— Папа, я!...
— Не сейчас.
* * *
— Пап...
— Я занят.
* * *
— Отец!
— Ты не видишь, что я работаю?
* * *
— Отец.
— Бога ради, у меня много работы. Найди себе занятие, или кого-то ещё, просто не мешайся.
— Разумеется, отец.
И я искал. Допытывался до матери с глупыми расспросами, слушал, как она старалась донести до отца, что я страдаю без его внимания. Что я хочу слышать, что он мной гордится. Ему было не так интересно. Зато... зато был Джей. Зато был Дуглас – священник, обучивший меня всему, что я знал. Он привил мне любовь к латыни, французскому... хороший был человек. Отец никогда не был свободен. "Я занят, я работаю, у меня дела". Я ругался на него до десяти лет. В голове, разумеется. А потом я как-то смирился. Мне стало попросту начхать. Я стал одержим мнением Уильяма. Ужасно мешал Джеймсу готовиться. Что я получал?"Томас, отойди."
"Томас, займись учёбой."
"Томас, тебе... тебе нужно будет пожить в семье Мори, когда ты закончишь начальную школу, так как ты будешь обучаться у Гордонсвилла."
Это меня убило. Я кричал, ругался, плакал за закрытыми дверьми своей комнаты. Я ненавидел отца. Почему я его ненавидел? Он не сделал мне ничего плохого. Он заботился обо мне и о моём образовании. В своей манере, но заботился."Милый, твоему отцу нужно лучше относиться к Рэндольфу, чтобы тот быстрее отошёл от утраты"
Я отвратительно относился к Рэндольфу. Почему я так делал? Ему было больно. Ему нужен был мой отец. Я ревновал отца к нему. Это отвратительно. Его не стало. Я рыдал. Меня трясло. Я не ел несколько дней, сильно похудел. Джеймсу пришлось вытаскивать меня на улицу, — он всегда был асом в древолазании и научил меня тихо взбираться по дереву в свою комнату, — и накормить меня в своём доме. В его семье тоже не всё было гладко, отец много работал. Я часто был у них по вечерам, они ужинали, переговаривались за столом, вместе сидели у камина. Мне было больно. Мне больно? Что значит "больно"?* * *
Тепло на плече. Лафайет смотрит слишком обеспокоенно. Томас, тряхнув головой, проморгался. — Всё хорошо? — вполголоса спросил француз, чуть сжав плечо. Когда Жозеф так близко, без наигранно яркого оптимизма, он выглядит совсем как человек. Почти. — Да, всё нормально, я задумался, извини... — Джефферсон выдыхает, потирая переносицу. Нет. Всё нихуя не нормально. — Дай я.. — Мари протягивает руку, проводя большим пальцем по скуле виргинца. Стирает слезу. Больно, невыносимо больно, настолько, что на душе скребётся что-то мерзкое. Джеймса здесь нет. Питера здесь нет. Джейн здесь нет. Джеймс – болеет. Питер и Джейн мертвы. Всё по-прежнему. — Может, отойдешь? У тебя руки трясутся. Томас замечает, что в комнате подозрительно тихо. Или ему так кажется? Взгляд метнулся по всем: Лоуренс что-то говорил Джорджу и Джону; Генри сидел рядом, внимательно слушал. Гамильтон смотрел прямо на "близнецов", видел отвратительную слабость старшего, и явно наблюдал, как его ломало. Караул... Брюнет выдыхает, поднимается с кресла, извиняется. Уходит. По ощущениям – единым шагом оказывается за дверью своей спальни. Тихонько спустившись по двери на пол, он рвано выдыхает. "На холодном сидеть вредно". Осторожно поднявшись на ноги и ругаясь на весь свет из-за прострелившего сустава, мужчина дрожа открыл комод, перерыв всё вверх дном, выудил оттуда пару сигар. Обрезал мелкой гильотиной, едва не порезав палец. Зажёг прямо о свечу. Открыл дверь на балкон пошире. Плевать, если заболеет. Плевать, что скажет Джеймс. Осев на кровать напротив выхода, втянул в себя дым. Так же тяжело выдохнул. Пар от сигары и горячего дыхания забавно освещался одним-единственным канделябром, сиротливо стоявшим на всё том же комоде.Сколько прошло времени? Несколько минут? Час?
