда в мгновение ока! — Простите, ханым! — процедила она сквозь зубы, вновь одарила Гюль полным негодования взглядом, после чего принялась собирать рассыпанные яблоки. Потом Гюль специально решила разузнать, откуда взялась эта дерзкая девица, и оказалось, что работает она на виноградниках и иногда приходит на кухню, чтобы помочь кухарке Фатьме. Та вечно привечала у себя убогих и голодных, а эта девица совсем недавно лишилась матери, на руках у нее остались малолетние сестры, вот Фатьма и жалела оборванцев. Гюль прикрыла глаза, стараясь при этом до мельчайших деталей вспомнить облик Айше, потому что… сегодняшняя встреча не давала ей покоя и никак не желала уходить из памяти. С утра Гюль решила съездить в частную итальянскую школу, дабы посмотреть, что там к чему, а заодно и побеседовать с директором. Дело все в том, что ее родной сын, Насух, упрям, как сто ослов (в папочку своего пошел, не иначе). Он вбил себе в голову, что его дети должны расти и воспитываться вместе с детьми обычных рабочих, арендаторов, торговцев и прочего отребья, а не только лишь с отпрысками почтенных родов. Видите ли, это пойдет им на пользу, поскольку они «приучатся не зазнаваться». Поэтому-то он отдал сыновей в самую обычную школу на соседней улице и заставлял Хазара и Джихана ходить туда пешком, будто у них отец не представитель древнего и благородного рода, не состоятельный и респектабельный человек, а какой-нибудь босяк. Хазар, к слову, отцу не перечил, и в школе этой чувствовал себя своим. Что в некотором роде вовсе не удивительно. А вот что касается Джихана, тут совсем другое дело! Он уродился очень чувствительным и ранимым мальчиком, и ему трудно ужиться с хулиганами, которым явно не хватает воспитания. Они без конца задирают его, дразнят, а он, конечно же, не может терпеть подобное отношение. Учитель тоже, кажется, совершенно не компетентен, он только и делает, что ругает бедного малыша на чем свет стоит и наказывает. Насух же, вместо того, чтобы вступиться за сына, говорит, мол, тот сам виноват. Да и Назлы хороша, могла бы сама разобраться с бессовестными лоботрясами, которые обижают ее сына. Вчера Джихан уже в который раз пришел в синяках, а учитель позвонил Насуху и заявил, что его сын затеял очередную драку. Насух даже и слушать бедняжку Джахана не стал, стоило тому вернуться домой, как он схватил его за шиворот и потащил к себе в кабинет. Через час внук прибежал к Гюль и, уткнувшись ей в плечо и без конца всхлипывая, рассказал, что он случайно уронил краски и испортил рисунок своего соседа по парте, а тот сломал его кисточки. Учитель поставил обоим неудовлетворительные оценки и оставил после уроков. За это приятели того одноклассника подкараулили его у ворот, обозвали маменькиным сынком и толкнули прямо в грязь. Конечно же, Джихан полез в драку, чтобы постоять за себя и поставить малолетних негодяев на место. Спасло же его то, что как раз в этот момент закончились занятия у Хазара, он вышел во двор и разогнал хулиганов, заступился за брата. Гюль, как могла, успокоила внука, пообещала купить ему подарок, а после пошла к сыну и решительно заявила, что терпение ее лопнуло. Она сама заберет Джихана из этой отвратительной школы для отбросов общества и отдаст его в приличное учебное заведение, где учатся воспитанные дети из хороших семей. — Мама, ты на самом деле не понимаешь, что дело не в школе, а в самом Джихане? Ты всерьез думаешь, что он прекратит лоботрясничать, если перейдет в другую школу? — Я думаю, что там ему будет комфортнее, потому что в нормальной школе не будет всякого отребья, которое и рядом с моим внуком стоять не достойно! — Ладно, — вздохнул Насух, — я уступлю, так уж и быть. Но только до первой его выходки, после сразу же заберу его оттуда и отдам в прежнюю. — Поглядим, сынок! — усмехнулась