— Замёрзнешь ведь. — чужой голос заставляет вздрогнуть и ощутить, насколько в комнате холодно. До стучащих зубов. — Рассказывай. — С чего я должен перед тобой распинаться? — секретарь хмурится, постукивая по сигаре. Пепел летит прямо на ковёр у кровати. — Мне казалось, что этот ковёр стоит дорого. — Да мне до фонаря! Один сгорит – куплю второй. Блядский ковёр детство мне не вернет. Это просто тряпка. Тряпка не чувствует. — со злости повысив голос, Джефферсон чуть сжал руку. Сигара сломалась пополам. Рявкнув и швырнув её на улицу, он отошёл за второй. — Истеричка. Томас, я пришёл сюда, потому что я вижу тебя таким впервые: ужасно уязвлённым. И раз уж мы решили сгладить углы наших отношений, то не нужно орать. Ты знаешь, к чему это приведёт. — Александр следит за руками виргинца, как тот мучается с гильотиной, обрезая нужное только с третьего раза. Видит, как они дрожат у пламени свечей, поджигая папиросу. Дело дрянь. Томас не хочет никого видеть и слышать, — как он сказал? До фонаря? Гамильтону тоже, — Я лучше пойду. — Нет... — голос предательски хрипит выдавая плохо скрываемую истерику — Останься, пожалуйста. — Тогда ты расскажешь, что с тобой. Никогда не поверю, что ты, главная заноза, можешь так быстро выйти из себя от какой-то херни. — Хорошо. Только не уходи, пожалуйста.* * *
Тебе не кажется, милый читатель, что у меня упор на чувства Джефферсона сильнее, нежели на Гамильтона? А он ведь не последнее лицо в этой истории. Говоря о карибе, нужно учесть, что... впрочем, он зависит от виргинца. Томаса Джефферсона ужасно много. Он ощущался как переход с пива на виски – и хочется, и колется. Он громкий, яркий, переменчивый и, говоря честно (а нам, дорогой читатель, нужно быть важным друг с другом), весьма своенравный. Виргинец никогда не был ярым спорщиком, не выносил города и городской суеты, несмотря на весь свой непростой характер, однако Гамильтон разжигал в нём подозрительную страсть. Александр Гамильтон ни в чём ему не уступал. Он метался по залу бешеным горностаем, отказываясь менять свою точку зрения, готов был Томаса растерзать за неверное слово... Алекс никогда не признает, что ему нравится спорить с виргинцем куда меньше, чем разговаривать на отвлечённые от дебатов темы. Как тогда, когда после игр в снегу он принес какао. Как тогда, у портрета. Как сейчас, когда он сидит и видит, как этот невероятно сильный человек захлёбывается собственным отчаянием и воспоминаниями. Смена обстановки придавала ясности голове. Сейчас, вне Конгресса, все маски были разбиты в щепки. Грозный и могучий президент Вашингтон оказался лишь добродушным Джорджем с миллионом анекдотов. За изящным и по-аристократически волшебным Лафайетом прятался до безумия мягкий и эмоциональный Мари-Жозеф-Жильбер (подчеркните любимое имя). Мэдисон не был чёрствым сухарём – он, скорее, наоборот, был очень проницательным и понимающим. Томас... без напускной гордости и высокомерия он выглядел почти по-человечески. Ведёт себя, как Бог. Выглядит, как Бог. Однако он не Бог, он неспособен контролировать вообще все свои чувства. Его ломает. Гамильтон не был великолепным орудием поддержки, он не знал, что вообще надо говорить. Кариб просто был рядом, и этого было достаточно. Джефферсона отключило весьма быстро, сигара уже улетела за балкон. Алекс, почувствовав, что мужчина задремал, осторожно уложил его головой на подушки (в конце концов плечо финансиста – отвратненькое место, чтобы спать), закрыл двери. Чуть подумав, накрыл покрывалом и покинул комнату.* * *
— Всё нормально? — Да, Жози, да, всё хорошо. Поистерил, уснул, ковёр не сжёг. С утра будет злой, зато живой. Воспоминания захлестнули. — выдохнув и усевшись в кресло, Гамильтон смерил француза уставшим взглядом. Они многое поняли, не проронив ни слова.