Гюль. Она знала, что Насух не станет с ней спорить, и потому сразу же развела, как говорится, бурную деятельность. Первым делом она поговорила со знакомыми и выяснила, что одна из лучших частных школ — это итальянский колледж, который находится, правда, на другом конце города, да и плата за обучение заоблачная, но зато к ученикам там пристальное внимание, о них заботятся должным образом, в школе работают превосходные учителя, а выпускники получают прекрасную подготовку для поступления и обучения в лучших европейских университетах. Гюль решила съездить в эту замечательную школу, дабы поговорить с директором, ну и вообще разведать, так сказать, обстановку. Школа располагалась довольно далеко от их дома, но зато район был весьма респектабельный. Вокруг уютного особняка, был разбит сад, рядом была спортивная площадка, где резвились дети, — словом, первое впечатление оказалось более чем положительным. В приемной у директора за столом сидела молоденькая секретарша, которая приветливо улыбнулась Гюль и поинтересовалась, что ханым угодно. — Я бы хотела встретиться с директором. Видите ли, я думаю перевести в эту школу своего внука. Мне рекомендовали ее, как одну из лучших. — О, вы правы, госпожа, — улыбнулась секретарша. — Наш директор, господин Джованни, прилагает к тому множество усилий, и мы… — Так могу я поговорить с директором? — строго взглянула на нее Гюль. — Боюсь, — вздохнула девчонка, — вам придется немного подождать. Директор сейчас занят, у него встреча с главой попечительского совета, и он просил… — Послушайте-ка, милейшая… — начала было Гюль, но вынуждена была оступить назад, к оконному проему, потому что дверь в кабинет директора распахнулась, и в приемную вышла женщина в темно-зеленом костюме, а за ней — пожилой мужчина в очках. — Сердечно благодарю вас, сеньора! Вы, как всегда, нас выручаете, — произнес он с мягким иностранным акцентом. — Не стоит благодарности, директор бей, — отозвалась женщина, — полагаю, теперь все трудности останутся в прошлом. — Еще раз примите мою сердечную признательность, сеньора! — воскликнул директор. — Благодарю. Что ж, всего хорошего, директор бей! — Да благословит вас господь, сеньора! До свидания! Она кивнула, повернула голову, и, заметив Гюль, скользнула по ней невидящим взглядом огромных, темных глаз, после чего еле заметно усмехнулась, попрощалась с секретаршей и быстро вышла из приемной. Гюль словно приросла к полу, не обращая ни малейшего внимания на директора, который услужливо распахнул перед ней дверь своего кабинета. — Кто это? — даже не поздоровавшись, спросила у него Гюль. — Где? — не понял сначала директор. — Ах, вы о моей посетительнице! — расплылся он в улыбке. — Это сеньора Азизе Асланбей, глава попечительского совета нашей школы. Когда у нас, знаете ли, возникают некоторые финансовые затруднения, она всегда найдет возможность изыскать способ, чтобы нам помочь. Вот и сейчас, благодаря ее стараниям, мы сможем закупить дополнительную литературу, новые пособия… — Она… Это дочь Хамита Асланбея, да? — глухим голосом спросила Гюль. — Когда-то я знала этого почтенного господина… — Насколько я знаю, — развел руками директор, — его невестка, жена сеньора Нихата. Трое их сыновей учатся у нас. Такие славные мальчики! Младший сын, кстати сказать, как раз только в этом году поступил… Но, однако же, чем я могу помочь вам, сеньора, у вас ко мне какое-то дело? — Да, — рассеянно отозвалась Гюль, я хотела бы разузнать поподробнее о школе. Потому что подыскиваю хорошее учебное заведение для внука. — О, прошу, дорогая сеньора! — расплылся в улыбке директор. — Я все вам покажу и расскажу! Prego! Через полтора часа она наконец-то смогла отвязаться от излишне назойливого господина Джованни, и отправилась домой. Да, что и говорить, школа замечательная, и наверняка Джихану там очень понравилось бы. Но лучше все-таки не рисковать… Пока Гюль ехала домой, она никак не могла перестать думать о женщине, с которой случайно столкнулась на пороге директорского кабинета, и ее мучила только одна мысль: неужели это была действительно Айше? Та самая безродная девица, что некогда свела с ума Насуха, и которую он до сих пор не смог забыть, какие бы усилия Гюль не прикладывала к этому. Конечно, прошло уже немало лет, за такое время люди сильно меняются, но… Глаза и эта еле заметная усмешка. Помнится, когда Гюль отчитывала ее за какие-либо промахи, она вот точно так же смотрела будто сквозь стекло и презрительно усмехалась, чем еще больше выводила из себя. А еще родинка над верхней губой, и то, как она откинула с плеча прядь волос — опять-таки узнаваемый жест. И имя — Азизе. Если Гюль правильно помнила, то Азизе звали мать нахалки Айше. Еще одно совпадение, но в сумме их получается слишком много. Хотя, конечно, от той оборванки и следа не осталось! Платье и обувь явно из лучшего модного магазина, прическа, над которой парикмахер трудился не меньше двух часов, дети учатся в одной из дорогих школ… Наверное, если ничего не знать, то можно пройти мимо и не обратить внимания на эту женщину. Но вся загвоздка в том, что Гюль прекрасно знала правду: Айше тогда не умерла. И получается, она не только выжила и вылечилась, но и смогла неплохо устроиться в жизни. Заполучила все-таки в свои руки богатого мужа, извольте видеть — теперь она Асланбей ханым, а директор этой дурацкой школы ей чуть не в пояс кланяется. И что теперь прикажете делать? Это, пожалуй, самый важный вопрос… Проклятье! Ну почему, почему эта девка оказалась настолько живучей? Если бы она тогда погибла, все было бы просто! И — подумать только, какая ирония судьбы — она сумела захомутать не абы кого, а сына Хамита Асланбея. Именно его! Просто невероятно, вздохнула про себя Гюль, как все их судьбы переплелись в один клубок…***
За несколько до своей смерти супруг Гюль Шадоглу, Азат Ага, спросил вдруг у своей жены, почему это его единственный и горячо любимый сын вдруг ни с того ни с сего поинтересовался, как бы отец отнесся к его женитьбе на девушке не их круга. — Почему ему вдруг пришла в голову такая мысль, Гюль, не знаешь? — пристально взглянул он на нее. — Понятия не имею, — не дрогнув, отозвалась она. — И что ты ему ответил? — Ты же знаешь, дорогая, мне в сущности без разницы, каково происхождение моей невестки. Главное, чтобы она была достойной и порядочной женщиной. И чтобы они с сыном любили друг друга. — Это ты на склоне лет стал вдруг таким романтиком, Азат Ага? — не удержалась от ехидства Гюль. — Скажи еще, что с распростертыми объятиями принял бы какую-нибудь простолюдинку, чтобы она сделалась тут хозяйкой и стала всем заправлять! — Мне ведь остались считаные дни, Гюль, скоро я предстану перед Всевышним, и тебе об этом известно, — устало прикрыв глаза, отозвался Азат, — поэтому я не стал бы лгать и лукавить. — Тогда ты просто-напросто сам не знаешь, что несешь! Никогда безродная бродяжка не вошла в нашу семью! — Ой ли?.. — прищурился Азат. — Может быть, мне напомнить тебе, дорогая, что… — Заткнись! — прошипела она. — Ни слова больше! Надеюсь, у тебя хватило ума не сказать сыну об этом… позоре! — Я не понимаю, — вздохнул Азат, — почему это тебя до сих пор так беспокоит. И потом… как бы то ни было, но твоя мать… — Моей матерью, — отчеканила Гюль, — была Дилек Эвджен, законная жена моего отца, господина Насуха Эвджена! Все остальное — это наглые выдумки и грязные сплетни его врагов и завистников! И если ты еще раз посмеешь хотя бы заикнуться об этом, я решу, что ты окончательно спятил и велю отвезти тебя в дом для умалишенных! — Ах, Гюль, — покачал головой Азат, — и откуда только в тебе столько злобы и высокомерия? Она не стала больше слушать, ушла и громко хлопнула дверью. Пусть, если ему угодно, и дальше несет этот бред, она не желает слушать! На другой день Азату стало хуже, у него случился очередной сердечный приступ, от которого он уже не оправился, а еще через несколько дней его не стало. Наконец-то Гюль смогла вздохнуть свободно. Если уж говорить начистоту, она терпеть не могла своего мужа, единственное, что он сделал стоящего в этой жизни — это их сын Насух. Но тут, согласитесь, немалая часть заслуг принадлежит самой Гюль. Но еще больше она ненавидела своего отца и… ту женщину. Именно из-за них ее жизнь в свое время полетела под откос. Как и все девушки их круга, Гюль воспитывалась в строгости, ее с малолетства учили тому, что однажды придет время, она выйдет замуж, войдет в дом своего мужа, и ей придется стать примерной женой, матерью и хозяйкой. Когда пришло время, к ней посватался сын одного из знакомых ее отца, Хамит Асланбей. Ну, то есть, к ним в дом приехал его отец, господин Ахмет, и попросил ее руки для своего сына. Когда ее познакомили с предполагаемым женихом, Гюль понравился Хамит, он был красивым, очень общительным и веселым. Она с радостью согласилась, заверила своего отца, что другого жениха ей и не надо, и уже началась подготовка к свадьбе, но тут вдруг господин Ахмет явился к ним в дом и заявил, что расторгает помолвку. — В чем дело, Ахмет Ага? — возмутился отец Гюль. — Как вам не совестно так позорить мою дочь, чем она провинилась? — Вы сами знаете, чем, дорогой Насух Ага, — ответила за Ахмета Асланбея его жена, Хатидже ханым. — Право, мы должны были узнать от вас об истинном происхождении вашей дочери, а не от случайных людей. И, полагаю, вы должны прекрасно понимать, что войти в семью Асланбеев такая девушка никак не может! — Это недопустимо, Насух Ага, уж извини! — поддакнул жене Ахмет. Гюль почувствовала себя так, будто ее изваляли в грязи, никогда прежде она не испытывала подобного унижения. Когда Асланбеи уехали, она принялась допытываться у отца, в чем дело, почему с ней поступили так жестоко. Отец не смог больше скрывать правду и открылся ей: оказалось, что родная мать Гюль — вовсе не та, кого она таковой считала всю свою жизнь. Не Дилек ханым, уважаемая всеми, честная и порядочная женщина, а Зейнеп — их кухарка, которая прежде была кормилицей маленькой Гюль. У несчастной Дилек не было детей, сколько бы она ни старалась, что только ни делала, так и не смогла родить, и тогда Насух Ага завел интрижку со служанкой, которая родила ему дочь. Жена, стерпев измену мужа, согласилась взять девочку на воспитание и выдать за свою. Зейнеп же получила хорошее вознаграждение и осталась в доме, как и раньше, на правах служанки. Как уж правда выплыла наружу — одному Аллаху ведомо, ведь обе женщины к тому времени, как Гюль сделалась невестой, давно скончались. Очевидно, у кого-то из слуг оказался слишком болтливый язык. Несколько месяцев Гюль не знала покоя, она проклинала отца, приемную мать, а уж о той, что родила ее на свет, и вовсе слышать не хотела. А потом к ней вдруг совсем неожиданно посватался один из приятелей и однокашников Хамита Асланбея, Азат Шадоглу. Гюль видела его пару раз, когда еще Хамит считался ее женихом, он приводил Азата к ним в дом. Азат заявил, что лучшей жены ему не найти и попросил у отца ее руки. Гюль тут же согласилась, потому что ей больше всего на свете хотелось уйти из отцовского дома и никогда больше туда не возвращаться. Она даже на похороны отца не пошла, потому что так и не простила ему предательства и своей разбитой жизни. Азат оказался невыносимым скрягой и тираном. Он свою жену ни в грош не ставил и всячески помыкал ею: привез в заброшенное имение, заставил лично драить там полы и стены, чтобы, дескать, навести в доме уют. До конца своих дней Гюль будет ненавидеть это мерзкое имение, жаль, что оно не сгорело дотла! Когда дом более-менее привели все же в порядок, муж наконец-то соизволил нанять слуг, которые постоянно стали жить в доме и выполнять всю грязную работу. Правда, Азат и тут он вел себя не как уважающий себя аристократ, а как босяк: усаживал управляющего, его жену и сына за стол, запросто беседовал с ними и даже позволил своему единственному сыну дружить с этим голодранцем, сынком управляющего. Видите ли, они приходятся Азату дальними родственниками, седьмой водой на киселе! Уму непостижимо, но вслед за папочкой сын Азата и Гюль, Насух, называл того босяка братом! Когда однажды Гюль заикнулась было о том, что следует соблюдать приличия, Азат попросту накричал на нее. Он вообще часто повышал на нее голос, когда она делала что-то, что ему не нравилось, например, не проследила, чтобы служанка вовремя сменила белье в спальнях, или же кухарка пересолила жаркое — все это, видите ли, недогляд хозяйки. Да, если подумать, он был прав, но ведь тогда Гюль только-только училась вести дом и можно было спокойно ей все объяснить. А один раз Азат даже ударил жену. Это случилось в тот день, когда она наказала сына. Насуху было тогда лет семь, он со своим приятелем-босяком Юсуфом сбежал из дома на виноградники, не спросив на то позволения. Гюль не пожелала слушать объяснений и извинений, что, дескать, «они просто решили поиграть». Она, отвесив сыну подзатыльник, заперла его до вечера в сарае, чтобы подумал над своим поведением. Азат, узнав про это, потребовал немедленно выпустить и извиниться перед сыном, потому что он ни в чем не виноват. Гюль ответила, что она — мать и потому будет делать со своим ребенком все, что захочет, а Азат пусть не лезет не в свое дело. В ответ он ударил ее по лицу и накричал, что она — «бесчувственная и жестокая», их сын «не заслужил такую мать». Гюль до самого конца так и не простила мужу той жестокости. Когда Азат заболел (врачи говорили, у него слишком слабое сердце), она наконец вздохнула с облегчением. Теперь он не лез в ее дела, сидел себе в комнате, и Гюль одна решала, как управлять поместьем. Хвала Аллаху, оно приносило хороший доход, так что помощь муженька ей была совершенно не нужна. Кто знает, если бы Азат продолжал совать свой нос в ее дела, она не смогла бы разлучить сына с той вертихвосткой. Вон, он открыто признался, что принял бы ее в доме в качестве молодой хозяйки. И куда только мир катится? Впрочем… кажется, Асланбеи тоже пересмотрели, так сказать, свои приоритеты. Хамит, судя по всему, закрыл глаза на происхождение избранницы своего сына. Да и сам он, если верить слухам (а больше Гюль с ним лично никогда не встречалась), женился на женщине не слишком-то благородного происхождения, но зато с деньгами. А сынок его даже перещеголял: взял в жены нищенку. Почему же тогда Гюль в свое время лишили счастья? И из-за чего? Только из-за того, что ее отец оказался мерзавцем! Разве это справедливо?..***
Когда до Гюль дошли слухи, что ее сын окончательно спятил и чуть ли не в открытую живет с оборванкой Айше, она пришла в ярость. Вот они, плоды воспитания Азата Шадоглу! Он вечно разглагольствовал о том, что «сословные предрассудки — это пережитки каменного века». Понабрался всяких гадостей за границей, где провел несколько лет, и Насуху голову забил этой чепухой. Кроме того, разве может полуграмотная крестьянка быть парой ее блестящему и образованному сыну, которого она вырастила своими руками! Нет, решила Гюль, нужно это решительно прекратить. Но Насух признался ей, что, дескать, любит Айше и, больше того, женится на ней. А самое ужасное: эта бесстыжая оказалась беременной. Чуть ли не все поместье уже гудело, точно растревоженный улей, еще немного и на Насуха с его любовницей только ленивый бы пальцем не показывал, а им и горя было мало. Насух закусил удила и твердил одно: если родители и не дадут согласия на брак с Айше, он заберет ее вместе с ребенком и уедет. Гюль не могла отпустить сына, он — единственное, что у нее осталось в жизни. И тут вдруг подвернулся такой удачный случай отделаться от наглой девки, которая, как клещ, вцепилась в наивного Насуха. Азат отправил сына по делам в другой город, и Гюль решила действовать, потому что еще немного, и было бы слишком поздно, так как Айше уже родила ребенка. Тут уж ничего не поделаешь, пусть он и бастард, но в нем течет кровь Шадоглу, поэтому его Гюль решила оставить в семье. А вот Айше тут места нет, не было и не будет! Она сделала вид, что согласилась на брак Айше и Насуха и позволила девчонке перебраться в большой дом, в пристройку. В назначенный день Гюль, как обычно, отправила Айше работать на виноградник, ребенка же заблаговременно распорядилась принести в дом. Потом работник Хакан должен был войти в пристройку, удостовериться, что там никого нет, и поджечь комнату, где стояла детская кроватка. Он же должен был устроить панику, сделать вид, что комнату тушат, собрать народ. Потом Гюль объявила бы, что Айше оставила ребенка одного, забыла потушить свечу (электричества в пристройке не было), и тем самым угробила малыша. Гюль пригрозила бы ей тюрьмой и велела убраться из поместья как можно дальше. А следом за ней она отправила бы надежных людей, которые избавились бы от нее навсегда. Ее родным и Насуху Гюль сказала бы, что она сбежала с любовником, а Хакан должен был подтвердить, что помимо Насуха она крутила любовь с работником с соседней фермы. Однако, идиот Хакан все перепутал, поджег кухню, оттуда огонь быстро распространился по всему дому, а самое ужасное, что в доме осталась младшая сестра Айше. Когда огонь охватил всю пристройку, сбежались работники, а сама Айше и ее старший брат тут же ринулись в огонь. Молодой человек и девочка, одна из сестер Айше, погибли, а сама она получила множественные ожоги, и врачи убеждали Гюль, что она не выживет. Честно говоря, такого Гюль не хотела, все же брат и сестра Айше не были ни в чем виноваты, и ее немного мучила совесть: получается, она оказалась виновницей их гибели. Что касается самой Айше… что ж: что ни делается — все к лучшему. Оставалось только ждать. Когда Насух вернулся, Гюль ему сказала, что Айше и все ее родственники мертвы. И ведь она, можно сказать, не лгала, потому что Айше на тот момент лежала при смерти, и ни один врач не давал гарантии, что она очнется. Гюль же тем временем поспешила отправить Насуха в Стамбул и женить его на Назлы. У ее семьи было не слишком-то много денег, и потому они согласились на брак. А сама Назлы, кажется, была убеждена, что сможет завоевать любовь мужа. И вдруг случилось непредвиденное: Айше, чтоб ей пусто было, осталась жива! Она медленно шла на поправку, и врач уже не раз говорил Гюль, что девушку можно будет скоро выписать. И что было делать? Добить ее?.. Нет, на подобное Гюль уже не смогла решиться, ее и так стали донимать кошмары: чуть не каждую ночь ей снился объятый огнем дом, и она слышала истошные крики запертых там людей. Поэтому она сказала Айше, что ее ребенок умер, а Насух уже давно живет с другой, он якобы никогда не любил Айше, а просто забавлялся с ней. Девчонка рыдала и повторяла лишь одно: она больше не хочет жить. Гюль лишь пожала плечами: ничего страшного, — подумалось ей, — от разбитого сердца не умирают. А дети… Она молода и сможет, если захочет, родить еще хоть десять сыновей. Но от Шадоглу пусть держится подальше. Собственно, так и случилось, больше об Айше Дербент Гюль не слышала, и вот сегодня судьба, будто желая посмеяться, столкнула ее с ней лицом к лицу.***
Нельзя сказать, чтобы Гюль сожалела о том, что случилось. Она вообще не привыкла оглядываться назад: что было, то было. Тем более, Назлы была покорной и примерной женой, как говорится, каждому б такую. Она заботилась о Насухе и о детях, но… Все бы ничего, да только Насух будто бы и не оправился после того дня, когда узнал о якобы смерти Айше. Гюль считала, что со временем он смирится и забудет, у какого мужчины не было интрижек. Но годы шли, а Насух все больше замыкался в себе, сделался чересчур вспыльчивым и раздражительным, превзошел в этом даже своего отца. Назлы он откровенно третировал, кричал на нее, срывал злобу по любому пустяку. Если Гюль пыталась его урезонить, то огрызался или же попросту уходил, хлопнув дверью. Назлы уже даже и не пыталась его изменить, она, кажется, окончательно смирилась со своей участью. Единственный человек, на которого Насух никогда не повышал голос, и с которым всегда был тем, прежним, мягким и душевным человеком — это Хазар. С ним Насух словно преображался: улыбался, шутил, старался помочь сыну советом… А с Джиханом, к сожалению, как и с Назлы, бывал нетерпим и груб, будто мстил несчастному мальчику за то, что тот сын постылой жены, а не погибшей возлюбленной, которая, как оказалось, была и остается для Насуха светом в окошке. Неужели она ошиблась? — Гюль впервые задумалась об этом, и теперь ей не давала покоя эта мысль. Что если она своими руками разрушила жизнь собственного сына?.. Нет! Нет, это неправда! Она всегда желала ему только добра. Ему одному только и желала, если уж начистоту. Разве с Айше его могла ждать счастливая жизнь? Ну, уехал бы он с ней, и что дальше?.. — Мама? — Насух заглянул в гостиную. — Ты здесь? — Здесь, сынок, — кивнула Гюль и протянула ему руку. — Давно ты вернулся? — Только что. Съездил на фабрику, — он поцеловал протянутую руку и вздохнул, — там все в порядке. — Тогда почему ты так расстроен? — спросила Гюль, заранее зная, что он ответит. — Я не из-за фабрики, — из его груди вырвался еще один тяжелый вздох. — Ты же помнишь, мама, что завтра годовщина того проклятого пожара. Гюль медленно кивнула: — Ты до сих пор грустишь, — тихо проговорила она. — Но ведь… — Не надо, мама, — махнув рукой, перебил ее Насух, — мы уже столько раз это обсуждали. Пойми ты, ничего уже не изменится. Никогда! Я не забыл ее. И никогда не забуду. Она… она была моей жизнью, моей душой, если бы не сын, я не смог бы тогда выжить, мама! Ну, ведь я столько раз уже тебе говорил об этом! — У тебя… Насух, у тебя же осталось ее фото, да? — спросила Гюль, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. Насух несколько замешкался, а потом вздохнул и достал из кармана портмоне: — Ты ведь и без того это знаешь, мама. — Покажи! Просто… ты знаешь, столько лет прошло, а тут вдруг я вспомнила о ней… Все-таки, когда-то вы были вместе, а потом… Бедная девочка!.. Насух посмотрел на нее так, будто видел впервые, а потом протянул ей портмоне. Дрожащими руками Гюль открыла его, и у нее перехватило дыхание. Ну, да: и глаза, и улыбка, и родинка, и красивая, изящная, будто выточенная из мрамора ладонь, что было несколько странным, учитывая, что Айше день-деньской была занята тяжелой работой. Если представить вместо небрежно рассыпавшихся по плечам волос аккуратно завитые и уложенные локоны, а простенькое ситцевое платье заменить на дорогой твидовый костюм, то двух мнений быть не может. Это действительно была она. Она жива… — Подумать только… — прошептала Гюль. — Невероятно… Сейчас ведь ей было бы уже за тридцать. Неужели ты так и не сумел ее забыть, Насух? — Я не хочу забывать, мама, — грустно улыбнулся Насух. Очевидно, он обрадовался, что наконец-то может поговорить об Айше хоть с кем-то. — Потому что Айше — это самое лучшее, что у меня было в жизни. Она и мой сын… Когда я потерял ее, то каждую ночь, — каждую, мама! — видел во сне, как она умирала. Хотела выбраться из объятого огнем дома и не могла. А я будто бы бежал… бежал к ней, чтобы помочь, спасти ее! И вот уже близко, вот сейчас я войду в огонь, найду ее, возьму на руки и вынесу на улицу! И всякий раз я просыпался, не успев ее спасти! Я опоздал в жизни, и во сне всегда опаздывал. Каждый раз… мама! — он отвернулся, чтобы она не видела его слез. — Ты ее так любил, — покачала головой Гюль. — Я ее люблю, мама, — повернулся к ней Насух. — Всегда буду любить. — Если, — каждое слово давалось ей с трудом, горло будто сжимали стальными тисками, — если бы она тогда не погибла, то… Ты говорил, что уедешь… Но вы могли и остаться в поместье. — Если бы она осталась жива, я был бы самым счастливым человеком на свете. Если бы только… случилось чудо, и мне бы хоть на миг было позволено взглянуть ей в глаза, — Насух вновь открыл портмоне и осторожно погладил изображение Айше кончиками пальцев, — хотя бы раз увидеть, как она улыбается, услышать вновь ее голос… Тогда и умирать и не страшно, потому что я умер бы счастливым! — Сынок… — Гюль что было силы сжала его руку, — Насух… Если бы только я тогда… Неужели я ошиблась? — Не надо больше об этом, мама, — покачал головой Насух, — что толку сокрушаться о том, что мы не можем изменить… Ты мне лучше скажи, что там со школой для Джихана? — Школой? — рассеянно переспросила Гюль. Она все пыталась собраться с мыслями, но ей ой, как нелегко это сейчас давалось. — Ах, да! Школа… Ты знаешь, Насух, не так уж она и хороша! Денег дерут немерено, а на деле у них там даже и пособий-то нет стоящих, у попечителей и благотворителей вынуждены клянчить! Вряд ли нашему милому Джихану там понравится. Ты был прав, пусть уж ходит в свою школу. Там ведь и Хазар рядом, поможет ему, если что. — Ну вот, видишь! — обрадовался Насух. — Я же говорил! Ладно уж, пойду проведаю оболтуса, — улыбнулся он, — и распоряжусь насчет ужина. — Иди… — кивнула Гюль. Если бросить камень в воду, от него тут же пойдут круги: один наползает на другой, потом еще один и еще… И это длится очень долго. Вот так и прошлое… Гюль взяла его однажды и бросила камнем в темную воду забвения. Но она не учла, что от брошенного камня начали расходиться круги, и вот теперь круги те уже достигли берега. И настоящее оказалось под угрозой, если только призраки прошлого выйдут на свет — все погибло! А может быть, все же сказать ему? — подумала она, как только за сыном закрылась дверь. И что будет дальше? Насух станет еще более несчастен, потому что Айше теперь — чужая жена, и ее муж наверняка ни за что не позволит постороннему мужчине даже приблизиться к ней. Кроме того, у нее ведь и дети есть. Вряд ли она откажется от них ради призрака былой юношеской любви. Да и у Насуха тоже семья, и уж какая бы ни была, но разрушать ее нельзя ни в коем случае. Опять-таки ради детей. Кроме того, если Насух узнает правду, он ни за что не простит ее, просто не сможет. Принимая во внимание все, что он только что сказал ей, сомневаться в этом не приходится. Нет уж, пусть прошлое останется в прошлом. Что же касается самой Айше, она тоже будет молчать, не для того она начинала новую жизнь и меняла имя, она же уверена, что Насух предал ее. Пусть думает так и дальше. Лучше забыть обо всем… Забыть навсегда! У Гюль вдруг сильно закружилась голова, а горло вновь будто сдавила чья-то невидимая рука. Она с силой рванула пуговицы на платье, попыталась вздохнуть поглубже, но ничего не получилось. Ей стало страшно, она хотела позвать Насуха назад, чтобы помог ей, но из горла вырвался лишь хрип. Каким-то чудом у Гюль получилось подняться, но руки и ноги уже не слушались ее, они будто налились свинцом. Она медленно осела на пол, и свет померк у нее перед глазами.